Яблочный Спас : К западу от Гринвича, к востоку от Гринвича (Часть 1)

Горячо пахло подгоревшими пирожками. Мокрые полотенца, мрачно свисали с чьего-то балкона. Во дворе было душно. Кусочки голубого неба стремительно таяли под натиском приближающейся грозы. Обыденность июньского вечера начинала рваться, превращаясь в клочья.


Федька Шилак сидел на качелях детской площадки, царапая землю незашнурованным берцем. Дождя не было уже как две недели подряд. Поэтому обычно черноватая земляная ямка под качелями ссохлась, покрылась трещинами и посерела. Шилак периодически мрачно сплевывал. Пытался попасть в одному ему заметное переплетение трещин. Не попадал. И потому был мрачен. На самом деле, Федор был мрачен почти всегда. Человек по жизни замкнутый, как говорят – не от мира сего. К сорока годам ни семьи не заимел, ни денег не нажил. Ютился в однушке, доставшейся в наследство от бабки. На первом этаже хрущевки. Да в ЖЭКе подрабатывал. Двор подметал, Машку-дворничиху подменяя, когда она очередного спиногрыза рожала. Стояк прочистить мог, если попросят соседи за беленькой бутылку. Снег с машин сгребал зимой. А что, полтинника за машину в снежные зимы особо не жалко – вот и давали. Бедно жил, короче. На бутылку, впрочем, деньги у него всегда были. При нынешних ценах, иной раз пойди-купи. А у него как-то находились. И еще была у Федьки страсть. Впрочем, какая там страсть – страстишка. Хобби. Ест такое модное нынче слово. Шилак собирал карты. Физические, политические, глобусы всякие. Лицо его, обычно хмурое, светлело, когда тащил он в дом очередной трофей. Если бы кто заглянул к нему в квартиру, то с удивлением обнаружил бы стены хрущевской однушки, от пола до потолка заклеенные поверх обоев глянцевыми, разноцветными листами. Школьные, ностальгически напоминающие о бездарно, но весело проведенных годах за партой. Топографические кроки, словно украденные из Генштаба или, по – крайней мере, кабинета военной подготовки. Выпячивающие синие бока океанов глобусы. И, указующим перстом, возвышался над глобусами полосатый стальной шест, с двумя глядящими в разные стороны флажками. “To the West”, “To the East”. Откуда он выкопал этот столб – было неясно. По заграницам Шилак явно не болтался. Загадка, вообщем. А кому, по сути, какое дело? Живет человек, никого не трогает. Никуда не лезет. Тихо, мирно. Без него уже и не так как-то все вокруг стало бы, коснись что. Часть дворового пейзажа. Часть унылой, серой как ноябрьское утро, жизни.


Родители Шилака померли в одночасье. Ему еще и пятнадцати не было. Отца сбило фурой, когда он затаренный по самые брови возвращался домой с завода, мать через полгода свезли на Волковское по причине маниакальной страсти к «лимонной горькой». Так Федор загремел в ремеслуху, откуда вышел законченным циником, с твердым убеждением, что все вокруг дерьмо. Если бы не досадный прокол на практике, когда равнодушно гудящим, блестящим диском пилы, ему в миг отхватило две фаланги указательного правой руки, засунутых в неподходящее для людских пальцев место, Феде светило бы два года в армии. И как знать – может тогда все пошло бы и по-другому. Однако вышло, как вышло. И Шилака, согласно его убеждениям, выпихнуло в мутный поток дерьма, который, видимо по ошибке, люди именуют жизнью.
Основные дела в этом потоке творились в глубине. Такие же, как Шилак – болтались в разные стороны. По поверхности. Без определенной цели. Как мусор. Вот и сбивались как бычки в луже в стайки. Покрутятся вместе в водовороте – и дальше поодиночке. Ничего не должны, никого и ничего не ждут, никому не нужные. Отбросы общества, как говорится.


Васяй, дружок, с которым в школе еще учился, устроил Федьку на какой-то склад в аэропорту. У Васяя папаша там сидел козырно, да и сам он по той стезе собирался двигать. Вот Федьке и помог. Права на погрузчик у Шилака имелись, работа светила особо не пыльная. Типа погрузи – разгрузи. С семи до пяти, час обед. Не жизнь – малина. Даже не пил тогда почти. Да и с кем пить? Дружки по ремеслухе в армии года мотали, на складе нельзя – терминал. Таможенная зона, граница. Унюхает кто – можно и статью схлопотать. Сухие времена настали по стране к тому же. Так и жил. В шесть вставал, в десять засыпал. Бабка за ужином чутка нальет – и то неплохо. А что бы ей и не налить? Внучок, кормилец как-никак. Складские тетки на Шилака поглядывали. Невысокий, но крепкий, лицом очень даже ничего. Молодой правда, но кому она мешает, молодость то? Федька от этих взглядов млел как кот, но робел. В ремеслухе как-то не до баб было – дружбаны, пьянки… Да и стеснительный он был в этом вопросе.
Особенно часто Шилак ловил взгляды Таньки – полноватой тетки, лет тридцати, с испорченными пергидролью волосами. При его появлении она принималась всякий раз преувеличенно громко смеяться, что-то шептать подругам на ухо и снова, уже вместе хихикать. Федька в такие моменты делал морду кирпичом, демонстративно засовывал руки в карманы бесформенного комбеза с логотипом аэрофлота и презрительно отворачивался. А Танька все не унималась. Однажды, после смены, когда он задержался, растаскивая очередной карго, в раздевалке, скрипнув, приоткрылась дверь и в нее, как-то бочком влезла раскрасневшаяся Танька. Дальнейшее Шилак запомнил смутно: острый запах пота, белые арбузные груди, волосы, щекотавшие лицо и прерывистые охи да ахи хохотушки.
После этого случая, Федька сам часто брался за сверхурочные. Танька ему нравилась. Пусть на десяток годков старше – зато опыта не занимать в таких делах, да и соскучился по ласке Шилак. Мать его никогда особо не привечала, а после смерти отца ушла в загул, да и не вернулась. А Танька… То пожрать чего принесет, то свитер дырявый штопанет на скорую руку. Хорошая баба, вообщем. Так может, и срослось бы у них, да как-то раз, затемно, Шилак, докладывая очередной штабель, высотой под пять метров, сунул неловко рычаг, взревел перегруженный мотор и пяти кубовая паллета, соскользнув с клыков, размазала Таньку по бетонной аппарели.
Он даже не испугался. Молча выключил погрузчик, слез на пол, медленно подошел к покореженному ящику. Из-под ящика торчала неестественно вывернутая, мелко подрагивающая нога в красном шерстяном носке. Потом, как бы удивленно, высунулся темный кровяной язычок, любопытно огляделся по сторонам, и заструился по полу, постепенно превращаясь в небольшое черное озерцо. Шилак зашел в раздевалку. Долго мыл руки под горячей, коричневатой водой, тоненькой струйкой неохотно выбегающей из крана. Переоделся и снова вышел под навес аппарели. Закурил. Потом посмотрел на подрагивающие руки, сплюнул, поднял воротник и, спрыгнув с эстакады, пошел к выходу.
Федьку нахватили под утро, через день. Все это время, с момента возвращения домой с терминала, он пил. Пил жестко, до рвоты. Вливал в себя водку винтом, прямо из горла. Молчал. Бабка, сначала пристававшая с вопросами, закрылась в комнате и притихла. Может кто-то и плакал бы – Шилак не умел. Когда кончилась водка, он вышел во двор, сел на покосившиеся железные качели, уныло поскрипывавшие под густо чернильным ноябрьским небом, и закрыл воспаленные глаза руками. «За что мне это все… Ненавижу, суки… Ненавижу…» — думал Шилак, монотонно покачиваясь. Там его и взяли.
Суд впаял Федору пять лет, учтя беременность Таньки. Хотя, мог бы и три. Когда Шилак узнал про ребенка, то отказался от адвоката и ограничивался короткими да, отвечая на вопросы судьи.
Пятая ИТК в Металлострое. Не так уж и далеко.


Откинулся Шилак по звонку. Бабку уже год как свезли к родителям. На квартирку особо никто не претендовал. В те времена интерес вызывали центровые коммуналки под расселение, а убогую хрущевку в Козьем болоте в расчет не брали. Да и ЖЭКовская тетя Лида помогла. С бабкой она всегда была в хороших отношениях. После смерти Федькиных родителей приходила частенько, чаек пили да за жизнь беседовали. Так что пожелтевшие за год бумажки с фиолетовым штампом отодрал Шилак без проблем. Зашел внутрь, постоял, принюхиваясь. Как пес. Пахло смесью из нафталина, корвалола и чего-то еще. Еле различимого, воскового. «Смертью пахнет», — подумал Шилак, – «смертью…». Отодвинув плечом выцветшую занавеску, заменявшую дверь в кухню, шагнул. Рванул на себя наглухо заклеенное много лет назад грязное окно. Противно шелестя обрывками ленты, оно, дребезжа, отворилось, и в кухню хлынул прозрачный холодный воздух.
«Вот и дома. Дома нет. Домик съели на обед», — почему-то мелькнула у него в голове дурацкая детская считалка. Шилак вернулся домой.
Он отправился на кладбище на следующий день после возвращения из зоны. Купил в гастрономе буханку черного, два пузыря русской и банку килек. Сначала перешел мост. Потом долго трясся в задыхающемся от какого-то внутреннего недуга ЛИАЗе. Чьими-то заботами все три могилы находились почти рядом. Чьими – Шилак не знал, но пообещал себе узнать и отблагодарить. Зима была практически бесснежной. Льдистые тропинки между скорбными рядами могилок, серебристые наконечники оград, беспорядок обломанных тополиных веток. Федька присел на маленькую скамеечку у бабкиной могилы. Уже расплывающийся песчаный холмик выглядел посвежее остальных. Вокруг еще валялись отломанные от венка пластмассовые лепестки. Разбитая банка из под цветов притулилась к простому деревянному кресту с примотанной проволокой металлической дощечкой. «Шилак Таисия Акимовна, 1910 – 1993 гг.». Он вытащил из кармана стакан, сорвал зубами бескозырку и плеснул. На донышко. Лезвие с наборной рукояткой легко отвалило кусок почерствевшего хлеба. Накрыв стакан, Шилак выдохнул и припал к горлышку. Пил тремя, почти непрерывными подходами. Четвертым – догнал. Аккуратно поставил опустевший пузырь, закурил. Над головой хаотично сплетали ветки, почерневшие от старости тополя. Метрах в пяти, одинаковые, как близнецы, равнодушно пялились друг на друга вензелями изогнутой арматуры два обшарпанных временем креста. Отец. Мать. Шилак равнодушно смотрел на них сквозь сигаретный дым. Вторая бутылка надежно оттягивала карман и придавала уверенности. В чем? Он не знал. Да и не хотел особо. Достаточно того, что уверенность была. Хоть какая. В голове, похожие на лошадок детской карусели, носились слова Гаркушиной «Дороги»: «сам себе и небо и луна, долгая дорога, да и то не моя…». Ненависть, захлестывающая его с головой и до и после суда, за пять лет куда-то ушла. Растворилась в пугающем сокамерников равнодушии. За все годы, проведенные Там, Шилак не произнес в камере ни одного слова, кроме ритуального подтверждения наличия себя в камере на поверках. Сначала вокруг удивлялись, потом злились. Через полгода перестали обращать внимание. Относились как к немому. Выходя за ворота, бесшумно выпустившие его на волю, он поклялся себе забыть эти пять лет. И теперь, сидя на маленькой скамеечке перед бабкиной могилой, повторил про себя эту клятву.

За время его отсутствия, в окружающем мире произошли значительные изменения. Мутный поток значительно ускорил течение и превратился в бурную, полноводную реку, поднявшую на поверхность всю дрянь, которая доселе незаметно копилась где-то на дне. Месяц Шилак потратил впустую. Мотался каждый день по городу в поисках работы. Вечером, возвращаясь домой, покупал бутылку водки. Долго сидел, прикуривая одну от другой, дешевые, крепкие сигареты. Телефон, с перемотанной синей изолентой трубкой, молчал. Однажды, когда Шилак только успел ополоснуть под крепко отдающей хлоркой водой стакан с остатками утреннего чая, в дверь кто-то позвонил. Он зачем-то посмотрел в окно, сунул еще не распечатанный пузырь под стол, и пошел открывать. На пороге стояла жэковская тетя Лида. Федька молча отступил в сторону. Она, как-то по-хозяйски деловито, прошла, не раздеваясь, на кухню. Шилак, закрыв дверь, пошел следом.
- И что думаешь? – сходу, без предисловий, начала тетя Лида. – Ты говори, не стесняйся. У нас сейчас де-мо-кра-тия, вроде.
Слово «демократия» тетка произнесла по складам, вложив в него все свое презрение и недовольство новым порядком.
- Работу сейчас – хрен найдешь нормальную. Людей на улицу цехами прут, а ты… Судимость в кармане, пьешь вон…– она помолчала, затем спокойным тоном добавила: — Помогу тебе. Не ради тебя, бестолочь. Ради бабы Таси. За тебя просила…
Помолчав еще секунду, уронила:
— Любила она тебя, Федор.