Нови : Надино тело

- Послушай, милая, я вижу сквозь тебя – ты стала почти прозрачной. Ты словно аквариум с затхлой водой.

- А что там?

- Там пустота, муть, завихрения.

В общем, Надежда тает. И дело вовсе не в еде. Еды навалом, еды сколько хочешь. Надя ест – она питается. Разрезает вдоль свежий хрустящий багет, щедро смазывает ароматные половинки толстым слоем прекрасного желтого, жирного, глянцевого, насыщенного вкусом маслом. Запивает чудесным какао из огромной белой кружки – на поверхности напитка плавают солнечные бляшки блестящего жира – это жирные сливки, это черный бархат шоколада, это сахар, сахар, сахар. Надя ест, и запеченная хлебная корочка царапает нёбо, и масло ложится на раздраженную слизистую бальзамом, лекарством, и шоколад обволакивает рот, заигрывает с языком, льется в горло благословением, умиротворенным покоем.

Но это не помогает. Нет-нет. Надя тает, и скоро-скоро от нее совсем ничего не останется. Об этом говорят стремящиеся все ниже и ниже стрелки весов. Об этом шепчутся знакомые.

— Надя, я не вижу твоих ног. Посмотри, Надя, сквозь твои босые ступни просвечивают плитки пола.

Веки Нади стали прозрачными – они словно нежная кожица, снятая с синей сочной виноградины. Виноградная кожица, прочерченная винными каналами кровеносных сосудов. Поэтому Надя не может спать – перед ее глазами постоянно текут кровавые ручьи, перед ее глазами красная влажная мгла, но никогда – темнота. Сквозь истончившуюся мембрану век видно все – все, что хочется забыть, все, что невыносимо видеть снова: это тревожное черно-белое кино, это «нет, нет, не отвечай на телефонный звонок!», «нет, нет, не выходи из дома!», «никогда, никогда не спускайся в подвал!» и, самое главное – «не заходи в эту маленькую комнатку в самом конце коридора!». Но глупая Надя спускается в подвал, отвечает на потусторонние телефонные звонки, поворачивает ключ в запыленной замочной скважине двери запрещенной комнаты и, конечно же, выходит из теплого, ярко-освещенного дома в темный-темный лес. Ведь так всегда бывает в страшных фильмах.

Все дело в том, что Надя теряет присутствие духа. Дух – это то, что придает телам весомость, дух наполняет члены плотностью – без него всякое тело лишь сдувшийся воздушный шарик. Пустой целлофановый пакет, увлекаемый случайными порывами ветра – вялая оболочка без воли и направления.

Быть оболочкой не так уж сложно – по улицам толпами ходят яркие, шуршащие фантики от конфет, но быть оболочкой и осознавать это – осознавать каждой опустошенной клеткой собственного тела – совсем другая история. Ведь если узнают, ведь если поймут, то схватят, запрут за высоким забором и силой наполнят твою пустоту искусственными заменителями – это поролон эмоций, вата чувств, аккумуляторная кислота и уксус вместо яблочного сока жизни. И маленький человек в перепачканном машинным маслом докторском халате станет брать за запястье, прислушиваться к спокойному течению синтетической крови и утверждать, что больная идет на поправку. Поэтому приходится скрываться. Приходится делать вид, что все в порядке.

- Это словно без конца перепрятывать собственный труп, — вздыхает Надежда.

И вот – Надя в доме, Надя в коме, Надя в темном лесу. Босая она идет по усыпанной прошлогодними сосновыми иголками тропинке – иголки щекочут ступни и совершенно безболезненно проходят сквозь истонченную кожу.
Когда твое тело теряет плотность, ты почти не чувствуешь боли – сухие сучки легко протыкают ладони, птица может залететь в твой живот, свить там гнездо, но ты ничего не почувствуешь – может быть, только тяжесть; брошенный кем-то камень со свистом пролетает сквозь грудную клетку, оставляя лишь легкий сквозняк.

В темном лесу бродит много потерявших плотность людей – лишенные присутствия духа они ходят поодиночке, парами, сбиваются по старой памяти в небольшие группки. В их глазах плавают дохлые золотые рыбки, их движения ленивы и замедленны. Бесплотные люди питаются лопухами, воздухом, дождевой водой. Они почти не могут говорить – только бормочут иногда невнятно. Их голоса – шорох в верхушках елей, их испражнения – жалкие кучки пожухлых листьев.

Эти бесплотные мужчины и женщины могли бы тихо закончить свои нелепые дни в темном лесу, могли бы развоплотиться окончательно – на секунду затуманить стекла очков всезнающего неряшливого доктора – стать паром, перегноем, сором. Если бы не ферма. Та самая ферма, что за темным лесом.
На ферме живут пастухи, они пасут прозрачных людей – огромные стада человеческой моли. Пастухи – существа коренастые и приземистые, они твердо стоят на ногах. Молча занимаются своим промыслом – ловят вялых, разрозненных бесплотных в темном лесу, сгоняют в стада и выводят к реке. Подкормят сначала солнечными витаминами, сочной травой и таблетками, а потом разбивают на пары.

Надя – желтая женщина юга. Эта женщина с темными волосами и смуглой кожей получила в пару Олега. Олег – северянин с глазами из речных камней, кожа его светла и прохладна, а на груди растут редкие золотые волосы.

Они поселились в одном из бараков на берегу реки. Пастухи научили Олега охотиться на мелких лесных зверьков. Тот приносил зверьков Наде, чтобы она могла зажарить маленькие тушки над открытым огнем очага. Жареное мясо наполняет тела тяжестью, плотностью – люди перестают замечать свою иллюзорность. Движение желудочных соков будит желания.

Надя и Олег по-прежнему бесплотны, однако съеденное мясо наполняет их забытым ощущением силы. Мясо вновь пробуждает интерес к телесному, тяжелому черноземному существованию. Тела их тянутся друг к другу, но обвивающие плечи руки легко проходят сквозь чужую плоть, в судорожно сжатой ладони оказывается пустота. Потому им приходится применять силу, пускать в ход кулаки и ногти, им приходится брать в руки палки и ножи для того, чтобы почувствовать друг друга. Они причиняют друг другу ужасную боль только для того, чтобы ощутить прикосновение, тепло, любовь. Они просто не могут по-другому. Оттого тело Нади разрисовано кровоподтеками, оттого на спине Олега глубокие порезы.

Синяки, гематомы, вздувшиеся царапины, отпечатки острых зубов на плечах, искусанные кровоточащие языки, запекшаяся кровь под ногтями, вырванные клоки волос – это любовные дары невыносимой нежности.

Вот так вот – визжащий кусок окровавленной плоти катается по земляному полу в сарайчике у реки на краю темного леса.

- Я люблю тебя, Надя, — говорит Олег и вгрызается в тонкую ключицу.

А Надя молчит и сыто жмурится, ведь она уже чувствует, как пустота внутри заполняется новой жизнью – внутри у нее головастик зародыша. Он пока еще меньше мизинца, однако, плотность его огромна – он заполняет целиком и живот, и легкие, и беспокойную глупую голову. Скоро Надино тело станет весомым и толстым, ей не придется больше класть куски глины на веки перед сном. Скора вся она будет телесность и здоровая радостная физиология.

Вот только эти пастухи… Пастухи не дают Наде покоя. Зачем им понадобилось пасти и разводить бесплотных людей?

Возможно, они питаются младенцами.