Ebuben : Света

Жизнь у Светы была тяжелая. Мать умерла, как только дочери исполнилось шестнадцать, а отец хоть и не отправился пока на тот свет, но никакой пользы не приносил и дочкой своей совершенно не занимался. Нет, пытался заниматься, но не теми делами, которыми может заниматься добропорядочный отец. Если он не пил (что случалось довольно редко), то подрабатывал в местном супермаркете грузчиком бок о бок с десятками кавказцев, которые его, откровенно говоря, недолюбливали. Он тоже не особо восхищался ими – Петр был из тех людей, которые говорят на кухнях о превосходстве славянской расы над всеми остальными, а в адрес приехавших сюда на заработки иностранцев (чаще всего это были, само собой, кавказцы) бросал такие фразы, как «понаехали здесь», «чурки ебаные» и еще десятки словосочетаний и лозунгов, столь обожаемых малолетними фашистами, псевдо-патриотами, националистами и просто недалекими людьми, список которых можно продолжать бесконечно. Выходило, что «все эти чурки ебаные» в подметки не годятся работяге и патриоту земли русской Петру Приходько, который вечерами, напившись дешевой водки приставал к своей дочери, а потом заспал где-нибудь в коридоре под вопли местных звезд шансона. Если дела шли немного лучше, то Петр мог позвать к себе друзей, выпить с ними и вести задушевные кухонные о разговоры о жизни, метафизике и любви. Обычно такие вечера заканчивались чем-нибудь вроде мордобоя, но иногда пьяной компании хватало смелости выйти на улицу и разобраться с парой-тройкой черных, обычно одиноко бредущих домой после работы. Пару раз компания получила серьезный отпор, и ночные крестовые походы пришлось отложить до лучших времен. Кому-то из корешков Петра даже вспороли брюхо, а самому Петру просто очень серьезно разбили ебало. Еще долго он сидел с опухшей посиневший физиономией, бубнил что-то про чурок ебаных, пил и фашиствовал над своей дочерью.
Если ему удавалось устроиться на работу, то дела у семейства шли немного лучше, и, в первую очередь, для дочки. Отца чаще не бывало дома, и она могла отсыпаться после долгих ночных прогулок, во время которых старалась заработать себе на жизнь. Ничего ангельского в этой девушке не было – на роль мученицы она не годилась. Не получив толкового образования она научилась доставать деньги самым простым и доступным способом для женщины. Света продавала свое молодое тело, а на вырученные деньги обустраивала свою убогую жизнь. Дочери ужасно хотелось скорее сбежать от изверга-отца и зажить наконец-то без забот и печали. Ей еще не хватало ума понять, что все, пожалуй, кончилось так и не начавшись – никакого светлого будущего у нее нет и не будет, потому что это только в книжках и сериалах людям хватает силы подняться с самого дна и начать все сначала. Здесь же все было настолько плохо, что надеяться на счастливый конец не приходилось. Никаких родственников – кто захочет взять к себе малолетнюю блядь, по вине которой, можно сказать, погибла ее собственная мать; никакого образования, кроме с трудом законченной школы, никаких друзей, способных приютить у себя несчастную девочку, вынужденную отдаваться, по сути, за еду. Нет, друзья были (если к таким людям применимо слово «друзья»), и некоторые, возможно, могли бы и пустить к себе пожить Свету, но у нее были на это счет совершенно другие планы. Она грезила безоблачным будущим, семьей, любящим мужем и беззаботной жизнью где-нибудь далеко отсюда.
– Сюда иди, – подозвал отец дочь.
Та послушно подошла к уже подвыпившему папаше и встала на безопасном от него расстоянии.
– Где ты вчера была? – спросил Петр.
– У подружки.
– Почему ты мне не сказала?
– Ты не спрашивал.
– Подойди, – ласково сказал папа, – иди, иди сюда.
Света нехотя повиновалась.
Отец усадил уж очень взрослую дочь себе на колени, и, крепко держа ее за руки, просипел в самое ухо, дыша перегаром:
– Не надо так делать больше… Папка тебя любит. Беспокоится.
– Хорошо, – Света попыталась высвободиться, но отец держал ее крепко.
– Один я у тебя остался, Светка. Один на всем белом свете. И не найдешь – он закатил глаза, – ты больше такого родного человека как я. Не найдешь.
– Да, пап, – Света вновь постаралась оставить объятья отца.
– Куда ты торопишься все, доча? Посиди с папкой хоть, поболтай, расскажи, что у тебя, да как.
Света только сейчас поняла, что отец был не в подвыпившем состоянии – он был по скотски пьян и вряд ли смог бы встать с табуретки и сделать пару шагов. Языком, во всяком случае, он ворочал с трудом, но держал ее крепко. Его пальцы впивались в кожу дочери.

Однажды Свете уже приходилось долго беседовать на кухне с пьяным отцом. Сначала все шло вроде бы нормально: папаша рассказал ее о своей жизни, о долгой службе в армии, о том, как он отдал все самое дорогое своей Родине, о любви, и еще о многих вещах, невыразимо ценных для Петра Приходько. Когда он закончил повествование, то на лбу его выступила испарина, а от тела понесло кисловатым запахом пота. Света было расценила это как утомление после долгих и эмоциональных воспоминаний, но потом поняла, как девочка ознакомленная, что ее отец возбужден. Тогда она не сидела у него на коленях, но взгляд Петра все равно удерживал ее на месте и не давал возможности поскорее убраться из провонявший табаком и потом кухни. Отец похотливо положил свои руки на колени дочери и, глядя ей прямо в глаза, принялся гладить эти колени, с каждым разом все сильнее подаваясь вперед. Света попыталась под каким-то предлогом выйти – на папаша лишь сжал ее коленки, а потом запустил жилистую руку в длинные распущенные волосы дочери. Она попыталась встать. Отец крепко дернул ее за волосы и прорычал, как испуганная псина:
– Сиди здесь!
Дочка все равно предприняла попытку к побегу, пытаясь высвободить свои волосы от стальной хватки отца и убежать. Не вышло. Сексуальное возбуждение Петра сошло на нет, и он принялся избивать дочь, валять ее по коридору, тыкать лицом в пол и делать другие, не менее забавные, вещи со своей «кровиночкой», как нередко называл ее в детстве при своих пьяных друзьях.

Петр уткнулся в шею дочери. Сначала он будто заснул, но потом принялся покрывать влажными слюнявыми поцелуями кожу своей «кровиночки». Отец уже приближался к плотно сжатым губам, одной рукой стараясь справиться с юбкой, когда Света, дернувшись всем телом, смогла наконец-таки вырваться из лап истекающего слюной и желанием папаши.
Она, не раздумывая, бросилась вон из кухни к выходу, уже торжествуя свое освобождение.

Но рассказы обыкновенно так не заканчиваются. В них, как и в жизни, должна присутствовать доля рока.
Сколько бед и трагедий приносят людям закрытые двери, внезапно обрывающие все чаяния и надежды человека, жаждущего свободы или, что гораздо хуже, освобождения. Дверь должна открываться, – это ее функция, – но мы толкаем ее, а петли остаются недвижимы, язычок замка плотно впился в стальные губы паза, и нам ничего не остается, как обреченно барабанить кулаками по дереву или железу, чувствуя, что тебе суждено навеки остаться по эту сторону двери и сгинуть, сгинуть, сгинуть, потому что сзади кто-то есть. Определенно, кто-то есть.

Света метнулась в комнату, надеясь отыскать там ключи, но драгоценное время было безвозвратно упущено и, не успев даже скрыться в комнате, дочка попалась в лапы отца, ставшего вдруг внезапно проворным и будто бы отрезвевшим. Он был взбешен. Такое бешенство накатывало на него всего второй раз в жизни – прежде его безумие на себе довелось испытать… Впрочем, речь не об этом.
Дочка начала визжать, и папаша был вынужден заткнуть ее поскорее и без особых церемоний. Извиваясь всем телом в руках своего отца, Света пыталась оцарапать его, добраться до глаз или ударить в причинное место, необычайно разбухшее и затвердевшее – Света чувствовала это бедром. Когда острые когти девушки достигли-таки лица Петра и оставили глубокую царапину на его небритой щеке, отец применил всю свою недюжинную силу и поволок дочку в ванную, хрипя ей в ухо:
– Ну, сука, теперь ты доигралась. Доигралась, девочка моя.
Запихнув дочку в ванную, Петр ударил ее лбом о большое зеркало. Раздался звук хрустящего стекла, словно раздавленного под ногами, а на грязной, теперь уже покрытой трещинами, поверхности остались кровавые линии.
Петр повторил экзекуцию, на этот раз развернув дочь затылком. Она завыла от невыносимой боли, и тогда отец прошипел ей в лицо, дергая за волосы, как паршивую куклу:
– По-своему, мразь, все делать решила? Отца ни во что не ставишь теперь?
Света замотала головой.
– А я знаю, блядь!!! – внезапно громко заревел Петр, выкатив глаза, – знаю про твое блядство, шлюха! Все знаю! Недалеко ты ушла от своей мамаши, потаскуха, ой как недалеко. Небось, обогнала ее уже, а? Сука. – последнее слово отец словно выплюнул, как косточку.
– Снимай штаны, – приказал он.
Света замотала головой.
– Снимай штаны, сука, – повторил отец.
В третий раз Света не согласилась с волей папаши.
– Блядь! – завизжал Петр и трижды приложил Свету о зеркало. Крови прибавилось. Лицо дочки все было красным, а кое-где блестели крохотные осколки.
– Или снимай штаны, шлюха, или прямо здесь я тебя и убью, – сказал отец.
На этот раз Света была вынуждена повиноваться и с трудом стянула с себя джинсы, уже успевшие пропитаться теплой кровью.
– Не вздумай визжать, деточка, – проворковал отец, – убью. – Он потянулся рукой к трусикам своей дочери и, радостно, и оттого вдвойне гнуснее улыбаясь, сорвал их.
Света обреченно завыла, подняв голову к потолку. В глаза бил свет от лампы и попадала кровь.
– Вот как, значит, – ворковал отец, приспуская треники, – бесстыдница ты у меня.
А потом он совершил со своей дочерью то, что уже давно лелеял в своих мечтах, сидя подолгу напортив телевизора и поглядывая на молодую дочурку.

Когда все кончилось, Петр вышел из ванной, строго наказав дочери молчать. Перед этим он совершил какую-то болезненную манипуляцию с ее ступней, из-за чего Света не могла даже ступить на быстро и со знанием дела изувеченную ногу. На всякий случай отец подпер дверь креслом и принялся собирать свои вещи, не забывая дочери напоминать о своем присутствии. Ему было немного стыдно за то, что он изнасиловал дочь, но, что называется, угрызений совести он не испытывал. Не человека же убил. Вот отчего бывало страшно, а сердце требовало раскаянья. Но Приходько не был Ставрогиным и уж тем более Раскольниковым – убийство потрепало немного его черствую совесть, а потом и отпустило; инцест же вовсе оставлял в душе какое-то садомазохическое сожаление, граничащее с нежностью и жалостью к себе, а отнюдь не к поруганной дочери.
– Светка, – закричал отец из комнаты, – ты там умойся, нам ехать скоро, а то с твоей физиономией нас народ испугается.
Света плакала, глядя на свое отражение в разбитом зеркале. Она помнила, что смотреть в такое зеркало – очень плохая примета. Однако все равно почему-то смотрела, размазывая по лицу густую кровь. Картина эта напоминала безвинное прихорашивание девушки – только в иных тонах и красках. Этакий сатанинский марафет, ведьминский макияж.
Света включила воду и умылась, по приказанию отца. Мысли постепенно покидали ее, и в сердце оставалась лишь безысходная всепоглощающая пустота. Девушке было безразлично, что станется с ней дальше, куда намеревается взять ее отец и будет ли она жить вообще. По сути, она уже умерла.

Осколок был идеальной треугольной формы, совершенно гладкий и ровный, размером чуть меньше ладони. Света вытащила его из зеркала и зачарованно разглядывала то отражение, то сам осколок. Дело оставалось за малым – полоснуть себе по запястьям, как нередко делали ее подруги (только почему-то оставались в живых), и ждать наступление смерти от потери крови. А что, если она не успеет умереть и ее застанет отец? А что…?
Света отбросила эти вопросы и занесла руку с треугольным осколком, чтобы свести счеты с жизнью. Через секунду она выпустила осколок, и он раскололся на две асимметричные фигурки, ударившись об пол. Она побоялась убить себя. Это, пожалуй, было громадной ошибкой.

Света рыдала в ванной, даже не предпринимая попыток что-нибудь изменить, а Петр поспешно, но, однако, кропотливо собирался. Он уже переоделся: на нем были джинсы, подпоясанные старым армейским ремнем, нелепая футболка ярко-оранжевого цвета с иностранной надписью и поношенные кроссовки; на плечи он накинул потертую кожаную куртку, которая была в несколько раз старше Светы. Петр даже причесался и обработал свежую рану перекисью водорода.
Дверь открылась, и Света посмотрела в проем:
– Держи, – сказал папаша и протянул ей одежду.
Света поспешно оделась, с трудом продев больную ногу в штанину и, сильно хромая, вышла из ванной под пристальным взором отца.
– Готова? – спросил Петр.
Света кивнула, не спрашивая к чему готова или для чего.
– Ну и отлично. Вздумаешь орать, звать на помощь, людям что-то говорить – я и тебя и людей порешу, поняла?
Кивок, в ответ на который отец продемонстрировал дочери свой охотничий нож – ценный подарок какого-то друга.
– Тогда идем. Запомни все, что я тебе сказал.

Отец и его хромая дочка, укутанная в шарф, шли по улице в сторону вокзала. Прохожие даже не смотрели на эту немного странную парочку. Их заботили свои дела, свои тревоги, своя, наконец-таки, жизнь.
Без всяких происшествий (для Петра) они доехали до крохотной деревеньки, где, как вспомнила Света, у них был домишко и небольшой участок. Она неслышно заплакала, обреченно понимая, что начинается новая жизнь. Вернее, вряд ли это будет жизнь.
Пара скрылась в тумане, застилающем всю деревню.

События будущего теряются от нас в пелене будничных реалий. Известно лишь, что через N-ное количество лет дом сгорел, а на пепелище нашли два скелета – один человеческий, а другой… отнюдь не собачий, но почему-то прикованный цепью к печной трубе.
Что бы это могло значить? Пути Господни неисповедимы.