Янкель Юровский : Контра (на революционный конкурс)

Мы уже не хотели пить, я и Чех. А Крок все равно зачем-то припер пузырь. Вошел, сел, издерганный, нервный.
Работал телевизор. Последние два дня он работал непрерывно, но внимание на него обращали лишь во время новостных выпусков, когда показывали Киев.
Киев горел. Знамена рвались из темных толп, словно огненные языки. Издалека казалось, что оранжевое пламя бунта пожирает людей. Столица заходилась в революционном экстазе. Упивалась протестом. Плясала, бурлила.
Когда показывали Киев, Чех бледнел и сжимал кулаки.
- Бандеры, у-у-й, ненавижу!
Крок наблюдал за всем скорее с интересом, чем с ненавистью. Наше поколение не видело революций. Разве только смутно помнило далекий 91-й год с его внезапной незалежностью и забавными купонами. Ни демонстраций, ни беспорядков, ни мордобоя. Не очень-то верилось, что все это вообще возможно, сейчас, в 2004-м.
Революцию я представлял себе не такой. Революция в моем понимании должна была грохотать залпами «Авроры». Должна была сметать, рушить, идти на штурм. А революционный Киев отсюда, из темного, тихого шахтерского города казался праздничным и объебошенным. Как дискотечная телка. Еще немного попляшет и успокоится, уткнется пьяным рылом в наблеванную лужу.
Чеха вся эта канитель проняла больше всех. Он дурел от мысли, что к власти могут придти не свои, чужие. Как и всякий человек, ни разу в жизни не выбиравшийся из родных ебеней, он ненавидел и боялся чужих.
- Я нихуя не пойму, где армия, блядь, где ментура? Хуле они весь этот беспредел не остановят?
Мы вообще мало что понимали в этом неожиданном безумии. Киевскую революцию мы смотрели по телевизору, как кино. Смотрели и пили все, что попадало под руку.
Домашняя обстановка Чеха добавляла безысходности. Голые стены без обоев, три продавленных кресла, диван, стол, телевизор – старенький японец. Квартира досталась ему от отца. Отец пил ужасно и однажды просто пропал. Чех хотел продать эту берлогу и уехать, но потом вдруг оказалось, что она ничего не стоит, и ему пришлось жить в ней, потому что продать было нельзя, а бросать на поживу бичам – жалко.
Когда сидишь в такой квартире и нажираешься до полусмерти, как-то тяжело представить себе, что где-то идут войны и революции.
Наш городок был тих, словно затаился. Скоты сидели по домам, прильнув к телеэкранам. Смотрели оранжевые трансляции. Переваривали. Им, всю жизнь прожившим тут под местными паханами, было странно осознавать, что их паханов где-то не хотят, сопротивляются. Они не думали, что можно сопротивляться. Киевская дерзость их пугала.
-Заполонили! Все заполонили! – зло бормотал Чех – Оранжевые крысы! Сколько крыс! Блядь, сколько же ебаных крыс!
Он все время бормотал что-то и все время злился. За те два дня, что мы тут сидели, я уже с этим свыкся. Сначала поддакивал ему, потом перестал – стало впадлу.
Крок больше молчал. Постигал происходящее. В самом начале говорил больше всех, а потом сник, когда понял, к чему все движется. В один момент вдруг спросил:
- А где наши? Почему там нет наших? Почему только эти бандерлоги? Как же так? Чего они выжидают?
Я засмеялся. Засмеялся, потому что там не было наших, потому что все наши сидели по домам. Чех, напротив, помрачнел еще больше. Замотал головой, поднялся из-за стола во весь рост, оглядел взглядом комнату, поморщился.
- Сидим, блядь! Сиди-и-м! – затянул он сипло — Как мудаки сиди-и-м! Они – вон, блядь, с флажками, блядь, с валенками, блядь, танцуют, а мы – сидим! Пьем… И хуй нам положить на все! А знаете, почему? А потому что не стреляют! Не стре-ля-ют, блядь. А раз не стреляют, значит, можно бухать! Раз не стреляют, значит, мир, блядь… А только хуй вам, а не мир… Нету, блядь, мира. Надрали жопу вам, пока мир вам, блядь, чудился… С валенками, с палатками надрали…. По-тихому, красиво! Обошли… А как же, блядь… Вы ж сидите, шнифты таращите, нахуй… Вы же ж без валенок и жратвы жопу не подымите… Вам, блядь, все похеру… Только бы бухло было… Только б не было войны… А хуй! Вот она – война, бля! В телевизоре война, бля… А вы не хотите идти, потому что холодно и денег не дают, и супчик в котелки не наливают… Забыли, бляха… Забыли, бляха, как деды ваши без супа и без валенок… Забыли? Как немцев голыми руками… Забыли? Думаете, раз у этих валенки и шарфики, то их не задавить уже? Думаете, раз вам не дали, так и на жопе сидеть нужно? А, блядь? Так что ли? А то, чтобы за себя просто выйти… против бандерлогов просто чтоб… Слабо? Мы ж там должны быть! Баррикады строить! В добровольцы записываться, блядь, а у вас…
Проревев это все, Чех замолчал, махнул рукой, оттолкнул кресло в сторону и выскочил в коридор. Стал натягивать куртку.
Мне было все равно, что у него там перемкнуло. Я давно ждал, когда же перемкнет. А Крок вскочил, и попытался его вернуть. Они работали в одной смене. Чех был его бригадиром.
- Чех, погоди, ты куда, Чех! Стой! Куда ты пойдешь? Куда ты сейчас пойдешь?
Чех был огромен, удержать его мы бы не смогли и вдвоем, куда уж там было одному Кроку….
Я сидел и слушал их возню. По ящику как раз снова показывали очередной новостной выпуск. Счастливые, светящиеся в бликах лица, оранжевые знамена с подковами.
- Убивать буду! – ревел Чех – Урою, блядь! Только так надо…
Крок еще какое-то время сдерживал его. Потом сдался. Вернулся в комнату. Стал орать на меня.
- Чего сидишь, пошли! Чего ты расселся!
Он и сам едва ли понимал, зачем нам надо было идти. Орал просто потому что сдали нервы, от пьянства и бездействия.
Я встал и пошел к двери. Крок выключил телевизор, взял водку, сунул ее под куртку. Мы обулись и спустились на улицу. Побежали за Чехом, который уже успел уйти довольно далеко.
На улице было безлюдно. В этот час вообще не было никакого резона выходить из дома. Чех бежал, выкрикивая пьяные проклятия и угрозы, мы бежали за ним. Я не представлял себе смысла этой погони. Остановить мы его все равно не могли, поэтому держались на некотором расстоянии, как телохранители или журналисты, желающие взять интервью.
- Стой, Чех! Да стой ты! Эй! Да уймись!
Так мы добежали до рынка.
Возле рынка было пусто и темно. Светился только один круглосуточный киоск, где наливали в долг. Чех конечно же направился к нему.
У киоска стояли сложенные пирамидой ящики с пустой стеклотарой, и сидела безобразная жирная старуха в разношенном древнем пальто. На старухе были огромные очки-аквариумы, хотя она ничего не читала. В руках она мяла газетный пакетик с семечками.
Чех без лишних прелюдий схватил ее за плечо и с силой встряхнул.
- Что, блядь, сидишь, блядь! А ублюдок твой тоже сидит, да? Смотрит, как бандеры пляшут с флагами? Интересно, да, как родину продают?
Лицо старухи искривилось от страха. Очки слетели и упали на асфальт. Чех размахнулся и отвесил ей затрещину. Тяжелую, сильную. Собирался отвесить еще, но мы успели повиснуть у него на руках, прежде чем он приложился во второй раз.
- Чех, ну хватит, Чех! – Крок снова затянул свою скороговорку – Хорош уже! Успокойся! Чего ты к ней-то лезешь!
Чех ударил ногой в пирамиду бутылочных ящиков. Бутылки звякнули. Ящики стали валиться на ошарашенную, перепуганную бабку.
Нам с большим трудом удалось немного оттащить его назад. Чех ревел и брыкался, обзывал всех предателями. На шум откуда-то из-за киоска вышел крупный мужик — не то хозяин точки, не то охранник с рынка. Увидев поваленные ящики, забежал назад за киоск, и вышел на Чеха уже с совковой лопатой в руках.
Я понял, что держать Чеха дальше глупо и отпустил руку. Крок не догадался сделать то же самое вовремя и получил удар в голову освободившимся кулаком. Избавившись от нас, Чех бросился на охранника. Началась драка.
- Ты, гондон, ты на кого прешь! Ты бандер должен бить, пидарас, хули ж ты меня, мужика…
Чех орал, закрываясь от ударов одним из ящиков. Мужик пытался достать его лопатой по голове, но попадал только по дереву. Движения его были размашисты и неумелы. Было заметно, что ему не часто приходилось бить кого-то лопатой.
Бабка вдруг начала пронзительно голосить, как будто только сейчас поняла, что ей как следует врезали. Ее защитник на миг отвлекся, и Чех швырнул в ящиком ему в голову. Охранник пошатнулся. Не теряя времени, Чех схватился за черенок лопаты и резко рванул на себя. Когда инструмент оказался у него, сбил противника с ног и стал молотить его уже лежачего. Я никогда не видел Чеха столь свирепым. От испуга я замер на месте, не бежал и не вмешивался. Только изумленно наблюдал за всем.
Старуха продолжала голосить. Крок сидел на земле и держался за виски, приходя в себя после нокаута. Охранник под ударами лопаты дергался на земле, как тряпичная кукла. В свете фонаря было видно, как вокруг его головы быстро расползалась темная клякса.
- Хватит – едва слышно попросил Крок – Эй, Чех, ты что…
- На тебе, на тебе, на тебе, на…
За минуту Чех превратил голову охранника в месиво. Это было фантастически. Я смотрел и не мог поверить, что человек может за такое короткое время превратиться в какую-то хлюпающую котлету.
Поглядев на кровавую кашу, Чех бросил лопату. Растерянно ухмыльнулся и побрел куда-то во тьму. Некоторое время было очень тихо. Потом Крок повернулся ко мне и сказал:
- Ни хуя себе он отмочил, да?
А мне вдруг стало очень завидно этим чувакам на майдане. Их радости, знаменам, объятиям. Дрожат небось там сейчас от предвкушения новой жизни. Раздувают ноздри, братаются в оранжевых сполохах. И счастливее нет никого. А мы… Для нас и победа была бы не в радость. Только повод, чтобы забухать. Потому что у нас не принято радоваться за пахана. Мы и сами в глубине души его презираем.
И от этих спонтанно нахлынувших мыслей мне сделалось так противно, что я в ту же секунду выблевал всю сегодняшнюю водку и желчь прямо себе на ботинки.