кукольник : Серёжа и Шнапс

Серёжа и Шнапс


Было это в бытность моей юности. Я только закончил МКХР (Московский Колледж Художественных Ремёсел) по специальности столяр краснодеревщик, в прочем я больше не чего и не кончал. Все эти ВУЗы, по моему мнению, от лукавого. Есть руки, ноги, голова ну, так на хрен забивать себе её всякой высшей математикой, сопроматом и прочей требухой. Есть руки – работай. Так вот, середина девяностых, странное и нелепое по своей сюрреалистичности время. Вообще оно вспоминается как бредовый сон, какая-то несуразная гонка всех не понятно, зачем и так же непонятно для чего. Все ковали, мать его, капитал. Классик был прав, когда говорил о москвичах испорченных квартирным вопросом, но капитализм и всеобщая дэбилофикация окончательно и бесповоротно попортили столичных людишек, чему в данное время мы стали беспристрастными свидетелями. Не буду влезать во всю эту непотребную, потребительскую суть, тем более приводить какие либо примеры, стоит просто посмотреть сегодняшнюю рекламу и станет понятна вся глубина этой нереально глубочайшей задницы. Но, впрочем… В то время я был молод и полон всеразличных ежедневных потребностей, иллюзорных надежд и желаний лихо бегущих в перёд и зовущих за собой в «прекрасное далёко». А для воплощения оных мне, как и всем необходимо было мало-мало полизать Золотого Тельца, не в смысле спекуляции ценными бумагами, а в смысле — арбайтен махен фри. Эх, молодость! Снова вспоминается классик:
Всегда торчит, всегда охота
Всегда похмелье и икота.
Хотя, может это и не классик, а какой-то мой знакомый рифмоплёт, пиит. Ну, не будем о молодости и о стихах, тем более, что молодость уже, как это ни банально, не вернёшь, а стихи вообще, мне кажутся, субстанцией бессмысленной.
После учёбы устроился я в небольшую столярку под названием – «ЛЕМ-26». Хотя правильнее сказать не устроился. Короче один из учредителей этой конторы, Алексей Самыгин, просто вербовал нас сразу после сдачи экзаменов. Так вот из нашей группы туда пошли работать четверо. А именно: ваш покорный слуга, мой тёзка и кореш Семёнов, Миша Лукашенков (мастер чё как удачнее прихватизировать) и Лёша, не помню фамилию, мы звали его глушняк, реально глухой был, правда, говорить, абы как, всё же умел. Все ребята, кроме меня, были мастерами рукастыми, в общем, не зря учились. Я же, как столяр был, мягко сказать, не компетентен. Не потому, что плохо учился, учился я, кстати, весьма прилежно и даже мог получить красный, мать его, диплом, что касается теории, но длительная болезнь, в конце обучения, подобломала. С практикой у меня как-то не шло, ручонки у меня были корявые и кроме как пипирку дёргать, больше ни чего не умели. И что бы я ни делал (руками по столярки) в колледже больше чем четвёрку мне не ставили. Впрочем, я и щас как-то руками не очень, а краснодеревщику руки, по хорошему – первая необходимость. Но мне повезло, мне вообще очень часто в жизни фартило, в конторе можно было работать в паре. Так мы с Семёновым стали напарниками и заявляю с полной ответственностью – лучше и умнее напарника я не встречал. Васёк, делал всю тонкую работу и сложные расчёты, я же занимался непосредственно черновым раскроем дубовой, мать её, древесины. Так, то бишь о чём я? А, да, о руках.
В конторе работали человек около пятнадцати все более или менее одного возраста, кроме двух пожилых (относительно пожилых) мужиков, Володи с лакокраски и Вовика токаря. Самым же младшим у нас был Серёжа из посёлка Апрелевка, сие повествование большей частью о нём. Как же всё-таки быстро память выветривается, хоть убей, не вспомню его фамилию. Ну, Серёжа как Серёжа ни чего интересного, разве, что столяр, как и я неважный был и бокс очень любил. Мы с ним пару раз в обеденный перерыв боксировали. Техничный паренёк, я ему по очкам проигрывал, хотя если б не жесткие, боксёрские правила, и можно было б ногой под яйца, тут он мне конечно не соперник.
Обычный рабочий день, часов одиннадцать, может вторник, а может сама, мать её, долгожданная пятница. В цехе все турчат (синонимы этого слова: шуршат, шволькаются, работают) помаленьку. Кто шкафчик камстралит, кто стульчик кожицей обтягиват, кто рамочку налево шлифует, а кто думу думает, как бы здоровучий дубовый стол и плитку кафельну, хозяйскую домой не заметно отволочить. Я же сидел, вырезал из берёзовой болванки, член огромный, соками налитый. Васёк чёта там мозговал над крутовыгибенной барной стойкой. Я когда делать не чего было, всегда члены камстралил, мы потом с Семёновым их Глушняку в верстак подсовывали, жопа у него огромная была мы рассчитывали, что сия ручная работа ему понадобится, абы когда. Правда, обнаружив непотребство, Глушняк свирепел и кидал оное в нас с Васьком. А один раз даже пообещал набить нам морды, чем ни сколько не напугал нас, хоть и здоров был глухой детина, а вдвоем мы бы его всё одно одолели б.
Ну, стругаю я, в общем, палочку, сам смотрю на рабочие место Серёжи Боксёра, он та мне без надобности, а вот у его верстака, в пахучих стружках лежит собака. Обычный такой пёс-дворняжка, щенок-подросток не чем не примечательный, вроде как. Но на самом деле, ни много немало избранный самим собачьим богом, вот только не понятно для чего.
Извиняюсь за очередное, небольшое отступление, касающееся непосредственно собаки. В конце зимы на территории «ЛЕМ-26» ощенилась дворняжка Дуся, а может и какая Найда, а может и Жужа не суть важно. Принесла она около двенадцати щенков. Миновав слепой и ползающий возраст, стали эти щенки мельтешить повсюду. И смотрели умелые, гордые столяры и, умиляясь, радовались и думали, что это – хорошо. И только Семёнов не питал к Божиим тварям симпатии, мало того, что он просто не любил собак, толи дело коты, так он то в кал щенячий ботинком влезет, то миску с похлёбкой вонючистой (а мисок этих кругом больше чем самих собачек было) перевернёт, испачкав и без того замызганную клеями спецовку. После всех этих казусов, проклинал Василий всю собачью породу, желая им скорый, мучительный и зловещий кирдык.
И вот по весне стало дворовое поголовье уменьшаться. Заметили это, когда щенков осталось штук шесть. Видимо обожрались собачки собственными говнами, да весенней тухлой водицей в придачу, вот и чума подкралась не заметно.
Основная часть коллектива не придала всей этой собачей трагедии, какой либо значимости, Бог дал – Бог взял. Семёнов само собой порадовался маленько, да вскоре тоже забыл. А Серёжа Боксёр Апрелевский страсть, какой сердобольный оказался, весьма братьев наших меньших полюблял. Переживал шибко, всё им обеды свои отдавал, да только не в коня, так сказать, корм. Не жрали больше щенки. Первый день лежит один из них не шевелится, второй день лежит и дрищет под себя так же, не шевелясь, а на третий и вовсе в потусторонние отходит. Так, в общем, они по очереди все и издохли. Осталась только мать их, и рыжий кобелек очень на мать похожий. Вскоре пропала и сука, может, ушла, куда новый помёт добывать, а может тоже канула в небытиё. В общем, стал Сергей неистово лечить последнего. И какие-то таблеточки приносил и даже укольчик делал. Мужики всё шутили: — «Ты бухла ему накапай, шнапсом, мать твою лечи, дело верное». Но в итоге произошло чудо и последний щенок выжил, только задние лапы какие-то вялые и не послушные стали, побочный эффект наверное. А по выздоровлении нарекли собака – Шнапсом, в честь не опробованного лечения. Серёжи очень не нравилась сия кличка, считал он себя спортсменом, никогда не пил и не курил, но против коллектива не попрёшь.
Так появился в нашей столярке рыжий Шнапс. В благодарность за спасение стал Сергею преданным другом.
Серёжа какие-то мелкие заготовни дрочит, Шнапс влюблено на него взирает, смотрю я на эту картину, стругая непотребство и думаю: вот она мать её лотерея, одиннадцать издохли, а этому жить зачем-то суждено. Философия, однако. И под все эти рассуждения незаметно для себя, но очень глубоко для пальца вонзаю себе стамеску под ноготь. Берёзовый хрен, как в замедленном кино окрашивается в красный, Семёнов загадочно улыбается (он меня не видит), видимо найдя правильное решение в расчёте, я, отбрасывая красный член, бледнею и, не проронив не звука, иду в раздевалку за зелёнкой и бинтом, спрятав кровавый палец в карман спецовки. Позорно себя калечить, не принято это у столяров, чем меньше травм, тем круче ты как мастер. Хотя и существует наглухо противоположное мнение, но оно, уверяю вас, мягко говоря, ошибочное. И коли ты беспалый, то ни какой ты не столяр, а так, дубина, абы какая даунятская. Хотя бывают и исключения, конечно, которые только подтверждают данное правило.
В общем, возвращаюсь я к нашим с Семёновым верстакам, палец, загубленный естественно в кармане, дабы не заметил ни кто. А через полчаса, когда кровушка встанет, разбинтую, авось и не заметит кто попадя. Ну, Семенову, конечно, покаялся, так сказать.
— Че ж ты, напраслину то на клешни свои возымел, дурень. – Утешает меня напарник, он всегда так витиевато изъяснялся, потому как интелегентен весьма, даром, что столяр.
— Ох, оказия, призадумался, да позабылся глядючи на Шнапса. — Отвечаю я.
Он смотрит в сторону верстака Серёжи, душевно так улыбается и говорит:
— Авось, в утешение скорбному горю твоему, ща Апрелевский себе травму небывалую учинит, Смотри.
Гляжу, а Серёжа включил Электра-рубанок и свои, мелкие заготовочки, со спичечный коробок, собирается обрабатывать. А всяк столяр знает – не лезь с коротьём, в такую адскую жужалку.
Три или четыре заготовки, весьма удачно были обструганы, а вот на пятой… Звуки были примерно такие: тррр, вжик, УЯЯЯЯ!!! Палец, точнее маленькая его толика, фаланга наверное, подлетела в воздухе и упал возле морды дремавшего Шнапса. Пёс моментально пробудился, учуял падлец свежатину, понюхал кусок плоти и, не жуя быстро сожрал.
Серёжа уже не орал. Он стоял белее белого, его обычно курчавые волосы теперь распрямились и дыбарились в разные стороны. Он смотрел то на изуродованный, окровавленный, указательный палец, то на виляющего хвостом, скачущего вокруг него и облизывающегося Шнапса. Казалось, что Серёжа повредился рассудком, вообще-то было от чего. Через десять минут его увезли в травмапункт, на работу он больше не вернулся.


Я же проработал «ЛЕМ-26» ещё около года, каждый рабочий день наблюдая, как Шнапс крутится у самых опасных станков, в надежде снова отведать человечинки.