Дима Кирпич : Я - достойное говно! (2006-2010)

Дима Гусев — «Я — достойное говно!» (2006-2010)

«Из всего написанного люблю я только то, что пишется своей кровью. Пиши кровью и ты поймешь, что кровь есть дух.» (Фридрих Ницше)


***

мы дети, хлебнувшие взрослого горя.
мы никогда не видели моря —
твои беспризорные дети, Россия.
но видели времена черные
и фабричной трубой закопченые
небеса твои синие-синие.
это наш собственный тропик Рака,
это не Париж Генри Миллера:
здесь ёбла слетают и мяучат собаки,
как в перестроечных боевиках и триллерах.
и люди темнеют,
или бледнеют;
я жду Новый Потоп
и эру Водолея.
чудовище за окном притворяется спящим,
солнце сползает за гаражи
и горизонт в пожаре заката дрожит.
я видел всё это по-настоящему.
как билась посуда о стены кухни,
как блуждало моё поколение
в похоти и говне по колено.
видимо, мы крепко впухли
в какие-то совсем не детские игры.
и скалится осатанело
две тыщи десятый — год тигра.



***

ненавижу все эти праздники:
рты кабаков раскрыты,
из рекламных плакатов дразнятся
эфемерное счастье и сытость.

здесь совсем не осталось людей:
поразуверовали в богов и идеи,
поедали друг друга в блокадном Ленинграде,
голосовали за Путина и распинали Христа
за тридцать ебаных рублей.

отправляйте культ у банкомата,
кайфуйте от причастности к абсолюту.
мы разменяем на пластид и автоматы
всю вашу валюту!



***

в городе, где разводят мосты,
и где меня развели на деньги,
ограбили и едва не убили,
повесился Дмитрий Сергеевич.
такой чисто прикол на стиле.
тело его остыло,
и у него во чреве
копошились крупные белые черви.
а еще, я слыхал, что с повешенными
случаются позорные вещи
от расслабленья кишок.
под вопли лишайных кошек,
под шорох упитанных крыс,
менты размахивали ксивами,
выясняя обстоятельства гибели.
он ушел, я остался —
молодой, здоровый, красивый.
только зубы подпорчены,
да подвыбиты.
- финал не оставит выбора, —
как бы сообщал мне висельник,
под серым небом у Выборга
познавший всю суть вещей.
великие живут среди вшей,
великие живут среди вас,
и каждая смерть — всего лишь аванс.
он вмазал по вене Невы.
а вы?
нет, не такие вы.
вы прячете ваши глаза,
отказываясь на это смотреть,
когда перед вами истина,
когда перед вами — смерть.



***

из прошлого в грядущее
мы двигаемся ощупью
минуя настоящее
к деревянным ящикам.
мы двигаемся там
где звонкий русский мат
где ревущая тьма
и ревущая мать.
и та самая, сокровенная суть,
вечно скрытая где-то около —
за шторами, за стёклами.



***

эх, юные годы лихие!
давай оставаться плохими.
давай веселиться до талого,
беспределить, творить что попало,
курить гашиш и бухать,
на крыше или на хате.
эти улицы, подъезды и гаражи,
где была настоящая жизнь,
и мы горели заживо, плевали в вечность,
ссали в глаза человечеству.
продавали собственную боль
мы с тобой, мы с тобой, мы с тобой.
разве всё это ничего не стоило?
травились дустовым пойлом,
поганой борзотой,
творили хуйню, но зато
нам звёзды ночами сверкали сталью,
а пьяные рассветы розовые
чистыми были листами.



***

надо сломать себе жизнь,
чтоб получить на нее право.
сперва аккуратно сложить,
а затем учинить расправу.
влить в горло жидкое олово,
и буквально, отрезать ей голову.



***

подрываюсь посреди ночи,
в простынях, мокрых от пота,
ёрзая и ворочаясь,
точно в камере пыток.
и как-то пасмурно
мне и муторно.
с клеймом «фашист» в паспорте
рискуешь не дожить до утра.
лысеющую шальную голову
исцарапали бессонницы когти.
поэты, танцуйте голыми!
в море по колено, в дерьме по локти!
жру валерьянку и валиум,
только бы снова уснуть,
и громадной кучей навалена
сплошь какая-то муть;
и вот я сижу и висну,
как больная бледная моль.
но запредельное — совсем близко!
оно зудит, как зубная боль!
эти прозрения короткие
вселяют священный ужас.
и как черти из той коробки
стихи мечутся, скачут, кружат:
они и рёв,
и плач;
они верёвка
и палач,
они чернее черной тучи,
они навроде выстрела в упор.
и пружина шариковой ручки
щелкает, точно затвор.



МАНИФЕСТ

я ебал демократические государства,
я ебал небесное царствие,
я ебал астрологические прогнозы,
я ебал красные розы,
я ебал партию «единая россия»,
я ебал «становись раком и соси»,
я ебал президента Медведева,
я ебал силовые ведомства,
я ебал премьера Путина,
я ебал гос. руководство ебанутое,
я ебал депутата Грызлова,
я ебал российскую свободу слова,
я ебал платную медицину,
я ебал пидорасов, что вечно тянут резину,
я ебал пидорасов, что катают вату,
я ебал мудака обывателя,
я ебал дипломы о высшем образовании,
я ебал безнадежно унылое существование,
я ебал срочную военную службу,
я ебал, когда на тротуарах замерзают лужи,
я ебал ёбаную русскую зиму в шесть месяцев,
я ебал богатых свиней, что с жиру бесятся,
я ебал интеллигенцию модную,
я ебал врагов народа,
я ебал тех, кто проебал Крым и проебет Тамань,
я ебал всю глянцевую срань,
я ебал до отвращения красивую картинку,
я ебал всех хачей и гуков с рынка,
я ебал всех модных оленей,
я ебал дурацкие праздники и юбилеи,
я ебал работу с 9 до 6 унылую,
я ебал сопли, слюни и оперы мыльные,
я ебал бабские истерики,
я ебал Соединенные Штаты Америки,
я ебал президента негра,
я ебал «фабрику звезд», Алсу и Ирину Аллегрову,
я ебал рабство кредита,
я ебал малолетних бандитов,
я ебал их кепки со взлетными полями аэродромов вместо козырьков,
я ебал Мишу Козырева
и его ебаное радио,
я ебал тех, кто барыжит фронтовыми наградами,
я ебал книжки Дарьи Донцовой и ей подобных,
я ебал в офисе с секретаршей и жалюзи кресло удобное,
я ебал закон об экстремизме,
я ебал устремления низменные,
я ебал человеческую тупость и всех дебилов,
я ебал айфоны и суперсовременные мобилы,
я ебал правила и нормы,
я ебал людей в грязно-серой форме,
я ебал продажную милицию,
я ебал оранжевые революции,
я ебал конформистов и приспособленцев,
я ебал стихоплетов пресных,
я ебал болтовню в общественном транспорте,
я ебал мой красный паспорт,
я ебал Задорнова, Петросяна и любого сортирного сатирика,
я ебал позорную смерть всеми забытого старика,
я ебал крысятников-олигархов,
я ебал отраву в духе напитка «ягуар»,
я ебал ВТО и НАТО,
я ебал слово «надо»,
я ебал огребать за чужие интересы по каске,
я ебал про белого бычка сказки,
я ебал жидовcкие СМИ,
я ебал, когда дни как кошмарные сны,
я ебал глобализацию,
я ебал техногенную цивилизацию,
я ебал нефтяные войны,
я ебал белье по пять тысяч рублей и более,
я ебал макдональдсовскую хаванину,
я ебал толстомордых попов и раввинов,
я ебал каждого Иуду,
я ебал блокбастеры из Голливуда,
я ебал зануд и праведников,
я ебал пастырей и проводников,
я ебал религии и секты,
я ебал шоу-бизнес и шоу-проекты,
я ебал финансовую систему,
я ебал любые четыре стены,
я ебал мировое правительство
и в отдельности каждого пиздобола,
и, в целом, я ебал такой футбол…



***

надо мной распласталось небо
в безумных, немыслимых красках.
в городе Братске
никогда не читали Пруста,
там дуют дудку и прутся,
смеются, чтобы не плакать.
кружится грязный снег,
обращаясь в слюнявую слякоть.
так выражается век;
и хочется пить,
и хочется спать.
сердце забилось
(под кровать)
и качает быстрее, быстрее.
весна ползёт из батареи,
чавкает под ногами голодной пиздой.
вместо саундтрека —
грохот маневровых поездов.



ПИЗДОСТРАДАЛЬЧЕСКОЕ

сломалось на неравные части
настоящее, полное счастье.

двое — это как бы стерео,
поодиночке — моно.
в окне криволапое дерево,
на рабочем столе — фотоикона.

пали замки мои воздушные,
а я как бы взят в плен.
и из всех игрушек
остались рука да член.



ЭСТЕТИЗМ

нож под ребро —
это тоже добро
в определенном случае.
я считаю, что пора и нужно
закупать огнестрельное оружие,
и каждого ебучего эстета
ресстрелливать из пистолета ТТ.
недавно я имел с таким разговор,
он нес какой-то вздор
о стихах, кинофильмах, искусстве, и так далее, —
вещал сплошь порожнее.
уладить вопрос вербально
не представлялось возможным.
я ударил его в ебальник
и врезал сразмаху в ухо.
дело было в какой-то пивнухе.
он ни черта не понимал в поэзии —
словом следует кромсать, резать.



***

когда выходишь один из подъезда,
без планов, —
всё бесполезно.
кроме марихуаны.



***

я не раз этот город вспомню:
красный барак, пригородный посёлок.
и эту историю стрёмную,
историю по-горькому веселую.

подъезд,
где посреди охуевшей зимы
поджидаю тебя этажом выше
и, сжимая отвёртку в руке, слышу,
как по лестнице поднимаешься ты,
тащишь к себе какого-то чувака.
будешь там хуй сосать ему ночью.
впрочем,
мы знаем, чем стала любовь в чаду кабака:
Дева Мария превратилась в блядину.
вот и у тебя вместо глаз — две синие льдины.

от обиды, горечи и злобы
сжимаются в кулаки конечности.
я прикидывал разные «если бы» и «могло бы»,
но в воняющий скорбью мусоропровод вечности
уже провалилась мечта,
пустая и смятая,
как вчерашняя пачка от «винстона».
что за ебучее свинство!
невыносимое блядство!
как вы можете до сих пор
любить и влюбляться?!..

поверьте:
это хуже, чем страх перед старостью,
это как репетиция смерти.
меня трясло, как холодец…
пиздец!
в живот бы тебя, суку, пырнул,
или себе распорол бы вены —
так ведь должен поступать поэт?!
и бледный, цвета соломы-сена,
растекается по лестнице электрический свет.

я вспомню не раз две тысячи четвертый,
ту ночь, невозможно длинную.
вспомню тебя, блядину,
и сжатую в руке отвёртку.



***

одни в квартирах засыпают,
других в землю закапывают.

в падиках шалуху засыпают,
и нафтиком шары закапывают.



***

подобно желе шевелится сало
под кожей, под рожей людей; их засосала
провинциальная дискотека повседневности,
и они дрыгаются в лучах фонарей, стробоскопов,
солнца, луны, и всех прочих светил
в ритме ебучего хауса.
я нажимаю на паузу,
веду с реальностью поединок.
давно закончилась осень
и зима была почти на середине;
я направлялся в регион 38
этой остывшей страны, где
граждане с хмурыми лицами
бродят везде.
и хочется только напиться,
уделаться вдрызг,
чтоб не видеть всё это, не видеть, не видеть…
- впишись в конъюнктуру!
- займи своё место! —
убеждали меня эти люди.
а из окон вагона были видны
сугробов белые груди.
и папа сказал:
«ты социально неприемлем.»
из дальнейшего вспомню: вокзал,
отправление, мёрзлую землю.



ОБ АНАТОМИИ

на деревянном постаменте мужичок безногий
колесит по оледенелой дороге,
сообщая себе ускорение
усилием красных рук.
лицо его имело выражение:
«я всех вас ебал! я на вас сру!»
на светофоре скопились автомашины,
в них приличные женщины и мужчины.
точнее, за тонированными стеклами
модные коты, с модными тёлками.
- «ну чё, солидные господа,
кто инвалиду червончик подаст?!»
электронное табло гласило:
температура минус тридцать, время восемь.
в безногом чувствовалась великая сила,
я же задавался вопросом —
где он просрал свои две ходули?
на войне оторвало, по пьяни ли отморозил?..
(я насчет этого в хуй не дую,
у меня всё на месте.)
вообразил себе отсветы розовые
концлагерных печек,
погребальных костров,
запах горелой человечины,
взрывы в метро…
калека катится, тянет руку, —
«дайте мне! дайте мне!»
жизнь, безусловно, палево, сука,
и нынче скоро темнеет.
светофор подмигнул, я хлебнул джина-тоника.
у меня всё окей с анатомией.



***

… уходит Сашок в темноте
мимо дома бездомных детей,
в бейсболке и красном пуховике.
… уходит легко, налегке,
одет по английской моде
Артём, и с вечно небритой мордой
уходит Дмитрий Сергеевич,-
всех раньше, прямиком в Вечность.
… уходит Кеша и Степан с Чекистом,
уходят бесследно и начисто.
… уходят Юли, Оли и Насти,
которые половинки счастья.
тонут в потоке времени,
пространства и измерений.

вот и я ухожу, с синей
дорожной сумкой наперевес,
очерчивая неровную линию,
и ставлю, в итоге, крест
православный.



***

сколько сломано копий,
сколько продано копий
наших ебучих альбомов,
сколько подстав и обломов
замутили позорно кенты.
у каждой двери пасутся менты;
стало быть, вера в Утопию —
простая необходимость.
и все мы здесь как бы топливо,
а всё прочее — видимость.



***

эта осень похожа на рыжую бабу
с красным прыщавым лицом.
в животе у природы свой брейк-данс пляшет смерть,
и на это противно смотреть.
на это небо в синяках
да на облезлые осины.
мы получим наверняка
всё, о чем просили;
непременно за всё заплатим.
холод лезет под бабское платье,
желтеют и осыпаются листья —
в точности, как мои зубы,
или в ванной хлопья от штукатурки.
и как бы тут не заехать бы в дурку,
когда пропал между праздников и будней,
между было и будет дальше.
однажды мы всё забудем.
но смех сбивается кашлем
в гудении городской полифонии.
- завяжи, развяжи, — сказал кто-то из модных,
как там его фамилия?
и разве жизнь — это хомут и намордник?
мы как мотыльки —
стремимся на свет круглосуточных магазинов,
радугу ищем в пятнах бензина,
высасываем душу из бульки.
тепла вот, буквально, с хуй гулькин.
и всё, что осталось —
разочарование и усталость.



ПИЗДОСТРАДАЛЬЧЕСКОЕ 2

я думаю о тебе неприлично много,
я думаю о тебе много неприличного.
где же ты, баба спелая да баба голая,
необузданная и горячая,
что ноги свои предо мной раскорячивала?!
где начинаются неприличные глаголы, —
трахаться, ебаться, совокупляться,
ебля, порево, секс, —
там и кончается этот текст
за ненадобностью…
но в этот раз реальность предполагала другое,
нечто совсем не то:
порево на экране монитора,
и пыльная комната, в которой
я сидел, терзая свой мускул.
я просто хотел любви.
и пизду, сырую и узкую.



СТИХОТВОРЕНИЕ «НИЩЕБРОД»

тут ни к чему слова —
я для тебя бесперспективен.
хуй да дурная голова —
вот и все мои активы.



ПОХОРОНЫ ДЕДА ИВАНА

по чьей-то паршивой шутке,
по какой-то случайности жуткой —

похороны были первого сентября.
и по утрам еще жадно светало,
и по улицам ходило много веселых ребят
в красивых формах, с живыми цветами.

светлы были и ясны их лица,
и небо было пронзительно-голубое,
в точности, как было небо Аустерлица,
перед тем самым последним боем.

ему было восемьдесят два,
а стало — дырка от бублика.
и бабка моя стала вдова,
и среди прочей траурной публики

было парочка Стиви Вандеров
и старуха в форме кочерги,
чем-то напомнившая мне бабку Вангу,
или горьковскую Изергиль.

покойник, наряженный в черную робу,
мне виделся лишь непривычно-окаменевшим,
а эта старая ведьма вдохновенно выла над его гробом,
ведь она видела там нечто другое, конечно.

она выла сильнее целого хора,
и, хоть может сама о том и не ведала,
она видела в том гробу собственную гибель скорую,
но не оплакивала моего деда.



ЗАМАЗАЛ ЩЩИ

осень, ветер в форточке свищет.
замазал на фотокарточке щщи,
и странные со мной приключились вещи:
от гноя заболело распухшее веко,
я курил в подъезде, и пожилого человека
шестидесяти лет без месяца,
с верхних этажей выносили по лестнице,
потому что гробы не влезают в лифт.
ходили вчера с пацанами на дрифт,
а у соседей в это время был колхозный дэнс.
без носа себя изобразил Илья Аменц,
и сломали нос Илье скоро.
а по весне не ходил гулять без полкороба —
в нем целый мир, и я как бы Цезарь.
Винс Ван Гог себе ухо отрезал,
а зубы, по ходу, бьют оттого, что ругаюсь гадко, —
вот такая хуйня, ребятки.
это что-то такое наподобие кармы,
информационного поля козни.
и от этого мне никакой пользы.
короче, чесался глаз из-за ебучего ячменя,
жмура проносили мимо меня.
в соседней квартире звучало печальное пение,
носильщик поскользнулся на ступенях,
гроб грохнулся на пол громко
и на трупе образовалась поломка.
дождь барабанил в карниз.
оторванная голова покатилась вниз,
страшно тараща глаза.
я выкинул сигу и пошел назад.
ливень пуще прежнего лился,
и ебучий глаз гноился.



КЕНТЫ

прежние кенты давно и прочно
заняли свое место
в этой жизни, а мы
с ребятами снова попали в замес
в середине этой зимы.



***

мы видели этот ужас:
холод пополз наружу,
уравнивая всех в правах.
собаки шифруются во дворах,
в подвалах,
и тёплой вони подъездов.
листья слетают быстрее
с деревьев, чем с календаря.
как же не хочется верить
равнодушию октября.
длиннее становятся ночи,
делая нашу жизнь короче.
и, заставляя сходить с ума,
растут из асфальта дома,
попадают в страницу сборника,
в то время, как сонные дворники
тихо метут во дворе
листья, погибшие в октябре.
а дождь приступает литься,
он стекает по дохлым листьям,
измазавшим ржавчиной всю аллею
в углу моего окна.
я до сих пор болею,
и в этом твоя вина.
и, неизменно, снаружи —
дороги, дома и вокзал.
коричневые стылые лужи
я увидел в твоих глазах.



***

где-то мы просчитались,
где-то мы прокололись.
упустили какие-то детали,
наплевали себе в колодец.

стало быть, так мне и надо.
стало быть, всё по заслугам.
и не кончается интифада:
Святая Елена, Тортуга.



***

считается, что у неба цвет — синий.
в проводах высоковольтных линий
запуталось солнце.
шатается за домами лес,
впивается в дальние дали.
рисуют на двери крест
одномерные люди,
которые имеют квартиры с удобствами
и, подобно Иосифу Бродскому,
всё еще верят
в возможность регистрации действительности.
в поиске сочных звуков —
воплей, взрывов и выстрелов,
я вижу реальность пристально.



***

накурилось туманом утро,
заедает дым зубной пастой.
нужно спрятаться внутрь,
потому что снаружи опасно.

январём обмороженные птицы
разыгрывают римские оргии,
и судорожно начинают давиться
куском удовольствия.
и это уже много.

у меня обветренные губы
и переломанный нос.
я повторяю вопрос:
как это можно было
влюбиться в порнозвезду,
которая ныла,
трахалась и несла ерунду?!

я раздвинул себе рёбра,
переломав половину.
я хороший, добрый;
и я же — скотина.
вырвал сердце.
оно дрыгалось и трепетало,
и горело, как посыпанное чили-перцем.
потом швырнул его на одеяло:
- на! сожри!
кусок моего горячего мяса
дрожал, как трансформаторная будка,
или, как эпилептик, трясся,
и от этого было жутко, жутко…

а птицы, всё так же, продолжали стонать
в отверстиях вентиляции, —
которые здания горло.
меня всё еще перло,
и даже до сих пор прет.



***

картина мира
склеена скотчем.
мы подсядем и соскочим,
задохнемся сладким дымом,
захлебнемся алкоголем.
на всякого, бля, диму
найдутся свои шарль де голли —
на войне, как на войне.
утонет истина в вине,
изведет весна на похоть.
в джихад и крестовый поход —
верь. вперед, пехота,
вперед…



ГИДРИК

ты помнишь, братуля, наши четыре улицы —
Заводская, вокзальная, Сосновая, Енисейская?
где ходили в детсад и пристрастились раскуриваться —
поселок наш — ни городской, ни сельский.

этот район окраинный города Братска
прозвали не зря Чернобылем:
есть в нем что-то такое адское,
непостижимое и вечное, свой перпетум мобиле.

всё это навеки останется нашим:
скелеты цехов Сибтепломаша,
его полосатые смердящие трубы,
и жизнь — простая и грубая,
что пришельцам режет глаза.
(это место сродни Сектору Газа —
здесь тоже идет необъявленная война.)
и в замызганном квадрате окна
наши улицы разбитых фонарей
и сто коричневых мутных морей,
да свет подъездный —
жидкий, угрюмый, —
всё капает в бездну
пластмассовых рюмок.

нынче там покосились заборы,
и память накрыла кровавая мгла.
кто в менты подался, а кто в воры —
жизнь развела пацанов по разным углам.



***

по дороге из желтого кирпича
мы уйдём в изумрудный город.
«всё равно нас найдут
и любовь, и печаль» —
пел под окнами пьяный голос.

выбитые окна хрущевских домов —
как глаза,
видевшие слишком много;
вырваны языки,
заперт рот на замок,
и вьется червем дорога.
полумертвый, больной, непригодный, —
остается мой милый Освенцим.
и раскуроченное, изуродованное,
но сокращается мое сердце.

нас не ждут,
но мы непременно дойдем.
и притом,
обретем и приют,
и притон.



***

вот вы, — ничтожные, бездарные, —
буквально отовсюду лезете.
как вы смеете свои жалкие слова
называть поэзией?!..

вы все хуже летучих мышей,
у меня от вас расстройство кишечника.
о чем тут вообще разговаривать?
лучше смотреть на кровавое зарево
всё того же самого неба,
расшитого дымными стразами,
и чтоб непременно сразу
колючая вьюга била в лицо —
буквально насилуя, простыни пачкая.
курить на двоих последнюю сигу из пачки,
спрятавшись под крыльцом.
целоваться с ней горячими ртами,
и дешёвыми сортами
вина из зелёной бутылки
бороться с холодом и тоской,
со всеми страхами и болезнями.
вот это
и есть
поэзия.



***

мы снова кружимся в школьном вальсе
я трогаю за руки юную фею
нам жизнь изломала все пальцы
я тебя провожаю, несу твой портфель.

и опять мы сбегаем с уроков
чтоб гулять по грязи и по лужам
нас окружали девяностые суровые
беспечных детей непослушных.

в дискотеках евродэнс отгремел
сигареты, вино, конопля
банты белые, будто мел
и безлюдный остывший пляж.

догорает пятитысячная сигарета
время течет всё быстрей и быстрей
и новый сентябрь сжигает лето
в своем красно-желтом костре.
нагота — погребальный наряд
гаснут китайские салюты
кораблики бумажные горят
тонут бумажные самолёты.

так, прислонившимся к оконной раме
утром пепельным, утром ранним,
развертывается убийственная драма
всегдашнего вселенского позора.
твои глаза — солёные озёра.
мы с головой бросались в этот водоём
вдвоём.



***

больше никто никогда не умрет,
даже тот, кто живет на МРОТ.
больше с нами ничего не случится,
будет радостно всегда и лучисто.

но пусть Бог и над нашими книгами
слезы прольет крокодильи.
здесь говорят по-русски: ханыга, барыга,
а не джанки или драг-диллер.