Ромка Кактус : Кладбище попугаев. Глава 1

В четырнадцать часов утра Александр Исаевич, как всегда, проснулся, отреагировав на мелодичный звон золотого рельса, подвешенного в холле; по рельсу бил платиновым молоточком слуга в ливрее с аксельбантом. Александр Исаевич с полчаса провёл на иридиевой параше, выкладывая калом очередное глубокомысленное эссе. Затем он принялся за завтрак, разминая ложкой плававшие в юшке лица критиков, писавших при жизни недоброжелательные отзывы о сочинениях Александра Исаевича.

За окном послышались бодрые крики и кутерьма. Александр Исаевич вышел на балкон. Внизу собралась огромная толпа школьников в форменной одежде, словно Уроборос охватывала она дворец писателя. Дети держали в руках транспаранты: «Больше Солженицына в школьную программу!».

Александр Исаевич дождался тишины и обратился к детям с такой речью:

- Но что же я вам дам? Вы забрали уже всё, что было!
- Ещё! Ещё! – скандировали дети.
- Разве что это, — сказал Солженицын, распахнул халат и стал стягивать с худых бёдер серые трусы с жёлтым пятном.

Я поставил точку и принялся смотреть в высокое, забранное решёткой окно моей камеры. В небе сгущалась тропическая тьма, и изредка в проёме окна мелькали листья пальмы, похожие на зазубренные мечи палача. Что такое эта тюрьма для человека, проведшего всю жизнь в одиночной камере собственного черепа. Жалкие пасквили, которыми я развлекал себя в минуты отдыха от пыток, годились разве что на подтирку задницы начальника блока, который наведывался ко мне каждый вечер и уносил рукописи. Со временем у его жопы от чтения моих шедевров выработалось очень специфическое чувство юмора: она могла пустить жидкого на Вечернем Балу Надзирателей, заляпав платье Властелина Цензурного Комитета. Создавалась пожароопасная ситуация. Град пощёчин обрушивался на дряблое лицо начальника блока, тряслись бульдожьи щёки и брызгала слюна; срывались лычки, парики, вырывались вставные челюсти и протезы, всё это бросалось в кучу, а начальник уползал восвояси в виде подвижной протоплазмы. И каждый вечер повторялось одно и то же: очко трубило жидкую Марсельезу.

Ко мне относились как к скотине: надолго лишали еды, снов, возможности публиковаться в толстых журналах. Впрочем, заключённые писательского блока быстро нашли способ подкормиться. На прогулочном дворике, за сараем с инструментами, возле выгребной ямы была устроена лобковая грядка, где откармливались вши, размером и вкусом напоминавшие лобстеров.

Тяжким было моё преступление, осмеяние Святой Церкви, и суровыми были мои наказания. Надзиратели закрепляют меня на стуле, накачивают бустрофедоном и читают дуплетом Фому Аквинского и Франциска Ассизского. Под бустрофедоном я вижу, как гигантский голубь отрывает клювом голову святому и тащит ко мне:

- Хочешь? Хочешь? На!

Пустой птичий глаз разглядывает меня в упор, ищет трещинки, слабые места. А я думаю о том, что все голуби – это разжалованные попугаи. Так же и человек без внутренней радуги блеклое говно и латентный хоругвеносец.

- Братия овцы во ветчине, придите ко моему алтарю, расстроенному Ундервуду, с которого усмешку пою! Бешеному писаке гекзаметр не трюк. Но я поклялся на холодце из всей Русской Классической Литературы не злоупотреблять фигурами речи, от которых у иного читателя может быть несварение, как от фиговых листков.

Истязатели мои нашли новый способ. Меня забрасывали в мёртвую петлю ума*, где я корчился и сучил ногами, а кардиограф выкладывал все тайны моего сердца.

Так шло время. Полипы души моей не вытравишь никакой анафемой. Я видел сквозь слёзы, как серебрятся в ночи волшебные пузырьки поноса на губах моих критиков. У редакторов издательств, имевших со мной дело в прошлом, открывались стигматы в самых неожиданных местах. Словно халцедоновая конкреция разрасталось моё эго.

- Я вижу, ты готов.

Меня вывели из камеры и отвели к Начальнику Тюрьмы. Сырая терракота его двойного лица.

- Никаких больше процедур. Мы видим, ты чист.
- Чист?
- Твой стиль. Он окончательно стёрся. Так теперь пишут спортивные обозреватели. Сомневаешься? Возьми любую газету.
- Что это значит?
- Ты думаешь, нас волнует, о чём ты пишешь? Никогда не волновало. Нет никакой принципиальной разницы, хвалишь ты строй, хаешь – главное, как ты это делаешь. Мы пересажали всех, чей стиль хоть на толику выбивался из так называемой нормы. Отклонения несут метафизическую угрозу, они открывают человеку бесконечные возможности его духа. Наши камеры переполнены не мятежными гениями, как можно было бы предположить, целый блок забит косноязычными дегенератами, с трудом складывающими слова в предложения. Они тоже мнят себя творцами. Мы кормим их их же собственными нечистотами, это безотходное производство. Но самые страшные выродки — это, конечно, те, кто считает себя поэтами. Четверостишие такого поэта разъедает стальной лист толщиной пять миллиметров. Мы думаем найти им применение в военной отрасли… Но это всё не важно. У нас есть для тебя работа.
- А что, если я откажусь?
- Не откажешься. Искать истину дело всей твоей жизни, не так ли?
- Что вы хотите?
- За мной стоят очень высокие люди, за мной, за Цензурным Комитетом, это люди Литературной Отрасли. Литература во все времена приносила стабильный доход. Это что-то наподобие наркотика, писатель вроде химика, и не надо тратиться на расходный материал: лаборатория у него же в голове. Единственное затруднение, писателя гораздо труднее посадить на короткий поводок, талант в несвободе хиреет, это доказано многолетней историей. Всех опасных писателей закрыл Цензурный Комитет, многие тут сидят по совершенно нелепым статьям, всё придумывалось в спешке, на ходу, да и кто станет интересоваться? Оставили самых никчёмных, посредственных, послушных. Конечно, тарифы на их труды резко упали, но издателей всё же беспокоило то, что авторам надо платить хотя бы мизерный гонорар. Тогда в секретной лаборатории были созданы гибриды человека и попугая, языки, как мы их зовём. Язык способен повторять определённые смысловые конструкты, которые в него закладывает оператор. Всю Отрасль обслуживает несколько десятков человек. Они чистят клетки, засыпают в кормушки корм и молотого Голсуорси, собирают листы с текстом в макеты, макеты отправляют издателям. Массовый читатель хавает дерьмо и просит добавки.
- Так было всегда.
- Да, но теперь у нас возникла проблема, требующая неофициального расследования. Начался мор попугаев, Отрасль терпит убытки. И я хочу предложить тебе взяться за это дело.
- Что я получу?
- Свободу, контракты, деньги.
- В любой момент вы лишите меня всего этого. Мне нужны гарантии.
- Какие гарантии я могу предложить? Посмотри в мои глаза, там стоят слёзы.
- Слёзы – лучшая гарантия. Я сохраню это в самом глубоком секторе памяти, куда не доберутся щупальца ваших ищеек. Если это обман, весь мир узнает, что Начальник Тюрьмы плакал.
- Уведите его, — приказал НТ.

Надзиратель стал выпихивать меня вон из кабинета.

В своей камере я получил свёрток с одеждой и пухлый конверт с инструкциями.

Вечером я прогуливался в центре Рио-де-Жанейро; на мне были белые парусиновые брюки и чёрная фетровая шляпа. Я отдавал последнюю дань этому городу, где провёл в заключении столько лет. Моё расследование началось.

_____
* — Кто бреет Пизду Брадобрея, если Пизда Брадобрея отбривает только тех, кто не бреется сам?