Оксана Зoтoва : Зверобой

Был у нас в селе доктор — по распределению прислали. Иван Афанасьевич Зверобой. Ох, и лекарь был — золотые руки. Лечил и скальпелем, и зеленью бриллиантовой, а более всего словом добрым. Первым делом, конечно, старухам геморрой вылечил. Поставит бабушку-какую на четыре кости, ласково эдак посмотрит, плюнет ядом змеиным на болячку, и вот уже несется она радостная, калоши теряя, да смеется, пасть расшоперив свою с одиноким клыком посередь рта.

Девки – те к нему каждый месяц повадились бегать. Сначала по-скромному, краснеючи: встанет такая у порога, переступает с ноги на ногу, мнется, слово вымолвить стесняется. Иван Афанасьич не теряется: улыбнется девице, марли кусок отмотает, по жопе похлопает слегка, та и рада радехонька – глядь, поздоровела, да идет гулять с подружками. Подружки те пошушукаются вечером, на следующий день чуть свет ватагой выстраиваются перед Зверобоем. Лечи, мол.

Уставал наш доктор, как тут не устанешь — их вон сколько, а он один. Зато почет и уважение. Идет по деревне — изо всех окошек «здрасть, Иван Афанасьич», «добрый день Афанасьич», «доктор, заходите чаю попить». Ой, любила его деревня. Дольше всего мужики держались. Не к лицу ж им слабость духа проявлять. Долго терпели. Пока Витьке косому палец молотилкой не снесло. Тут, конечно, пришли. Шапки оземь, сами в пояс – помощь нужна твоя. Как не помочь, отвечает Зверобой. Стругает ошметки пальца скальпелем, улыбается, песню тихонько напевает: «прокати нас Витюша на тракторе, до околицы нас прокати». А сам спирту как охнет на руку- с полведра — Витька аж с лица- словно литовская девка стал – белый-белый. А у доктора глаза добрые. И улыбааается. Тут и косой заулыбался застенчиво. Как не полюбить Зверобоя. Так и мужики зачастили – кто косой ногу поцарапает, кто топором рубанет случайно.

Проходу в здравпункте совсем не стало от больных. Честь по чести, правду сказать – никто с пустыми руками не ходил, кто яичек притащит, кто курицу рябую, да самогону бутыль. Так и сидят в сенях – в одной руке подарок, в другой член изувеченный. Девки стонут, мужики рубленные кряхтят, столетняя Степанида пришла – зубы вставлять надумала перед смертью – хохочет старая. Все смотрят на Афанасьича, помощи ждут в деле оздоровления, руки-ноги к нему протягивают. А он войдет так тихонько, ласково посмотрит кругом, руки умоет, да приступает. Затемно начинал — хоть бы раз до полуночи закончил.

И вот что странно, хоть и хороший доктор, да и деревня у нас небольшая — а больные как мухи в дохлой собаке прибавляются. Рождаются они больными, или мор какой охватил село? Даже комиссию раз прислали – долго ходили, воздух мерили, мочу забрали в анализ у каждого второго, да так и укатили ни с чем. Мистика.

Да только мистика та скоро раскрылась. Гибельной любовь к доктору оказалась. Сошла с ума деревня. Сам народ себе руки да ноги калечил, лишь бы у Зверобоя на кушетке посидеть. Ребятишки молоком холодным отпаивались до ангины гнойной, бабы морковь да кабачки в себя толкали, пока юшка стыдная не побежит. И чуть свет у доктора под окнами: помоги, спаси родимый, только на тебя уповаем. Прознал про то Зверобой, страхом окутался. Заперся в избе с лучиной, молиться начал. Неделю молился, к шуму за стенами не прислушивался, окон не раскрывал. Счет дням потерял, когда в одну толи ночь, толи утро печь вдруг сажей плевать не начала. Смотрит доктор, а в клубах золы из печи темная тень ломится, стонет, мычит, руками размахивает – и запах такой страшный. Мертвячины сладостная гниль. «Пойди прочь, сатана – кричит доктор да мелконько так крестится правой рукой в лоб, да в пупок поочередно. Дрожит сам, лоб испариной покрылся. «Не пойду – сатана отвечает – ты клятву Гиппократа давал» — и тычет в лицо ему руки. Напрочь гнилушки, а не руки вовсе, и мизинца не хватает. Плачет Зверобой, да делать нечего — рисует зеленкой на сатанинских руках кресты православные, а тому хоть бы хны. Знай, похохатывает, глаза, главное, косые такие…

Загрустил после того дня Зверобой. От работы бежать больше не пробовал, а вот с лица обмяк, исхудал. Глаза мрачным огнем светятся, вправит вывихи, раны перебинтует, да долго сидит в коморке своей, выпивает усиленно: самогону-то ему на флягу, чай, целую надарили. Так и спился за месяц в смерть. Всей деревней хоронили его – горевали как один. Тоскливо без Ивана Афанасьевича стало. Потихоньку, правда, болеть перестали – толку болеть, коль лечить некому? А тут, в самую слякоть осеннюю Витька, дурак косой, ногу надвое себе перешиб. Тут и фельдшерица новая подоспела. Мария Викторовна Медуница.