*Ъ! : Предвкушение

Может ли существовать чувство, яснее и чётче указывающее нам на неизбежность приближающегося счастья, чем чувство, свободное от забот о его защите, сохранении и приумножении? Чувство предвкушения.

И пусть сегодня счастья нет. Но разве это повод, для существа умеющего умирать, не пожить чуть-чуть впрок, засчёт надежды?

И заниматься этим, лучше всего весной. Причём непременно, ранней. Потому что в любое время года, ты можешь быть счастлив, но только ранней весной, точно знаешь, что будешь. И надо-то всего ничего, чтобы началось.

Ничем не оправданный намёк на чистую небесную просинь, случайно пойманный в замызганной магазинной витрине. Крыло автомобиля, к которому нечаянно прикоснулся рукой без перчатки, а там тепло, даже горячо, так прогрело его за утро, ещё совершенно зимнее солнце. Особая, предсмертная жестокость имеющих ещё силу, но уже теряющих власть, ночных холодов.

Молчит натруженно, вглухую запечатанная метровым льдом Даугава, ночами вьюжит. Безжалостно вбитая подъездной шпаной в искалеченное тельце домофона цифра «5», намертво вмёрзшая в него, за зиму, ещё не оттаяла даже — благо код её в себя не включает. Но что-то есть уже. И это что-то, вдруг туго плеснёт из-за угла так тщательно перемешанными солнцем, ветром и надеждой, что и не разберёшь сразу что где, за зиму отвык совершенно. Но предвкушение не подведёт – перемену учуешь безошибочно и поведёшь носом как охотничий пёс и ухватишь мгновенно, и не отпустишь уже.

С приходом предвкушения меняется всё.

И уже река молчит как-то по-особенному, не так обречённо, как в начале зимы. Только и ждёт, чтобы поддаться этой неясной совсем ещё сырой надежде, витающей в воздухе и под её неторопливыми, настойчивыми ласками, однажды вдруг сдаться окончательно, тяжко охнув, осесть в берегах и освобождаясь с громогласным хрупом, выдохнуть разом всю накопленную за зиму тоску, прямо в чисто выметенную бешенными весенними ветрами лазурь. Ожить.

Предвкушение теребит мне ноздри. Дёргает за рукав куртки, треплет волосы.

Фиалковый росчерк незнакомого взгляда — автограф на самую вечную, долгую, счастливую память. Неповторимый, единственный, мимолётный. Не удержалась и улыбнулась, в сторону. Так и прошла мимо, улыбаясь. Никогда не встречались, никогда не встретимся больше. Нет цены, а стоит столько, что знаешь, ни по чём не купить.

И всё. Началось. Сердце незаметно набирает обороты, делая на неуловимые пол-удара в день больше и это как-раз то самое, чего так не хватало, чтобы перестать, наконец, жить вопреки, и, начать, во имя. Поскольку сердец много, каждый день становится чуть теплее.

Я хожу по городу, вынюхивая и выискивая. Я филёр, тайный агент, мастер своего дела, мой талант видеть то, что хочется, везде где угодно. Читаю любимый город походя. В запахах, воспоминаниях, отражениях и бликах луж, тревожном тремоло трамвайных звонков, в лицах прохожих, я ищу себе весну, заранее. И всегда нахожу. Из года в год. Никогда не ошибаюсь.

Стою на берегу улыбаюсь во всю душу и здесь и сейчас точно знаю, что такое жизнь. Это когда каждое мгновение, всю неповторимую неизбежность его, предвкушаешь. И окоченевшие, даже в перчатках пальцы, сжимаются в кулак, от необходимости расставания, с каждым из них. Жизнь равна малой разнице между необходимостью и надеждой, неизмеримо малому отрезку безысходности, накрепко связующему прошлое и будущее, мимолётным флером настоящего.

Обветреные губы болят и трескаются, капелька крови застывает на холодном ветру, во рту разом кислеет. Покато отражённый куполом Св.Петра солнечный луч, острым золотистым высверком колет глаз, до слёз. Но прекратить улыбаться, права не имею. Щурясь, одеваю очки. Курил бы, закурил бы. Но как-то не вышло полюбить, не курю.

В тот день, я ехал к друзьям. Чтобы было в ком сполна отразиться, моему предвкушению. Не все чувствуют. Не всем оно надо. Но мои люди, меня знают.

Машину бросил на стоянке, поехал на транспорте. По дороге заскочил в торговый центр, в магазин. Коньяк, лимон, кофе. Очередь человек в десять.

Встал, стою. Вдруг справа и сзади.

- Вы здесь стояли? — от такого атавизма я слегка растерялся и замешкался, не сразу сообразив, к кому обращаются.

Короткий песцовый полушубок. На ухоженной руке, радостно посверкивают, как диско-шары на потолке ночного клуба, несколько огромных колец. С запястья мощно свисают тяжёлые, показательно золотые часы-браслет. Время по таким не наблюдают. Единственное предназначение таких часов – иметься. Глаза у повелительницы вещей серые, склочные. Средних лет, среднего роста, средней полноты, средней неудовлетворённости жизнью, максимально приглушенной достатком.

Предвкушение опасливо поёжилось.

- Я здесь стоял.

- Скажите, он здесь стоял? – Песец, пожилой даме впереди меня. Дама кругленькая, как маленькая планетка, заботливо завёрнутая в оренбуржский платок. И планетка всё время виновато улыбается, явно очень стесняясь своим незначительным существованием, своей крохотной орбиткой, своим маленьким притяженьицем, вмешиваться в жизнь всех остальных, таки больших и важных небесных тел.

- Я не помню… – говорит планетка.

- Вот видите! Говорю вам, он здесь не стоял! – на всех, настаивает Песец, многозначительно запахиваясь в себя поплотнее, как будто из-за моего присутствия в очереди, в магазине резко похолодало.

- Не помню… – повторяет планетка и виновато прижимает руки к груди и в поисках понимания, чуть подаётся вперёд.

Песец делает рубящий жест рукой. Это приговор. Голову с плеч, голову с плеч… Но в эту игру можно играть и вдвоём.

- А вы, стояли? – я стараюсь не улыбаться, говорить серьёзно.

У Песцов от негодования даже шерсть на полушубке встала дыбом.

- Я занимала! – она гордо вскидывает голову, от чего становятся видны серьги, под стать часам и кольцам. Горжетка-песец, видимо, полностью с ней согласная и тоже вдоволь натерпевшаяся от общей несправедливости мироустройства, мотает вслед хозяйке своей высушенной головой с чёрными пластиковыми глазами-бусинами. Но даже под двойным песцовым давлением, я сдаваться не намерен.

- После кого? – щурюсь я, и, чуть преломившись в поясе, как Эркюль Пуаро перед разгадкой, закладываю руки за спину. Вот прямо сейчас достану блокнот и начну записывать: после кого, пофамильно.

-После неё! — окольцованный палец указует на даму-планетку.

Предвкушение во мне с каждой секундой всё больше усыхает тоскливо съёживаясь. И я вдруг, понимаю почему. Потому что так нельзя. Песцы, они не виновные. Так сложилось просто, что они Песцы. Полушубок. Полужизнь. Деньги есть, счастья нет.

- Простите меня, пожалуйста. –очень внятно говорю я, глядя прямо в её серые и склочные.– Прошу вас, проходите.

С детства готовые к обороне Песцы несколько мгновений оторопело глядят на меня, а потом, как то вдруг разом съёжившись, спешно и молча расплачиваются и уходят. Я тоже расплачиваюсь и иду к выходу. Людским потоком меня безразлично тащит по эскалатору вниз и дальше, по холлу, вон из торгового центра, пока наконец не выплёвывает наружу, через судорожно развёрстый зев выхода. Из тёплой глотки, в спину мощно выдыхает, на прощание.

На улице холодно и прозрачно.

Беру такси, еду в город, по дороге набираю знакомый номер.

Я говорю, что опоздаю, на полчаса, что есть дело.

Дело важное, срочное. И сделать его, мне можно только в одном месте. Центральный Собор, бывший «Планетарий».

Оставляю такси ждать, сам по высоким ступеням – внутрь, сдёргиваю перчатки перед входом, улыбаюсь вместо крещения. Уверен, что так тоже можно. Очень люблю это место. Здесь в детстве я полулежал в неудобном кресле и задрав голову с замиранием сердца рассматривал торжественно вращающийся вокруг меня звёздный купол, внимая голосу диктора, с уважительной протяжкой начитывающего нам факты из жизни звёзд. С тех пор во мне живёт уверенность, что мир вращается вокруг меня и мне обязательно расскажут обо всём, если немного заплатить за вход и долго смотреть вверх. Как ни крути, а это место всегда было призвано помогать людям видеть то, что недоступно. Верить или знать, каждый выбирает сам.

- Обязательно, Сергей Игоревич. Привозите, ребята ждут давно. Нам нужно сегодня, понимаете? Да. К шести. Нет, не позже. – спокойный такой голос, хороший.

Я опускаю голову, ищу глазами помеху.

Помеха небольшого роста, одета, как облита, в строгое чёрное пальто, волосы собраны в длинный хвост и разговаривает помеха в церкви, по ай-фону, без зазрения совести. Я как бы в «Планетарии», мне всё равно. Но всё же...

- Извините, я здесь тоже на связи… – делаю я большие глаза и многозначительно указую перстом в высь купольчатого свода.

- Да. Всего хорошего… – она заканчивает разговор, одним движением перекидывает телефон в другую руку, вторую прикладывает к груди, смотрит на меня чудесным зелёным и говорит мне, тихим извиняющимся полушёпотом – Извините, ради Бога! – и примирительно улыбнувшись быстро-быстро уходит в глубь зала, почти сразу скрывшись за колоннами и иконами.

Всё. Инцидент исчерпан. Помехи нет. Тишина отовсюду. Запах ладана и Givenchy „Very Irresistable“.

Я стою в самом центре, под куполом и больше не смотрю вверх. Смотрю ей вслед.

А потом я иду за ней вслед, заглядывая за колонны, напряжённо вглядываясь в медленно расступающуюся передо мной полутьму огромной залы, невежливо заглядывая в лица людей.

Ищу, не заходя разве что только за алтарь. Нет её. Обойдя три круга, вернувшись к алтарю и опёршись о золочёный поребрик, встал спиной напротив входа в заалтарные покои, отгороженные от залы алым бархатом, ниспадающим по бокам створок воротец иконостаса двумя ровными величественными волнами, прихваченными, в три четверти каждая, толстыми золотистыми шнурами.

Нет её. Самое время просить помощи у владельца планетария. Резко выдохнув, оборачиваюсь.

В недавно ещё пустом проёме стоит она и разговаривает со священником. Вернее говорит священник, она же лишь молчит и изредка кивает, глядя ему в лицо, снизу вверх. Она, наверное, на две головы ниже его.

Я так и застыл, с занесённой на крест рукой, упёрши щепоть в сердце.

Священник закончил говорить и кладёт ей руку на плечо. Она коротко кивает, улыбается, встаёт на цыпочки, и целует его в щёку. Потом поворачивается и идёт к выходу из комнаты, в мою сторону.

Увидев меня, узнаёт, виновато улыбается и хочет что-то сказать, но тут у неё вновь звонит телефон. Она испуганно рвёт трубку из чехольчика, мажет пальцем по экрану и телефон смолкает. Она поднимает на меня глаза, чуть покачивая головой, мол, ну что тут поделаешь, и легко идёт в сторону выхода. Какое-то время я стою молча. И только потом бегу.

- Постойте! – кричу я псевдо-вежливым шёпотом.

Она останавливается, поворачивается ко мне и спокойно ждёт.

Я всегда считал, что знаю, что нужно женщинам. Короновать. Если хочешь быть рядом с королевой, конечно.

Сейчас же всё что могу сделать, это молчать. И я молчу, немо открывая и закрывая рот, как большая, ещё совсем живая рыбина на магазинных весах. В голове вертятся десятки возможных вариантов начала разговора, но, ни один не цепляется за язык, все, в бешеном хороводе мыслей, стремительно мчатся мимо и я, по-прежнему, молчу. Густая патока неловкости, сковывает меня всё больше и больше, и вот я уже не могу пошевелиться, я влип в неё, по самые уши. А она смотрит, сначала спокойно, потом удивлённо, потом, откровенно улыбаясь, и тоже молчит — ничем не хочет мне помочь.

-Вы кто? – наконец выдавливаю я из себя хоть что-то, как последнюю пасту из тюбика.

Её брови удивлённо ползут вверх, моя самооценка – вниз.

- А вы? – спрашивает в ответ она, окатывая меня насмешливой зеленью, с ног до головы.

- Я первый спросил! – упорствую я в своём идиотизме.

И тут она смеётся. Негромко, ясно и светло. Я чувствую, как меня остаётся всё меньше и меньше и вот уже, не остаётся от меня вовсе ничего, кроме одного единственного желания – стоять здесь и слушать как жемчужины её смеха, звонко подпрыгивая, щедро рассыпаются по полутёмной зале и, отскакивая лёгким эхо от древних стен, возвращаются обратно, ко мне. Очень важно собрать их все, ни одной не потерять. Это всё чего хочу. Ничего больше не надо. Ну, может ещё, с удивленным восхищением смотреть на нежный излом запястья, тонкие пальцы, что прикрывают смеющиеся губы, нервную шею, ощущать на себе влажную зелень её смеющихся глаз. Чувствовать запах её духов. Дышать вместе с ней, одним воздухом. Предвкушать.

-Хотите кофе? – вдруг спрашивает она.

-Хочу – вдруг отвечаю я.

- Идёмте. – она улыбается.

- Идёмте. – улыбаюсь я.

- Вы так и будете за мной всё повторять?

-Не знаю – честно говорю я. Я бы сказал что-нибудь весёлое, забавное, смешное, но не могу. Сил осталось, только на правду.

Она, улыбаясь, идёт к выходу.

Я забираю сумку с покупками, отпускаю такси. Мы идём пить кофе, через насквозь промороженный старый парк. Низкую, втугую натянутую серую портьеру облаков, нет-нет да, найдя прореху, пробьёт шальной солнечный луч. Идём рука об руку и в голове моей пусто, а на сердце полно. Бронзовотелые фонтанные амурчики, навсегда замершие в величественном пафосе танца вокруг центральной фигуры фонтана, полуголой наяды, с сомнительной стыдливостью кутающейся в свои вечно ниспадающие тоги, бесполезно дуют пухлые бронзовые губы. Воды нет. На голове каждого амурчика – шапка инея. Мы смеёмся, глядя на них. И я готов расцеловать каждого из группы, и наяду отдельно, за то, что они стоят тут и мёрзнут последние сто лет — она так хорошо смеётся… чему-то, а не над чем-то. Я глупо и грубо шучу на тему амурчикова летнего недержания и зимнего запора, она грустно молчит, прощая мне бестактность шутки лёгким пожатием плеч. Краснею до кончиков ногтей, и мы идём дальше. Промёрзшее время тащится за нами, не рискуя обгонять, чтобы ничего не испортить. Да и больше не за кем, пусто в парке. А время терпеть не может пустоты. Оно в ней не живёт. Там его некому ценить, бояться, торопить и убивать. А тут мы.

В кафе мы оба берём горячий шоколад. Выбираем, не сговариваясь, угловой, самый дальний от входа, уютно пухлый, полукруглый диван. Я под столом, открываю коньяк. Смотрю на неё.





Она смеётся, кивает, тоже под столом подставляет стаканчик из-под салфеток. Бармен, прекрасный сразу видно человек, делает вид, что не видит. Первый глоток, обжигает уютом и теплом. Шоколадом сверху. В кафе всё новое. Мебель. Официанты. И мы тоже, новые, полу развалившись на подушках поглядываем друг на друга, украдкой, попивая коньяк из одного стаканчика и шоколад — из разных.

Мы не знаем, и, надеюсь, никогда и не узнаем, что готовит нам судьба, на завтра. И поэтому, вся полная сюрпризов Большая Вселенная наша, уже сегодня.

Я смотрю, как она греет руки о чашку шоколада и предвкушаю.

Возможно, именно потому, что я предвкушал этот момент множество раз, в прошлом, она сейчас сидит за моей спиной и, обняв меня руками и ногами, едва касаясь меня ещё влажными после душа волосами, читает то, что я пишу, заглядывая мне через плечо — единственная на всём свете, кому это позволено, а в соседней комнате, спит наш сын. И наше время, то самое, из парка, по-прежнему с нами, притворяясь в сумерках обычной кошкой, дремлет в его ногах.

Возможно, именно потому, с того самого дня, как её отец обвенчал нас в «Планетарии», в нашем доме всегда пахнет горячим шоколадом, „Givenchy Very Irresistable“ и ладаном.

То есть так, как, по-моему, и должно пахнуть счастье.