Яблочный Спас : Дни печали, минуты радости.

Он вышел на балкон. Вынув подрагивающими пальцами сигарету замер, вспоминая, куда дел спички. Вернулся. Вышел снова. На этот раз с банкой. Закурил. Сдернутое кольцо открывашки, быстро меняя галсы, спланировало во двор.
Орел – решка. Чет – нечет. Вернется или… — размышлял он, разглядывая сквозь синеватый дым облака, стоящие на якоре. Облака, угрюмо насупившись, нависали над городом. Уже дня три. Он наблюдал за облаками, а они, казалось, свысока разглядывали его.
Он пил. Пил уже больше недели. Пил, пытаясь угадать ответы на никому кроме него не интересные вопросы. Ждал знаков. Знамений… Каких? – Он не знал. Но все равно выходил на балкон каждые полчаса, прикуривал одну от другой сигареты, и ждал.
На часы он не смотрел. Да и не было уже этих часов. Никаких не было. Последний вьетнамский брегет он махнул на камень в зассаном парадняке. Где, кому… Какая разница. Камень оказался паскудной фехой и, один хрен, пришлось догоняться водкой.
Говорят, что счастливые часов не наблюдают.
-Может это и есть счастье? — думал он, когда его ненадолго отпускало, — Странное оно конечно, но… может так и надо. Пройти через все это, пережить, перебороть. Вот Мазох, к примеру…
Потом прилетали демоны тоски и ревности. Снова и снова начинали корежить и так изломанную душу. Демоны визгливо хихикали у него в голове и крутили паскудные фильмы с Ее участием. От таких кадров у него мгновенно вставал, и он принимался исступленно дрочить. Сцены быстро сменяли одна другую, с каждым разом становясь все гаже и изощренней. С глухим стоном он кончал, а потом долго лежал, обессиленный, на старом, продавленном диване. Было стыдно. Он чувствовал свою грязь. Свою вонь. Чувствовал, что побежден. Демоны продолжали истерить, поддавая жару его фантазиям. Или не фантазиям. Впрочем, было все равно. Демоны были сильнее. И тогда приходилось спускаться в магазин. Благо хоть он работал круглые сутки, и спиртное продавали ему без вопросов. Телефон он отключил. Зачем он ему сейчас? Что она может ему сказать? И, главное, что Он скажет ей?.. Надо было улететь, думал он вяло. Надо было улететь.

***

А к нам новенького сегодня привели! Ыу! Уу! Прыгать от радости хочу. Очень. Сейчас, попрыгаю чуть… Вот. Ну и здорово, и хорошо. Нескучно будет. Жалко не очень долго, наверное. Грустненький он какой-то. Бледненький. Я вот – веселый. Мне вчера Дока Мама, я Докой Мамой ее называю, потому что люблю очень, укольчик делала и сказала, что у меня новый друг теперь будет. Вот наверное это и будет он. Новенький этот. Ну и славненько, что он тихий такой. Я боялся вдруг Гадкий какой, так и что тогда? Прятаться от него? А где, опять же? Только у Мамы Доки под халатиком. Там у нее хорошо. Там у нее… Ой. Ой, нет-нет. Не скажу. Надо попрыгать еще. Так в голове уминается что-то и не болит потом, вот. Ыу! Ууууу! Ыу! Ууууу! Фуу… Устал. Этот бледненький вчера уснул, а я ночью подкрался подглядеть – а он не спит. Смотрит в потолок и не спит. Я ему ладошкой так, щуууу, щуууу – а он даже не моргает. Ну, что взять с него – хворенький. Вообще-то он конечно хороший очень. Сразу как то мне понравился. Худой такой, строгий… Как ГВ. ГВ – это самый главный здесь. Царь и Бог. Так Дока Мама говорит. Говорит даже иногда, что он все-все-все в мире, жизни и на свете может. Даже (только сссссссс!) – выпустить Лапчика (меня то есть) домойки. Я, правда, домойки не хочу. Плохо там. Меня там не гладят. Да и привык я уже тут. Мама Дока говорит, что за десять лет я как родной ей стал! Вот! Ыу! Уу! Вот я какой! Смелый, сильный, большой совсем! Я помню, прошлой зимой Мама Дока мне на День Рождения сласть подарила. Эк-лер. Вот какую сласть. Говорит, раз тебе уже сорок годочков стукнуло – угощу тебя сластью. Понравилось. Правда у Мамы Доки под халатиком вкуснее… Ой!
Ну что же я за урод такой! На! На! По губам! По губам! Нельзя говорить! Нельзя говорить ничего! Мама Дока придет – по попке надает! Ой-ой! Бо-бо будет Лапчику… Ыу! Уу! Попрыгаю опять. А этот все смотрит. Теперь на меня смотрит. Странный какой-то. Хоть бы подмигнул, что ли. Как не живой. Да что с него взять – хворенький. Я вот чего побаиваюсь все-таки, вдруг он такой тихонький-тихонький, а Дока Мама его к себе под халатик пустит? А я? Что тогда со мной будет? Я без Доки Мамы не могу – у нее там такое сладенькое, нежненькое, мокренькое…. Я лижу ее, лижу язычком, а она.… Ааааааааа! Да что же я такое говорю… ААААА… Нет! Нет! Нет! Я не говорил этого. Я пошутил! Я соврал! Я в домиках. Все. Меня нет. Я спрятался.

***

Она не хотела открывать глаза. Как же хорошо, черт возьми, просыпаться, когда хочешь! На шелковой простыне. Слышать шум волн за окном. А воздух то, воздух то какой! Морской. Целебный! О-к-е-а-н-с-к-и-й! И никого, кроме Любимого. Только Он! Сладкий. Желанный. Кожа – бархат, волосы – мммм… Ох, прямо захотелось Его сразу. Даже, чем черт не шутит, может и в попочку дам Ему, милому, сегодня… Она приоткрыла глаза и ахнула от восторга: на полу, около огромной кровати, на мягком белом ковре лежали только что сорванные орхидеи…Теплая волна какой-то сумасшедшей радости накрыла ее с головой. Ей хотелось бить по шелковым подушкам, скомканному одеялу ногами и руками. Лупить кровать от счастья, рыдать от всего этого, смеяться… Это рай!
- подумала она, — Это судьба. Так вот, за красивые глазки, за полгода так окрутить… Так только Она может! Она. Женщина. С другой стороны посмотреть – что она в той стране видела то, а? Ничего. Муж – урод. Урод. Ходит что-то там… Пишет мерзости какие-то. Мат через слово. Непонятно зачем. Денег мало приносил. Да и что это за деньги — так, копейки. Ни брюлика нормального не купить, ни шубку. А про тачку я вообще молчу. Только и слышала – денег мало, денег нет, давай потерпим… Да заколебало уже терпеть то! Пипец. Чмо. Мелкий человечик. Серенький и маленький. Уродец, одним словом. А мое Солнце – это да! Это – Мужик. Высокий, такой весь видный. Всех знает. Доктор! Своя клиника. И в Москве, и в Майами. И его все знают. Все такие Георгий Валентинович, Георгий Валентинович… Чуть ли не руки целуют. Он – гений! Да и с деньгами у него проблем то, ха-ха, никаких. Сразу вот, только намекнула – рраз! – на Барбадос! На целых две недели. Я ему на все сто подхожу. Интеллектуальна? Да! Образование? Да! Фигурка? Да ничего, вроде пока. Тьфу, тьфу, тьфу. Вообщем, мы с ним одинаково на все смотрим. Да и секс с ним – просто восторг. Слов нет. Повезло.
По-вез-ло. Ура? Ура!

***

Он лежал на полу. Перед открытой балконной дверью. В голове зеленоватыми островками проплывали буквы. Складывались в слова, которые невозможно было прочесть. Что-то они означали. Возможно – что-то важное. Возможно – были просто бессмысленным набором букв. Случайными зелеными архипелагами. Параллельно архипелагам в голове, за дверью, над балконом плыли облака. Они выбрали якоря еще вчера, когда он перестал пить, и с тех пор убыстряли ход каждый час. Демоны ревности исчезли, зато их место заняли другие. Они были хуже. Хуже, чем все, что видел он до этого. Они не хихикали, не крутили кино, не издевались над ним. Заполнив весь его мозг однородной черной, с гранитно-серыми прожилками массой, они давили и перекатывались внутри чудовищными жерновами. Было страшно. Стоило закрыть глаза, как жернова начинали медленно и как-то вязко проворачиваться, увлекая за собой все его мысли, чувства, воспоминания. Прокатывали их между собой и выплевывали в виде зеленоватых букв. Тогда он перестал закрывать глаза. Потом перестал моргать. Глаза высохли как лужи в Ширазе, покрывшись паутиной красных воспаленных сосудов. Он не закрывал глаза. Ему было страшно. Облака набрали крейсерскую скорость и теперь неслись как стадо взбесившихся антилоп. Он не закрывал глаза. Кто-то звонил в дверь. Стучал. Уходил и возвращался вновь. Облака превратились в непрерывную ленту серого тумана. Он не закрывал глаза. Снова звонили в дверь. Снова стучали. Потом, сквозь зеленые острова и туманные ленты, он заметил лица. Яркий круглый свет. Голоса сквозь резину. Он не закрывал глаза. Куда-то несли. Потом была острая боль в спине, и стало темно.

***
А я и сказку ему перед сном, и песенку тихонько… Молчит. Лежит и смотрит все время куда-то. Сегодня Дока Мама пришла с дядей каким-то. Не знаю его. Сказала, что он хороший и поиграть со мной хочет. Я конечно сначала испугался немного. Для порядка больше. Потому что знаю, что Дока Мама меня в обиду не даст. Никому. Вот! Ыу! Ууу! Ыу! Вот весело как мне! Вот как я умею! Ладно. Потом дядя этот меня за ручку взял и повел куда-то. А Дока Мама осталась с новеньким. Вот тут я рассердился! Стал падать и плакать. Идти не хотел. Ну Дока Мама со мной тогда пошла. Говорила этому дяде что то про имбецильность, микедемия… Не знаю я. Не понимаю такого. Пошли, вообщем, вниз. Долго шли. Я за десять лет и не ходил так далеко. Вот какой у меня домик большой! Пришли. Меня в какую-то трубу положили, сказали – лежать тихо. Труба щелк, щелк, уууу-уууу. Страшная очень труба. Но Дока Мама рядом была, и я все вытерпел. Чуть-чуть пописал только. Никто и не заметил. Потом иглой кололи. Кровушку брали. Много. Долго. Это ерунда! Я такого не боюсь совсем – привык. Вот. А потом Дока Мама меня в коридорчик вывела, на стульчик посадила и шоколадку дала. Велела смирно сидеть. Тихонько. А она с дядей поговорит, и домойки пойдем. А я – хитрюга! Вот. Ыу! Уу! Хоп! Хоп! Ладно. Я то к дверце подошел и давай слушать. А они там непонятно как-то говорят. Меня, вроде, обсуждают. Тот дядя говорит, что я самый раз подхожу. Что у меня какой-то совместимый кот, гены какие-то… Котик крокодила? Я не понял. Потом он говорил, что все равно никто и не вспомнит обо мне. Что я никому не нужен. Ну, тут он неправильно говорил. А Дока Мама? Она то без меня никуда. Она меня никому не отдаст. Она, кстати, так тому плохишу дядьке гадкому и заявила. Не отдам, мол, говорит и все. Хоть режьте! Я с Георгием Валентиновичем еще говорить буду, трынсплантолаки хуевы. Вот. Так и сказала. Я запомнил. Правда кто эти трынс…плын… Вообщем не знаю. Потом вышла и как дверью хлопнет! Бам! Я даже опять писнул немного. Но это уже от радости, что Дока Мама вышла. А она красная какая-то вся, меня за ручку схватила – даже больно стало – и потащила. Я иду, на нее поглядываю – молчу. А она идет, такая, прямо смотрит и, по-моему, плачет. И тут мне тоже так грустно стало, что и я заплакал. А мы как раз до ее кабинета дошли. Так она меня в дверь втолкнула, на ключик закрыла и давай меня тискать по всякому. Плачет и тискает все время. Потом на кушетку села, меня за голову взяла руками и разрешила опять посмотреть и все там такое под халатиком… А потом как вскрикнет, задергается – ну и опять плакать давай. Я то ничего не говорю. Стою на коленках перед ней и все. Стою и думаю, что как хорошо когда такая у меня Дока мама славная!

***

Он проснулся. Уже две недели прошло с тех пор, как демоны ушли. Каждый божий день, по пять раз, его вен касались ледяные иглы капельниц. Каждый день горка таблетированной дряни отправлялась в путешествие по его кишкам. Снов не было. Он спал. Но вместо снов была чернота египетских ночей. Приходила мать. Сидела на краешке стула, и тихонько плакала. Он молчал и смотрел на нее. Молчал и смотрел. Мать уходила, и ее сменял тихий псих с отвисшей губой. Псих был безобиден, но назойлив. Подходил, бормотал что-то непонятное, сооружал ладонями странные знаки. Псих обитал на соседней койке и похоже был старожилом. Заведующая отделением, моложавая женщина, лет сорока пяти, ежедневно самолично водила его на какие-то процедуры. Похоже, псих был на особом положении. Ему было все равно. Впервые за долгие месяцы мучений он чувствовал, что пустота в его голове не есть зло. В пустой голове не было никаких демонов, никаких фильмов. Не было никаких воспоминаний. Нет, Он не забыл ничего. Просто не вспоминал. Жернова пережевали, буквы уплыли, острова растворились. К концу второй недели почему-то не пришла заведующая за своим любимым пациентом. Псих ходил и маялся. Видимо привык и теперь не понимал. Потом дверь в палату открылась, и медсестры увели бедолагу. Наверное, перевели куда-то, потому что обратно тот не вернулся.
Потом ему разрешили вставать. Потом – самостоятельно передвигаться по отделению. Мать перестала приходить, но это почему-то не беспокоило. Теперь вообще ничего не беспокоило. Он часто выходил в коридор, доходил до пожарного выхода, переоборудованного в курительную, и, сидя на скамеечке, молча курил. С площадки второго этажа был виден краешек серой железной двери. Дверь была всегда закрыта. Докурив сигарету, доставал следующую, чиркал спичкой и переводил глаза на небольшое окно между этажами. Иногда в окно вопросительно заглядывало серое облако.
Он кивал ему, как знакомому, случайно встреченному где-то на улице. Облако в ответ меняло очертания, подмигивало кружком синего неба и мчалось по своим делам дальше.
Кто покупал ему сигареты? Он не знал. Но каждые три дня, с утра, находил на тумбочке около кровати, нераспечатанный блок ментолового Салема. Думать было лень. Хотеть – нечего. Мечтать не о ком. Дни превратились в кольца дыма. Дыма и облаков в окне.
Однажды вечером в палату зашла заведующая. Он молча лежал на кровати и смотрел. Заведующая положила на кровать пакет с его одеждой и сказала:
- Одевайся. Пойдем.
Он оделся.
- Сигареты возьми – заведующая, не отворачиваясь, в упор рассматривала его, пока он переодевался, – все.
В коридоре горел приглушенный свет.
- Десять – подумалось ему. — Свет выключать, ко сну готовиться.
Заведующая проволокла его сквозь коридор, временами почти срываясь на бег. Толкнула дверь на лестницу. Он на мгновение недоуменно замер, затем, пожав плечами, шагнул следом.
- Теперь,– она кивнула вниз, – иди. Тебе оставаться здесь больше нельзя. Уходи.
Он недоуменно посмотрел ей в лицо. Тщательно наложенный макияж в полутьме лестницы почему-то старил ее лет на десять.
- Уходи отсюда. Завтра за тобой придут.
- Кто? Почему? – он не понимал, чего добивается эта женщина
- Ты не понимаешь. Я не могу объяснить. Я – не знаю, почему ты. Знаю только, что завтра.
- Почему мать не приходит? – он спросил, уже спустившись на пролет вниз.
Заведующая поджала губы и, глядя в сторону, торопливо сказала:
- Она умерла. Так нам сказали. Иди же.
Он спустился на два пролета вниз, толкнул рукой незапертую дверь. Дверь, натужно скрипнув, отошла в сторону, явив темноту. Он шагнул не оглядываясь. Постоял секунду, привыкая. Сделал шаг, другой и растворился в осенней, шуршащей листьями и моросящей ночи.

***
Она распустила волосы. Зеркало, стоявшее напротив огромного, панорамного окна, отражало ее на фоне разноцветных заплаток крыш. Хорошо, что Жорик все вопросы с ее разводом на себя взял. Сказал, чтобы не волновалась. Он все сделает. Звонить и разговаривать с бывшим ей не хотелось совсем. Да и мамаша его достала. Нет, ну какая ей то разница! Так Жорику и сказала. Пусть разберется. Он все может! Завтра номер сменю. Новая жизнь — новый номер! Она рассмеялась, глядя в зеркало, и с удовлетворением отметила, что когда смеется – вообще неотразима. Теперь дело за малым – освободиться от этого неудачника. Она крутнулась вокруг себя, еще раз бросив критический взгляд на ягодицы, улыбнулась и закрыла глаза, вспоминая вчерашний вечер.