*Ъ! : Ева, Ева...

Евка Кремер росла мальчишкой. Вечно разбитые коленки, отчаянно распахнутый ворот короткого ситцевого платья, вся ладная, обветренная, загорелая, крепкая. Из девичьего у Евки всё, что есть — копна ржаных выгоревших волос, густая-густая, нестриженая. Не волосы – грива. Незадиристая, молчаливая, улыбается не часто, но если всё же удастся вам увидеть Евкину улыбку, то захочется протянуть руку и погладить, приласкать, самому погреться, такая Ева настоящая, живая.

Руки, к слову, лучше не тянуть. В 10-ть лет Евка сломала нос соседскому 15-летнему задире, что походя дал ей несильного, но обидно публичного «леща». Подошла не спеша, серьёзная, собранная, коротко примерилась и со всей силы ударила нагло ухмыляющегося парня ногой в голень. И когда тот, завопив от боли, присел, Евка ударила его ещё раз, на этот раз кулаком правой руки в нос, снизу вверх, по-взрослому сильно, точно и коротко. Беззлобно и сосредоточенно, как работу делала. И ведь делала –восстанавливала поруганное достоинство.В школе все знали — Евку Немку лучше не трогать. Просто… не надо. Себе дороже.

Прошло не так уж много времени и вскоре даже на немногих семейных фотографиях было уже не уловить момент, когда Евка Немка перестала быть Евкой Немкой и стала Евой Кремер. Красавицей, каких очень редко, скупясь на волшебство случая, рождает природа. Тонкая, гибкая, высокая, густое золото волос собрано в тугой, даже на вид тяжёлой букле на затылке, ни один волосок не выбивается. Евины глаза огромные, настоящей небесной лазури, яркие и глубокие. Две капли неба — и захочешь, не пропустишь, взглянешь, окунёшься.

Отличница. Лучшая в спорте. Одна, особняком, одинокая, потому что единственная. Она. Ева Кремер. Девчонки одноклассницы кривили губы, в презрительной усмешке, потому что не могли – не получалось даже у них – не восхищаться Евой. Ни у кого не получалось. Только у Евы Кремер получалось.

Красота – это слишком часто, недуг. Причём для большинства им болеющих, неизлечимый. Красота вызывает ослепление сердца, отягчённое атрофией достоинства и злокачественной опухолью гордыни. Нежелание видеть собственные недостатки, с годами развивается в неумение это делать, вызывая в итоге, по мере утраты красоты тела, неоперабельную язву разочарования духа.

Ева Кремер же, воплощала собой гармонию красот – ума, тела и духа. Это отнюдь не значило, что у Евы Кремер не было недостатков. Они вполне возможно, были. Но были как-то… незаметны. В ней бодрствовал некий особый инстинкт — инстинкт заполнения собственных душевных недостатков за счёт излишков от собственных же достоинств.

Именно поэтому Ева Кремер не была просто красива. Она была прекрасна. Не омрачённая ни одним видимым физическим недостатком красота тела, счастливо уживалась в ней с гордым, сильным и независимым духом. Особенная стать присуща таким людям. Особенное поле распространяют они вокруг себя, попадая в которое, хочется стать лучше. Соответствовать.


Большинство из нас предпочитают не находиться в таком поле слишком долго, так как процесс прихождения в соответствие с его источником весьма разорителен для самолюбия — оплачивать разницу между тем, кем ты был вне этого поля и кем стал, попав под его воздействие, приходиться наличной монетой самооценки, чью единицу стоимости наверняка можно признать самой дорогостоящей в мире.

Самое нелёгкое искусство на свете – искусство прощения, несмотря на то, что всё, что нужно, чтобы обучиться ему, это время. Иногда больше, иногда меньше. Тем не менее, осознание ненужной тяжести обладания правом на чужую вину неизбежно приходит, со временем. Чувство чужой виновности не возвышает, как принято думать, но наоборот, тяготит и обязывает. В итоге у вас остаётся лишь одна возможность – простить. Другой возможности расстаться с этим бременем попросту не существует. Можно пробовать забыть. Но это всё равно, что укушенному ядовитой змеёй пробовать отсосать яд из раны, вместо того, чтобы принять противоядие. Но как же трудно простить даже чью-то вину. Что уж говорить о превосходстве.

Как соответствовать Еве Кремер? Как не быть на её фоне второй? Как не злиться на себя за то, чего нет у тебя и никогда не будет, а у другого в избытке?

Естественно, что у Евы Кремер не было подруг ни в школе, ни потом в университете. Нельзя дружить с девушкой, которая, опаздывая на десять минут на лекцию, срывает её, потому что с момента её появления все в аудитории смотрят только на неё, украдкой или явно. Поэтому Ева старалась не опаздывать. Ева не красилась и одевалась скромно. Но ничто не помогало. Она появлялась и всё менялось. Никто этого не желал, и меньше всего сама Ева, но спорить в этой жизни можно с чем угодно, кроме необходимости. Она. Эта. Та самая. Ева. Имя нарицательное.

На втором курсе всей группой поехали на Кавказ, на две недели. Крутые, выбеленные солнцем горные тропки, вечные спуски, подъёмы, перепады, склоны, расщелины, пики и уступы горной Кахетии. Ни метра ровной земли, до самых до изумрудных долин, полных утомлённых собственной щедростью, будто вырастающих из под земли, садов-деревень, состоящих из нечасто разбросанных по склонам невысоких, плотно сбитых, под стать своим хозяевам домов, вцепившихся в неё накрепко, в извечной горской осторожности потерять опору. Домов, в каждом из которых хочется пожить, настолько они все как один, хлебосольные, надёжные, по деревенски остро пахнущие, изнутри прогретые живущими в них людьми и солнцем, снаружи. Гостеприимные и от широты души обидчивые, как дети хозяева, обижаются всерьёз, если не зайти. Не зайти и не сесть к столу, конечно.

И заходили. И ели варёную баранину с терпкой киндзой, разрезая большие, горячо парящие куски прямо на выскобленных до белизным старых деревянных столах, на котроых, наеврное и сто лет назад, так вот ели. Ели олёные хачапури, острый до слёз аджипсандал, пили молодое, глупое и веселое вино и другое, дорогое, не по цене, по труду, вложенному в каждую островерхую пузатую бутыль, старое, тёмное, мудрое, лукавое — пьешь не чуешь как, потом идёшь не помнишь куда. По вечерам слушали, притихшие как дети, витиеватую полуправду хозяйских рассказов об их земле, народе, поверьях, предках, войнах, об их жизни. Под нелёгкий плавный наговор рассказчика, прямо из под ног, из древней земли вдруг вырастала сама история.

С ней приходилось считаться.

И вот уже по ночной прохладе до дома девчонок провожают не столичные московские второкурсники, острословы и сорвиголовы, которым в мире ничто не страшно – что мир, вот он весь здесь, три ладони по глобусу — но шли мужчины, каждый со своей женщиной под руку. Сосредоточенно, мельком из под опущенных бровей проглядывая дорогу на три шага вперёд, чтобы она не споткнулась. Идут поддерживая, оберегая. В полгубы криво улыбаясь выметнувшейся из низкого ночного леса, беззвучной летучей мыши — и пусть у самого сердце в пятки, но ни взглядом, ни движением, ничем не выдать. Девушка прижимается к боку всем телом, ойкнет, обопрётся о руку сильнее – и ты благодарен ночи, мыши и жизни за то что ты – мужчина. Опора. Надежда. Сила.

И каждому мерещилась черкеска и кинжал на поясе, за который принято хвататься «чуть-что», горячий невысокий конь под искусно вышитым бисером седлом, какое-то молчаливое братство, общее важное мужское дело, может даже война.

Побывали на свадьбе – богатой, строгой, традиционной, удивлялись странным нарядам и традициям, любовались парой — невысокой чернобровой невестой с чёрными, как ночь глазами и светлой, как день улыбкой, в плотном, несмотря на жару, многослойном, богато ошитом жемчугом и серебром платье, широкоплечим, невысоким, на голову всего выше жены, женихом в чёрной чабанской бурке, с непременным кинжалом, с руками и ногами, как корни чинары — кривыми, сильными, привыкшими к большому хорошему труду. Смотрели, с восхищением раскрыв рты, как один за другим, вылетали на коленях на гладко оструганное, терпко пахнущее дерево самодельных помостьев мужчины, вслед за ними выплывали томной лебедью женщины, как вихрились бурки, разлетались чёрные косы, звенели броши и украшения, бряцали, оконцовьями по полу, фамильные клинки.
Спали вповалку на сене, под открытым небом, прямо под звёздами, руку протяни – вот они. Рвали яблоки, груши, персики, сливы, орехи руками прямо с деревьев, не спрашивая чьё — не принято. Удили форель в ледяных горных реках с прозрачной, хрустально чистой водой.

Парни видели охоту. Гладили, не чуящих от азарта ласки, собак. И мальчишкам передавалась прямо в руку, бьющая напряжённое поджарое тело дрожь предвкушения лёгконогих охотничьих псов.

Девушки восторженно замирали, перебирая старинные уклады сундуков. По сто лет платьям. Ни пыли, ни грязи, ни запаха, ни дырочки. Настоящие золотые броши. Настоящий жемчуг. Настоящее серебро, камни, ткани. Всё настоящее, вот оно лежит, незапертое, никогда ни от кого не прятанное. Сколько стоит, спрашивали хозяек. Хозяйки округляли глаза – кто ж считал? Это ж пра-пра-бабушкино. Продать… По узору, по манере рукодельницы семью узнают. Стыд! Что отдать дочерям, внучкам? Деньги? Зачем деньги, смеются. Чего не хватает – из города привезут. Вам вот, городским, чего не хватает? Парней? Берите наших, горских, не пожалеете! Хозяйки смеялись одними глазами, девчонки смущались, краснели, отшучивались.

Ходили в горы. Запах прогретого камня, шум камнепадов, солёный пот, заливающий глаза, срывающийся с ресниц и почти мгновенно высыхающий, едва касаясь высушенной на многие метры вглубь почвы. Чёрные слёзы скал – мумиё. Орёл, одиноко висящий в прокалённой синеве на самой грани возможности видеть его, но спиной чувствуешь — он тебя видит прекрасно. Ночные горы. Жизнь, которую не видно, но слышно. Полупрозрачная розовая кисея рассветов над горными озёрами и закаты, мгновенные, без сумерек, как будто чернила в воду пролили. Стада баранов, их молчаливые чабаны и огромные, полудикие кавказские овчарки, смертельно опасные для всех, кроме баранов и чабана.

Однажды шли вверх – в горах либо вверх, либо вниз, по-другому не бывает — на Еве короткие джинсовые шорты, лёгкие кроссовки, белая майка. Утро, солнце, Ева. Явления одного порядка. Но Солнце далеко, а Ева вот она, шагает, упруго отталкивая землю от себя длинными, стройными, бронзовыми своими ногами и земля с радостью подчиняется, крутится от неё, назад. Лёгко идёт Ева, а у тебя под ногами то ветка хрустнет, то камень осыплется, то колючка чертополоха в сандалию попадёт.

- Я бы всё отдал за то, чтобы она разделась прямо здесь, — задыхаясь от ходьбы и чувства, громко произнёс чей-то голос за Евиной спиной. До сих пор не знаю, чей.

- Всё не надо, — так резко, что в воздухе свистнула рюкзачная упряжь, обернувшись, прикрывая ладонью глаза от солнца и всматриваясь во что-то высоко в небе, негромко сказала Ева, конкретно ни к кому не обращаясь. — Будешь нести за меня рюкзак, всю дорогу. До Москвы. Согласен?

Все молчали.

-Согласен! — вдруг сказал я за кого-то, и сердце моё замерло.

Наскоро пожав точёными плечами, без паузы, без игры в гляделки, в несколько быстрых движений Ева разделась донага. Мы стояли замерев и молча и любовались ею. И она без стыда и скромности принимала благодарное, гулкое восхищение мальчишеских сердец, являя нам всё то, что было создано природой в женщине
для мужского восхищения. То, что мы тогда не опустились перед ней на колени, было чистой воды недоразумением. Уверен, никто из нас никогда не забудет этого дня, чтобы ни случилось. Это был первый раз, когда я видел её обнажённой.

Я смотрел на неё и не думал ни о чём. В моей груди белоснежной чайкой, неровно билось о рёбра счастье. Мне стало так хорошо, что даже немного больно. Ева смотрела мне в глаза. Мне. И улыбалась.

Она оделась так же быстро, как и разделась, в полной тишине. И я, также молча, взял её рюкзак и понёс. И не было для меня на всём свете ноши легче и приятнее, несмотря на неуклюжие подтрунивания друзей.

А через два дня Ева пропала. Её не было в домике у дяди Важо, где жили девчонки, не было на лугах, не было у родника, у реки, нигде. Вначале, не придали значения. Ева Кремер всегда одна. Мало ли где она бродит. Это же Кремер.

К вечеру забеспокоились всерьез. Начали искать, искали всю ночь, с утра, весь следующий день.

Я тоже искал. Искал, когда все уже бросили и, положившись на вызванную милицию, принялись успокаивать друг друга. Я искал, как охотничий пёс — сосредоточенно, не отвлекаясь, километр за километром. И нашёл.
Она сидела, нагая, неуклюже подломив под себя обе ноги, будто выполняя какое-то упражнение на растяжку и опираясь спиной о большой, замшелый по южному боку валун, вросший в землю прямо рядом с холодным быстрым ручьём, удивлённо свесив голову на грудь, с неподдельным восхищением рассматривала изящную витиеватую резьбу рукояти ножа, торчавшего из- под соска левой груди. Руки её были разбросаны в стороны, в жесте бесконечного, глубочайшего удивления. Золотая грива Евиных волос была коротко, наотмашь, обрезана.

Крови почти не было. По правой ноге, через Евино бедро, чёрной живой ниткой, не признавая ни стыда ни смерти, тянулась цепочка муравьёв.
Я сел на землю и смотрел на неё, пока нас не нашли, к вечеру. Я думал о том, что смерть мало что смогла изменить в ней. ева по-прежнему была прекрасна, просто из неё ушла жизнь. Вытекла, юркой карминовой змейкой по ложбинке кровостока горского ножа.

Когда через три часа нас нашли, я что-то долго рассказывал местному бледному от страха участковому, потом меня отвезли в деревню. К ночи у меня поднялась температура под сорок и меня увезли в больницу. В город мы ехали в одной машине с Евой, я в салоне, она в кузове, завёрнутая в белоснежные простыни.

Следствие длилось ровно месяц. По резьбе на рукояти ножа, по отпечаткам пальцев, его нашли. Обычный парень, сын пасечника. Дали 15 лет.

Спустя ещё пять лет выяснилось, что это был не он. Выяснилось совершенно случайно. Молодой дотошный следователь ЦП заметил в материалах дела одну, на первый взгляд, незначительную деталь. Сын пасечника, обвиняемый в убийстве, был левшой. Согласно же экспертизе, удар ножом, убивший Еву Кремер, с большой степенью вероятности, был нанесён правшой. Само по себе — не ахти какое доказательство, но следователь парень был упёртый. Настоящий сыскарь, с нюхом. Всё перепроверил, перерыл, достал экспертов до печёнок. И нашёл. Пять лет назад под ногтями правой руки Евы Кремер эксперты обнаружили частички кожи, проанализировали их, сопоставили с отпечатками пальцев на рукояти ножа, дали заключение, и парня арестовали.

Частички же кожи из под ногтей её левой руки даже не проверяли, хотя пробы и были сняты. Дело резонансное, громкое. Пресса давит, прокуратура кипит — в суд. Так и пролежало доказательство, пять лет. Если бы не дотоха следователь, лежало бы до сих пор. Но эксперты дали однозначное заключение — другой человек.

Дело обрело вторую жизнь. Через почти полгода после обнаружения разницы в экспертных анализах, после огромного комплекса не очень оперативных, но всё же розыскных мероприятий, в ходе которых все мы, участники тех событий, вновь попали под подозрение, в кабинете у следователя, в материалах дела я увидел фотографию того парня, сына пасечника. Он был прекрасен. Под стать Еве.

В тот год, в горах Кахетии, Ева Кремер выбрала своего первого мужчину. И последнего.

Последним оказался один из нас, тех семи, что видели обнажённую Еву на горной тропе.

Я не назову вам его имени. Во-первых, оно вам ничего не скажет. Во-вторых, я и сам бы хотел когда-нибудь его забыть, хотя и понимаю, что это навряд ли возможно.

Ведь это имя – моё собственное.