Шева : Лох-несское чудище

Историю эту рассказал мне один белорусский фашист. Почему-то, правда, не с арийской внешностью, а даже, можно сказать, совсем наоборот. Но сам он не был участником, а ему эту историю рассказал его приятель и земляк Андрей О…О…О, — забыл фамилию!
Хотя, вот сейчас подумал, — а может, и не О. Может, даже, Шы. А впрочем, — какая разница?
Помните, — лишь бы человек был хороший! — думал кирпич, сползая по крыше.
А история знатная. Поэтому, дети мои, — располагайтесь поудобнее, да, с божиею помощью, приступим.


Зима в том году была ранняя и дюже холодная. Холодно было всем. И людям, и скотине, и птице. Даже водоплавающей.
А что говорить про маленьких?
Качаня родился в октябре. Тогда было хорошо. Нехолодно, вода теплая. Для него и его родичей, конечно. Деревья парка, в котором текла их речка, с достоинством, не спеша, роняли свои пожелтевшие и багряные листья. С каждым днем увеличивая толщину желтого покрова на уже покрытой по утрам инеем земле.
Малолетние школьники и мелюзга, которую приводили в парк молодые мамашки, с визгом и криком, громко шурша, пытались ногами поднять эти ворохи листьев вверх. На какие-то доли секунды малышне это удавалось, но затем, строго следуя тактам вальса бостон, листья плавно опускались к своим собратьям.
В воде речки красиво отражались корпуса зданий, стоящих вдоль берега. Качане особенно нравилось высоченное здание, стоящее свечкой на пригорке, с большими буквами на самом верху — «Гостиница Белая Русь». На другом берегу тоже было здание с буквами «гостиница» и названием «Планета», но оно было не таким высоким и Качане нравилось меньше.
И с едой тогда было намного лучше. Та же детвора бросала им несъеденные завтраки, мамашки специально давали своим чадам кусочки булок и печенюжек, — Анечка, Анечка, Анечка! А смотри какие ути красивые! А пойди, кинь им вот это!
И жрали, и жрали, и жрали. Как не в себя.
Качаня понимал, что во-первых, — конституция, или жизненное устройство у них таково, что они должны лопать практически непрерывно. Только давай.
Во-вторых, старики говорили, что жопой чувствуют, что зима будет злая, и подкрадывается пиздец. Кто такой пиздец, и с какой стороны он может подкрасться, а тем более — как он выглядит, Качаня не знал.
Но, на всякий случай, плавал и ходил по берегу с оглядкой.
Вместе со всеми он старался наесться впрок. Он, маленький, не знал, что люди в таких случаях обычно говорят, — на всю жизнь не наешься. Или, более продвинутые, — миссия невыполнима.


Человечий язык, по крайней мере, как у них говорили — на бытовом уровне, Качаня понимал неплохо. Но не все.
Молодые девчонки, вечером курсировавшие между «Планетой» и «Белой Русью», часто останавливались перекурить на мостике, переброшенном через их речку. Как правило, они бросали уткам что-то съестное, и глядя на Качаню, его братьев, сестер и многочисленную родню, вели, судя по всему, задушевные разговоры. Или, как они сами говорили, — терли за жизнь.
Аксакалы утиной стаи говорили, что девчонки — это бляди.
Слово Качане было непонятно, и как он не пытался прояснить, что же оно означает, толком ничего и не понял. Кто-то ему сказал, что это, мол, когда со многими утаками. И, типа, — за еду. Так и у них вся стая такая. И что тут плохого? Говорят, всегда так жили.
Так вот, когда эти, условно говоря, — бляди терли за жизнь, иногда, вместо междометий, они в качестве связки употребляли какие-то слова, которые Качане тоже были непонятны.
Старшие говорили, что это — мат. Что такое мат, куда его, зачем, когда употреблять, когда тебе хорошо, или, наоборот, когда тебе не очень, — это были непонятки. На всякий случай кое-какие слова Качаня запомнил, — а вдруг в жизни пригодится?


Когда незамерзшая часть речки, где обитала их стая, сузилась до размеров полыньи, а драки за малейшие найденные остатки хоть какой-то еды стали еще ожесточеннее, Качаня понял, что дела плохи.
Обещанный пиздец не приходил, значит помощи ждать было не от кого.
И Качаня решился на отчаянный шаг. Его давно манили к себе яркие прожекторы, с недавнего времени загоравшиеся каждый вечер на высоком, левом берегу реки. Качаня никому, даже себе, не смог бы объяснить, что его так влечет туда. Но казалось ему, что там может быть какая-то совсем другая, полная еды и других хороших вещей жизнь. А может, и новые уточки? Своих-то он уже всех перетрогал.
И одной, особенно холодной ночью, когда стая, сбившись кучей, дремала, Качаня подплыл к кромке льда, забрался на него, и почапал своими растопыренными перепончатыми лапками вверх по склону холма.
Было тяжело. Пару раз Качаня срывался, но тут же поднимался, и быстро отряхнувшись, продолжал свой путь.
Путь наверх.


Наконец он выбрался.
И сразу почувствовал, что не зря совершил такой тяжелое и опасное путешествие. Перед ним лежало огромное озеро, освещенное, несмотря на глубокую ночь, яркими прожекторами.
Качаня подошел к глади воды и осторожно вошел в нее.
Вода была теплая! Ну как теплая? Просто теплее, чем в реке. Причем, когда Качаня потихоньку поплыл к центру, ему даже показалось, что в озере непонятно откуда есть небольшое течение.
Одно было странно, — озеро было очень мелкое и Качаня все время задевал лапками дно. А дно тоже было необычное. Это был лед. Но Качаня все равно удачно добрался до центра озера и решил здесь передохнуть. Вода была для Качани нехолодная, прожектора создавали иллюзию солнца, от долгого подъема его разморило. Он клюнул носом раз, два…и заснул.


И приснился маленькому сон. Будто он уже взрослый. Но не просто взрослый, — а самый большой взрослый. Раз в сто больше Главного Кача — вожака их стаи. А живет он теперь в этой новой речке, которую так удачно нашел. А остальные утаки из стаи плавают здесь только те, кому он разрешает. А уточкам молоденьким он разрешает плавать каждый день. Потому-что.


Как обычно, ранним утром рабочий и служивый люд, а также рожденные им студенты и школьники, живущие на проспекте Победителей, двумя стройными колоннами, — по левой и правой стороне тротуара двигались в сторону станции метро «Немига».
Но не как обычно, а можно даже сказать, — совсем необычно, на левом тротуаре, как раз на участке между кино-концертным залом и станцией метро вдруг образовалась людская пробка. И с каждой секундой она увеличивалась.
То есть, народ как-бы в образовавашуюся толпу втекал, но не вытекал. Все застывали, ошарашенные увиденным.
Посредине катка, традиционно заливаемого в этом месте перед Новым годом, на высокой худой шее торчала утиная голова. Причем голова не молчала, а громко крякала.
Тело, судя по всему, было замуровано в лед.
- Ишь ты! Ругается! — обронил в толпе какой-то невзрачный мужичек. Другой добавил, — Карбышев, бля…
- Мужики! Да что ж вы стоите как нелюди! Делайте же что-нибудь! — вдруг громко, будто сговорившись, закричали женщины.
Сначала Качаня испугался, когда огромная толпа людей побежала к нему. Он попытался защититься от людей самым громким и отчаянным кряком в своей жизни, но обступившие его люди за несколько секунд каблуками, шпильками сапог и удачно оказавшимися у нескольких молодых интеллигентных парней, видно студентов, кастетами и ножами разбили вокруг него лед и вытащили полузамерзшее тельце из ледяного плена.
Какая-то дивчина с формами Семенович расстегнула дубленку и бережно засунула Качаню за пазуху, причем рядомстоявшим показалось,- чуть ли не между грудей.
Качаня только довольно вертел головой и почти перестал крякать. Его лапкам и тельцу было очень-очень тепло, даже жарко от огромных полушарий, между которыми его поместила эта добрая блядь.
- Что, не матюкаешься уже? — бросил протолкавшийся вперед бойкий пацанчик. Он наклонил голову, — или стараясь рассмотреть Качаню, или пытаясь ближе взглянуть на полуоголившиеся арбузные груди, — кто его знает? и весело сказал, — Так вот, какая ты, — Лохнесская страшыдла!