Арлекин : Города сдохнут, а реки останутся

Маленький мальчик с древними глазами наркомана проблевался кровью, когда Василий пытался ланцетом вырезать его голосовые связки. Бурая каша излилась на его рубашку и брюки летаргическими сгустками смерти и вызвала у Василия сложную ассоциацию с менструальной мокротой бронхиального климактерического кашля пожилой шлюхи, что сигнализирует столь же престарелому клиенту об уходящих минутах. Василий дёрнулся и рассёк хирургической сталью моллюскоподобное нёбо паренька.

Пятьдесят два года, пятьдесят два года, ёбаный ж ты в рот, Вася, что ты творишь, чем же ты, блять, занимаешься? – Он задавал себе этот вопрос на каждой кровавой экзекуции, которые учреждал Владимир Иванович, и неизменно обсирался в предчувствии ответа. Дабы избежать воспламенения рассудка, Василий прибегнул к своей извечной хитрости – окинул взглядом изувеченную жертву, покосился на Олега с окровавленным зензубелем, и крепко-накрепко зажмурил глаза, мозжечок и анус. Раскупорившись, он обнаружил себя в трамвае, набитом предсмертными стариками. Железяка лязгала и дребезжала, как музейная гильотина, а за мутными стёклами плыли в шизофреническом мареве заводы, фабрики и комбинаты.

Пороки этого мира суть метафоры добродетелей мира грядущего, поэтому Василий, сойдя на конечной, выделил из гвалта промышленных шумов металлический зуд церковного колокола. Шатаясь и застревая в асфальтовых трещинах, он одолел облезлый лепрозорий промзоны и вышел к забитому, жалкому костёлу. Шла служба. Пахло шмалью и старческой слюной. Молодой священник с выпученными глазами бормотал околесицу, дескать, когда человек спросил, для чего он здесь, то услышал, что говорят ему об этом все религии: он здесь для того, чтобы любить Бога и подчиняться Ему, и целовать Ему задницу, и сосать Ему член, и вставать раком, чтобы Он мог его трахнуть, и быть спущенным в Ад для Вечного Наказания, если ему не понравиться то, что Он хочет сделать. Мир – только усмешка, что теплится на устах повешенного.

Василий украдкой следил за службой, и у него росло ужасающее чувство головокружения. Ему казалось, что он вынужден дышать через уретру, а воздух попадает туда только, если у него эрекция. Это была весьма непрочная позиция, связанная со страхом падения с большой высоты. Страх Василия включал в себя две первобытные боязни – задохнуться и потерять равновесие.

– Вы зачаты из семени, вызревшего в космосе! – вещал полоумный пророк. – Вы мессианические личности, рождённые беременной вселенной во чрево ваших матерей! У вас есть Земля. Вам будет неплохо здесь, пока вы не оттрахаете её полностью, а вы занимаемся этим весьма активно, сучье племя!

Накинув на шею чёрно-белую арафатку вместо епитрахили, священник продолжал вбивать в головы аморфных прихожан свою ересь, и арматурные скелеты стен вибрировали в неизбывном симфизисе пред этим ужасающим сатанизмом.

– Отец Калострат так и напалмирует своей харизмой, – шепнул сидящий вблизи Василия прихожанин своему зевотному соседу-дистрофику. – Ещё пара таких феерических служб, и паства, наконец, вкурит, что прошлое есть коллапс колоннады неправд. Этим соплеслёзым лохам нужно ебошить ломом по глазницам, чтобы сбить с их коростных век тромбы еженощных выделений – а иначе они никогда не отверзнут свои оптические жабры. Именно так и работает истинный Мессия. Его правда – безжалостная декапитация, оскопление и прочая ментальная хирургия. Вот увидишь, вскоре они поймут.

– Дай бох, – вяло откликнулся дистрофик и протянул говорившему огромный, выдолбленный из цельного окатыша чалис.

Красноречивый адепт вынул из сигаретной пачки пакетик и вытряхнул немного бох в лоно протянутой трубки.

Калич раскурил свою карманную домну и выдохнул под свод костёла облако жадеитовой мульчи. Сделав ещё одну затяжку, параличмэн застыл, как кадавр-каталепсик и стал медленно сливаться со средой – Василию приходилось изо всех сил напрягать мышцы лба и мандибул, чтобы периферическим зрением различать присутствие набожного скелетона.

Прошло четыре минуты, а хамелейог всё не выдыхал – уже и кожа его этиолировала и слиплась с тонким мышечным рулетом, как колбасная шкурка. Наконец, Василий заметил, что неизъявленный дымовыдох проступил на коже мага капельками мутно-серого пота. Внутри этих ртутных росинок вращались дымовые галактики, а румяные, как тысячи младенческих анусов, поры на известковой коже запечатались каннабиоловой пылью.

Тем временем одержимый инвертной теодицеей священник провозгласил себя прямым потомком пятихуих свинокарликов и в исступлении разорвал на себе штаны, явив очарованной публике затянутую чёрной паутиной дохлых вен жопу древнего жреца – сморщенный каловый сухофрукт.

Василий зажмурился и распахнулся над останками очередного ригидного мальчика. Он никогда не считал эти загубленные маленькие души, как жирный продавец арбузов не обращает внимания на раздавленных ос. Однако жальник на склоне холма, начало которому они когда-то положили, существенно разросся за истёкшее время – тут и там из травы торчали крохотные земляные волдыри – шишки на шерстистом черепе земляной собаки. Напитанная сотнями детских косточек почва их жертвенной поляны извращённо плодородила карликовыми дубками, и Владимир Иванович взял за правило вскармливать этих уродливых жёлуденосцев молозивом последней крови, которую он отжимал из сердец бесчисленных мальчиков, потрошимых ими в этом лесу. Земля под ногами Василия была твёрдой от тонны пролитой здесь детской крови.

– Василий, подсоби. – Олег собирался соскоблить мраморное мясо с ягодиц мальчика, и ему было нужно, чтобы кто-то придержал ноги.

– Зачем? – вдруг спросил Василий.

– Да неудобно же, – простодушно пояснил Олег.

– Зачем мы это делаем?

Олег враз сделался очень серьёзным, как будто готовился объяснить сыну все тонкости про хуй и гондон.

– Ты знаешь, зачем. Ты сам – всё – прекрасно – знаешь. И ещё тебе хорошо известно, что Владимир Иванович выбирал из вас с Алексеем. Ты об этом никогда не забывай, Вася. Труп Алексея, закопанный в этом лесу, возлагает на тебя некоторую ответственность за твои поступки, слова и даже мысли.

– Меня что-то на части рвёт в последнее время.

– Владимир Иванович мне рассказал о вашем конкордате. И раз ты получил своё взамен на молчание – ты, в каком-то смысле, теперь наш бескровный сиблинг.

– Знаешь, когда я услышал имя гельминта, мне стало только хуже. Я уже не уверен, что верю во всё это.

– Заткнись. Держи ноги, – в буквальном смысле слова отрезал Олег и стал хмуро снимать фруктовым ножичком тончайшие, полупрозрачные ломти краснобедренного масла.

Некоторые из мальчиков истошно эякулировали, когда Владимир Иванович насиловал их нежные розовые жопы ветками шиповника, обвалянными в гнилой мамалыге – девственные тонкие хуи скудно изливались водянистой спермой, которую впитывала обширная пиздопочва. Василию давно уже мерещилось, что от поляны на многие километры шпарит протухшим смегмоидным амбре. Наверное, спустя тысячи жертвоприношений эта поляна напитается молодым семенем под завязку и, возможно, в результате работы каких-то неведомых земляных гонад, мучительно коагулирует в себе отвратительного гомункула с овоидным черепом и каменными мульдами коленных чашечек.

Как бы в назидание мыслевасилию и в подтверждение вероятной копуляции, Ртищев задумчиво разминал в пальцах свежевырванные мальчишеские тестикулы.

Владимир Иванович поймал его взгляд и виверрово ухмыльнулся:

– Яйца предвечного логоса, Василий. Сахарок над абсентом Светоносца.

Василий вдруг со всей отчётливостью рассмотрел в Ртищеве искорёженного подготовительным адом недобеса, а в следующее мгновение демонического академика заменил осатаневший литург в арафатке, повязанной вокруг напряжённой от еретических криков шеи, как хомутом на прорванной трубе.

Василий вышел из костёла и закурил, грязня табаком свои и без того расшатанные ощущенческие аппараты. Червивосонное небо спиралью катилось в озоновую прорубь, окраинные заводы по-прежнему лаяли и лязгали и извергали из хуёв-труб ядовитый послед, корчась в технородах – мир, измученный планетарной дисменореей, нуждался в новом, хоть бы и отравленном, промэмбрионе.

Маяча огоньком сигареты в опасной близости от сальной поволоки глаз, Василий терзал зубами кутикулярный панцирь своих ногтевых пластин и всячески старался придушить фонтанирующий нерв. По-лотреамоновски длинный мысленный абзац Василия неожиданно вывел его к осознанию Вселенной. В одну локальную сцинтилляцию осознания было вобрано всё: и каббала, и квантовая механика, и десятимерные кубы мясных, развращённых геометров, и весь тысячелетний опыт менстроклокочущей алхимии с тинктурами зубастых латимерий.

Василий улыбался, делал никотиновую затяжку и отравлял свою плоть ради чудесных видений туннелей-червоточин, которые никто прежде не видел, но существование которых не противоречит ни одной теории. Василий узрел, что перемещение в иное пространство-время возможно без увеличения собственной скорости. Так же внезапно, как происходят носовой и жопный чихи, он внял космической доктрине – раз Вселенная расширяется быстрее скорости света, и нет никакой возможности достичь её границ или центра, что, конечно, важнее для парализованных нобелевских онанистов, то, похоже, единственным адекватным решением будет ускорить движение пространства относительно себя. Скорость!!!

Изъеденное неизъяснимыми аскаридами смысла сознание Василия нарисовало ему проворноворонный, черничногибкий лист каучука, на который уронялся медный шар. Продавливая ямку в модели Вселенной, тело создавало простейшую интерпретацию пространственно-временного континуума. Другие шарообразия, бросаемые на лист, скатывались к заглавному колобку по спирали, подтверждая теорию сингулярностей и демонстрируя самую естественную на свете аккрецию. Полнолуние в параллаксе, и все жидкости мира стремятся исторгнуться вовне, и Василий был сардонически потлив, мочегонен и эякулирующ, докуривая последние крохи табака, обступившие угольный фильтр его сигареты.

Из костёла повалили отсидевшие проповедь маразматика. Объебошенный калич приблизился к Василию и заговорщицки прокрякал:

– Когда мы все прозреем от нашей слепоты, брат, когда мы все освободимся от галлюцинаций наших вожделений… Посмотри вокруг, друг, что ты видишь?

– Я помогаю расчленять маленького мальчика, – беспечно сознался Василий. – Я держу его мёртвые ноги, пока Олег срезает мясцо с его берцовых костей.

– Кантаридный настой твоего истерзанного сознания рисует тебе образы апокалипсиса, брат, – нежно, словно оттрахавший тысячи девичьих жоп ловелас, ответствовал костлявый дегенерат. – Пойдём к реке, и ты увидишь.

Василий созерцал десятки онейрических патологий, проявленных в зомбированном собеседнике, петабайты сумрачных сведений из его гноенапорного разума плескали на Василия свои шершавые брызги, и он, что было сил, зажмурился.

Прозрев, он запеленговал Ртищева в двух сантиметрах от своего уха.

– Бездна вскоре поглотит нас, – вещал Владимир Иванович, – и каждый из нас испьёт кантаридный настой, чтобы слиться с литанической сгущёнкой.

Василий поймал себя на закапывании детских костей в алчущие тёмно-серые гранулы гумуса. Когда-то это делал Алексей, – подумал Василий и внутренне обосрался. Пенисуальная аберрация заставила его исключить из повестки мгновения малейшие попытки отождествить себя с палачемясником своего тела.

– Мир уже умер, – сладострастно шептал в его ухо престарелый наставник. – Мы – гниды, которые барахтаются на его гниющих останках. Быть может, завтра, проснувшись, ты осознаешь себя в околоплодных водах океана свежезаимбреоненной реальности, и увидишь, что все города сдохли и все женщины запечатали свои матки парафином злорадства.

Владимир Иванович захохотал и слизнул мальчишеский ликвор, проступивший из-под своих зазубренных ногтей, коими он ещё десять минут назад рассекал хакиальный грецкий орех молодого мозга.

Василий сфокусировал зрение и понял, что видит перед собой церковного задрота. Шугая невидимых врагов, сей тощий апостол вёл его заброшенными стройками и чахлыми заводами, пока впереди не замерцало обоссанное покрывало реки.

Они спустились по каменистой насыпи к влажной гальке, миновали номинальную преграду сетчатого забора и шлёпали полиуретановыми подмётками вдоль эстуария, пока не выдолбились из смутного речного тумана в острый, как шило тюремного убийцы, мыс. В трёхстах метрах от них, на другом берегу, кочегарили на износ, въёбывали по полной невидимые истопники. Они увидели внутреннюю жизнь карьера. Кран черпал зигхайлем ржавого ковша песок из баржи и высирал его в огромную компостную кучу на берегу.

Василий посмотрел на своего провожатого – церковного рахита, – и с удивлением обнаружил, что тот встал замертво. Абсолютная тишина прорезалась клацаньем железного ковша, скрежетом крановых цепей и тросов, фекальным шелестом высыпаемого речного песка. Звуки с другого берега частично глушились упорнотекущей водой, и до Василия доносились аналоговые, виниловые ритмы металлических техноуродов. Он вник в цикл этих звуков-отрыжек, и невольно начал пританцовывать на усыпанном ивовыми листочками галечном берегу.

Он улыбнулся, когда на него ведром благоухающих помоев Господа обрушилось осознание: реки останутся, реки в любом случае останутся, даже, если Ртищев прав, и города вскоре сдохнут. Вспомнив о Владимире Ивановиче, Василий впервые по-настоящему задумался о том, где он в данный момент находится – на лесной опушке, расчленяя вместе с Олегом новую незрелую жертву, либо же на берегу засранной, но всё ещё прозрачной реки, что постулирует примат планетарной физиологии над демоническим мракобесием алчных жуколюдей. Где он сейчас – там или тут? Что настоящее, а что поддельное?

Но услышав, как речной ветер хлещет убогие камыши, Василий понял, что вопрос о настоящем и фиктивном некорректен. Он тот, кто он есть и он там, где он есть, он делает то, что делает и думает то, что думает, ему снится то, что выкашливает из седой запавшей пизды облезлая старуха, он смеётся над скабрезными шуточками содомированных дьяволом ламий, и приносит свои пиорейные жертвы Странному Грибу, выпачканный тенью потустороннего тотема – невыразимо циклопического пенисного монолита ростом с бога, грозящегося выебать Солнце.