Замеховский : Волшебные новеллы

Внизу, на том что, называют линией горизонта, в том месте, где синие просторы моря соединяются с бесконечным небом, где облака, смеясь и брызгаясь, болтают в воде ногами, а Луна поздним вечером забрасывает удочку, есть место, где бросают якоря все игрушечные кораблики, уплывшие от своих маленьких владельцев.

Паруса у них голубые и белые, иногда розовые. И нипочем им и солёные волны, и свирепые ветра, и коварные рифы – ведь капитанами на них ходят Мечты. И никакая пучина не может поглотить Мечту, особенно если у неё белые, с голубым или розовым, паруса!

Ещё внизу есть большие парки, обычно спускающиеся своими некрутыми дорожками к морю. На дорожках стоят скамейки с красиво выгнутыми спинками, над которыми сплетаются ветки с подвешенными неяркими фонариками. И повсюду прогуливаются молодые и зрелые пары, и даже, старушки в серых шалях под руку со своими старичками.

На эстрадах играет тихо музыка, а в кустах тихонько потрескиваю сверчки. Розы цветут! и над ними, над самыми клумбами, висит множество неведомо к чему прикрепленных, может к самим глубинам небес, простых верёвочных качелей с дощечкой. И эти качели называют Любовь.

Они есть для детей и их родителей, для друзей и подруг. Но выше всех, над розами, над деревьями, взлетая за облака, раскачиваются качели, на которых качаются и юноша с девушкой, взрослые мужчины и женщины, и старички со своими старушками!

Иногда они подымаются так высоко, что некоторые предлагают своим спутницам одну из нас, но никогда не трогают, потому что знают, что во вселенной Господь всему определил своё место. А возлюбленным дарят наших родственниц – искры своего сердца.

Ещё у людей все желания и чувства, словно зеркала, умеют отражать. И если у человека чисты помыслы, желает чего-то он искренне, то от этого искрится по-настоящему, и желание это, эти отсветы отражая, тоже начинает светиться во все стороны, посылая лучики, которые внизу называют лучами Надежды.

А ранними утрами, когда всё ещё погружено в сон, и с перины розовых облаков даже солнце не подняло златокудрую голову, во сне начинают улыбаться дети и их родители, бабушки и дедушки; потому что над Землёй, расправив, как крылья, полы своего сюртука, летит Доверие, родной брат Любви и большой друг Надежды.

Он летит и смотрит, как по голубым океанам идут кораблики, управляемые Мечтами, как его сестра уносит влюблённых за облака, и как лучатся Надежды.

В этот час утренний, синий и ранний, все мире оголено, всё доступно. Уже голубеет небо, но ещё светимся мы – звёзды, уже потянулось Солнце но не спит ещё Луна; в этот час всё на ладони, всё так хрупко, всё беззащитно… Потому в этот час над миром и летит Доверие.

***

Чуть выше идущей к морю дороги, за завитками чугунной решетки, у самых корней жасмина, жил кто-то маленький, всегда носивший синюю шапочку с двумя зонтиками одуванчика вместо пера, и светлую просторную рубаху, заправленную в коротенькие штаны с одной помочью.

По вечерам, когда начинало темнеть, из под самого толстого корня он доставал тонкую лесенку, которая по его желанию удлинялась или укорачивалась, и серебряный ковшик, в котором никогда не иссякала роса. И, взбираясь по лесенке на ветки, то выше, то ниже, он расплескивал на кусты, на траву росяные перламутровые капли, которые на листьях светились, как жемчуга в раковине, и зыбко отражали звезды.

Кругом играли сверчки; наверху над цветками кружились и кружились мотыльки, луна в небе плавала, как лодка в теплом заливе, а в легком ветре слышно было музыку. Она плыла от куста к кусту, от кроны к кроне, от звезды к звезде.

По утрам он пил чай, полировал жуков, которые светились на солнце, как драгоценности, расправлял траву или лежал в паутиновом гамаке, и смотрел на облака.

И вот как-то в один из теплых весенних дней, в ту пору, когда листья деревьев еще с робостью отдаются в руки вездесущего ветра, и своей слабостью напоминают ножки новорожденных ослят, он вытащил из под корней своего куста стул с высокой спинкой, и, усевшись на него, слушал, как внизу, за поворотом, за крышами и деревьями шумит море.

И тут рядом с ним опустилась знакомая молодая бабочка.

- Здравствуй,- сказала она,- Скажи, что это за звуки, слышишь?
- Море шумит, – ответил он.
- Да нет, — бабочка повела своими красивыми крыльями, — еще что то, другое…

И действительно, теперь он услышал! Это над церквями, с их старых плоских колоколен, над каменными обветренными крестами, поднимался в небо и растекался там высоко над землей колокольный звон.

- Вот, слышишь? Слышишь?! – бабочка затрепетала, — Что это?!
- Колокола звонят, — сказал он
- А что это!?
- Лестница с неба, по ней на землю спускаются ангелы.
- Ангелы? И что они сейчас придут!?
- Конечно. – он встал со стула, — Смотри.

А звон расступался по всему небо, будто гулко сыпал нагретые солнцем яблоки на крыши, взлетали голуби, хлопнув крыльями, и так странно звучали крики чаек.

И не было радуги в небе, но какие-то чудные ступени разливались в воздухе, и по ним шли крылатые силуэты. Тепло и покой появились над миром и ветер качал их всей шириной. Буксиры в порту смолкли, на мгновенье ожили парусники, протянули вымпела в бесконечное просторное небо. Стало спокойно, на землю спустились ангелы, бабочка улетела им навстречу. А кто-то маленький сидел на стуле, и слушал, как разговаривает беспокойное вечное море.

***

На средней полке, в шкафу за книгами, где всегда живет полумрак, в редких, неясно откуда взявшихся лучиках света, плавно кружась голубиными пушинками, таяли мерцающие огоньки пылинок. Взад и вперед прогуливался тихий Звук. Он едва слышно шелестел своей длинной мантией из плотной синей материи, и тихонько постукивал толстой полированной тростью. А шагов его слышно не было вовсе, потому что обут он был в башмаки на мягкой подошве.

«Это там, в большом мире комнаты царит свет и суета. А здесь, в уютной полутьме, так хорошо размышлять о цветах тишины — о ее золотых оттенках, синей глубине, зеленом мраке» — размышлял Звук, и, вдруг решив выпить чаю, прошел в самый дальний угол полки.

Там, между стеной шкафа и далеко выдвинувшимся за общую линию томом, в уютном закутке стояли два кресла, небольшой круглый стол с лампой на бронзовой ноге, и висел в деревянной раме портрет прабабушки.

Звук засветил лампу, отчего две полированные стены его жилища ожили, и засветились коричневым. Налил себе в темную чашку будто тающего паром чаю, и, собравшись усесться поудобнее, вдруг оглянулся на голос:

— Здравствуйте, дорогой! Я не смог усидеть на месте, увидев, как осветился ваш угол, и готов к вам присоединиться. Если вы, конечно, не против!
- Ну что вы! Будет очень приятно провести чаепитие за беседой! У меня есть булочки, – сказал Звук, и, отставив чашку, заспешил навстречу кому-то тонкому и ломкому, в одежде белой - и не сшитой, а сложенной, будто бумага, с волосами длинными, прямыми и светлыми, и с лицом - белым, на котором черные глаза и брови выделялись, как буквицы на странице.

Этот кто-то, подошел скоро к столу, принял из рук у Звука чашку, отчего та немного хрустнула; зашелестела его одежда.

- Ну, расскажите же, расскажите же господин Шелест, где вы обретаетесь сейчас, в какой из книг? — спросил Звук,- Ведь мы не виделись порядком, – добавил он, подвинув гостю корзинку с булочками.
- Благодарю,- Шелест взял одну, и продолжил. – Вы знаете, что только в открытых книгах, да и то в тех, которые читают. Но сейчас таких в комнате нет, и со «Словарем иностранных слов» меня задвинули на полку, к вам. И, признаться, я этому даже рад, мы действительно давно не виделись! И ещё, вы уж простите, я рад что не попал на полку ниже, — он показал глазами вниз,- ибо ваш сосед зануда, и я был бы вынужден сидеть в словаре со всеми его иностранными словами, или выслушивать до бесконечности рассуждения о тишине! О том, что это пантомима зрительных образов, и смотреть на жалкие попытки, устроенные специально для меня, эту пантомиму сыграть!
- Не может быть, - потрясённо спросил звук, – не поверю, чтоб порядочный Звук изображал пантомиму, тогда как он замышлен Создателем для того, чтоб тишина - ни в коем случае, какого бы она не была цвета, - не была полной!
- Я с вами согласен, — Шелест поставил чашку на стол и развел руками, — Но и это не все, он ведь переодевается! Мажет лицо известкой! Уж не знаю, кто собирает ее для него со стен в комнате…
- Ах, прошу вас! – сказал Звук, — Давайте не будем об этом, мне странно и даже горько оттого, что сейчас всё идет вверх тормашками. Ведь раньше никто и не думал быть ни на кого похожим, уважали тишину меж звуками, любили звуки в тишине… Давайте о чем нибудь другом.

И они поговорили обо всём, обо всём, и даже немного о иностранных словах.

Вдруг Шелест сказал:
- Простите, я слышу - в комнате открывают книгу. Мне пора: сами понимаете - что за чтенье без шелеста страниц!

И исчез.

- До свидания. – сказал Звук, хотя говорить было уже некому.

Посидел мгновенье, потом убрал чашки, корзинку с булочками, погасил лампу, и пошёл среди серебрящихся пылинок прогуливаться по своей полке, шурша мантией и постукивая толстой полированной тростью – для того, чтоб тишина была какой угодно, но только не полной.

***

Если смотреть с улицы через кружащийся белый тополиный пух на море, то паруса качающегося рейда можно спутать с пушинками, а само море - с небом: настолько они становятся похожи цветом, глубиной и беспредельностью. Это происходит оттого, что солнце, утомившись от собственного зноя, садится отдыхать за соседнюю гору, и будто стирает с цветов яркость. И кажется, что у солнца есть большая шляпа, высокая как колпак, и мягкая, как туча, и оно её натягивает, и шляпа начинает розоветь, всё глубже, глубже, пока, наконец, один только кончик, вспыхнув, не погаснет, скрывшись с глаз.

Тогда начнётся настоящий вечер, с прогулками, разговорами, ароматом сдобы, белыми лодками в спокойных водах залива, и музыкой…

А тополиный пух будет лететь и лететь, заметный только на улицах, далёких от шумных набережных, да и то лишь когда маяк на мысу вспыхнет, разделив лентой света сумрак.

И в его луче вдруг станет видно, что в воздухе кружатся вовсе не пушинки, а крохотные девочки в белых пышных платьицах. Их зовут к себе горлицы, ветер подставляет невидимые ладони, и первые, ещё робкие сверчки; для них настраивают скрипки, и акации расправляют свои белые медвяные веера им навстречу, чтобы наполнить благоуханием мир, в котором жизнь.