изотоп Зефира'36 : Собаки

Знаешь ли ты, мой уважаемый читатель, что такое «лясёнка»? Не «лесенка», а именно «лясёнка», через «ё», с ударением на него же, согласно всем правилам. Не знаешь? Ну пиздец, бляць! Это квадратный кусок такни, со стороной от метра до двух, с завязками из тонких лент или кусков шпагата, прикрепленными к углам квадрата. Лясёнка – универсальный девайс сельского жителя. Клевера душистого кролям нарвать, крапивы свинкам, да хоть дрова в ней носи, что многие мои односельчане, кстати, и делали. А некоторые…

Впрочем, обо всем по порядку.

Отец мой, простой советский военный инженер, волею судеб очутился в Северной Корее. Обмен опытом с нашими пездоглазыми братьями так сказать. Инженер он был не простой, занимался установкой и запуском оборудования для ракетных шахт. А нордические корейцы в те годы только-только разворачивали систему собственной кузькиной матери. Пробыл он в гостях у товарища Кима примерно год. Денег заплатили, конечно – дай Бог каждому. Над рисовым зернышком трясутся, тюбики от пасты зубной сдают, что наши олкаши бутылки, но на рассаду ядерных грибов средств не жалеют.

И вот уже время отъезжать настало. Собрал он свои пожитки и вышел из гостиницы. И только, братцы, он с крыльца сошел, как в ноги ему сабачонка кинулась. Малёханький такой щеночек. Трясется весь, скулит – лаять, видать, еще не научился. И к батиным ногам жмется, носом тычется, попискивает, даже струю припустил аккурат на штиблеты. Батька глядь, а к нему толпа мальчишек местных бежит. Кричат и пальцами на него тычут. Окружили его и на местном лопочут. Папан, говорил, только и разобрал, что «собака» и «кушать».

Человек он бывалый, быстро смекнул, в чем тут соль. Поднял собачонку на руки и дулю босоте скрутил. Те давай грозно лепетать, и предок мой, что бы не накалять обстановку, сунул им мелочь – на перекусить хватит, собачку спрятал в дорожную сумку и сел в уже подъехавший УАЗик. Так и двинули они с новым другом к аэропорту.

Контроль прошел нормально. Таможеннику, жадными глазами смотревшему на пёсика тоже на лапу кинул. Уж очень сердоболен родитель был в те годы. Пожалел бедняжку. Пса, а не таможенника, ежели вы не то подумали.

В том же году он с моей матерью в санатории познакомился. Свадебку сыграли спустя месяц, а после и я появился. Бате уже срок к военной пенсии подходил, посему забросил он все к чертям и перебрался в деревню. К мамке на родину, значит. Простая такая деревня в центральной Беларуси. Очень к спокойной и размеренной жизни располагающая. «Москвичонка» себе купил по случаю – в город, на работу или по делам скататься. Телевизор еще цветной и мебель ГДРовскую. Да и вообще, не с пустыми же руками в примаки подаваться.

У мамки моей, кроме всей родни, только мать и была. Бабушка моя, значит. Отец ей сразу понравился. Муж её, дед мой – офицер Красной Армии, в первые дни войны пропал в фашистском плену. Только и успел, что дочку сделать, как тут громыхнуло по всей стране. Любила его бабушка очень, так замуж и не вышла больше. И посему мамкин выбор приняла с глубоким одобрением. Ну а собака наша иностранная, по прозвищу Шарик, была по приезду посажена на привязь – дом сторожить, да со мной, малышом беззаботным играться.

Росли мы с моим четырехлапым другом вместе. В садик меня не отдали – бабушка настояла, посему все дни напролет я пребывал в простых детских забавах, коих у деревенского ребенка предостаточно. Кроликов с бабушкой кормил, поросят ходил смотреть, цыпляток там и прочих гусят. Ну а взрослых кур гоняли с Шариком по всему двору. Загоним, бывало, в заросли малины курей тех. Они возмущенно кудахчут, но выйти боятся. Только бабушка и спасала. Шарику хворостиной грозилась – но он, подлец, прятался в своей будке. Мне же по попке розовой иногда влетало.

- Что ж ты делаешь, фулюган! – возмущалась старушка – Они же нестись не будут.

Но куры, вопреки бабушкиным прогнозам, наоборот неслись активно в тех малиновых зарослях. Видать со страху. И после бабушкиных экзекуций, я, растирая по чумазому лицу слезы и сопли, лез в колючие заросли и собирал яйца в лукошко. За такие дела бабушка сразу добрела, угощала меня шоколадными конфетами или мармеладом или читала статьи из газеты «Труд» об успехах перестройки и личном вкладе товарища Горбачева в дело строительства коммунизма с человеческим лицом.

Как вы поняли, времена то были смутные. Самое начало конца великой пролетарской империи. Пуленепробиваемый занавес чуть-чуть открылся и хлынули к нам молодыми ветрами перемены. И несли их люди. Часто те, о которых уже успели забыть.

На краю нашей деревни жыла бабка Гэля. По-русски если – Елена. Бабушка ласково величала ее Гэлечкой. Жила она обособлено. В небольшом зеленом домике с высоким неокрашенным забором. И вся земля у Гэлечки была огорожена, что было несколько странно для нашей деревни, где межи между картофельными были чисто номинальными, и обычно обозначались узкой полоской травы или тропинкой. Что самое примечательное, ограда Гэлиных угодий представляла собой вкопанные глубоко деревянные столбы, между которыми было натянуто четыре – пять «струн» колючей проволоки. Среди деревенской малышни бытовало поверье, что баба Гэля – фашистка. Это звучало довольно логично для детских мозгов, ибо ну какой нормальный советский человек будет использовать колючую проволоку для ограды.

Слухи эти подогревались еще и тем, что бабуся эта, не смотря ни на что, никогда не состояла в колхозе. Соответственно и пенсию ей давали с гулькин нос, а может и не давали вовсе. Единственный свой вклад в коллективное строительство светлого будущего Гэля делала сугубо летом. Она брала обязательство пропалывать и обрывать ботву на выделяемом участке колхозного свекольного поля. Но и тут прослеживался меркантильный интерес – ботва шла на корм скотине, а осенью колхоз выделял некоторую долю кормовой или сахарной свеклы каждому активисту прополки.

Слухи слухами, конечно, но доля правды во всем этом была. Как я узнал уже в зрелом возрасте, брат Гэли и муж служили в полиции. Не в той, которую сейчас Медведев придумал, а у немцев во время войны. Коллаборационисты они были, короче говоря. Предатели. Как наши стали гадов немецких сапогом под сраку гнать, муж ее с братцем, вместе с немцами и побежали на Запад. Знали, что пощады им здесь не будет. Запятнали себя в одном дельце – на болоте, близ деревни, евреев расстреливали. Перед самым освобождением. Немцы их заставили, что бы кровью с собой связать. Хитры ублюдки!

Бабушка рассказывала, что спустя пару дней партизаны и регулярная армия пришли. Собрались деревенские жители, и толокой пошли на то болото – вытащить трупы и похоронить по-человечески. Пришли и ахнули. Вода вся алая от крови была. И в ней трупы плавают вниз лицом с простреленными затылками. Ужас непередаваемый.

Как оказалось, Гэлин муж добрался аж до Америки. А брату повезло меньше – убили где-то на Одере. Так вот, муж ее, естественно, решил поскорее позабыть о старой жизни и стал строить новую. Обзавелся семьей. Детишки, машина, дом – все как у обычных американцев. Гэля же номинально стала вдовой. Вестей то о судьбе супруга, естественно, никаких не было – записали убитым. Почти как у бабки моей вышло. Только мужья их по разную сторону баррикад были, и судьба с каждым распорядилась иначе.

И вот, в самом начале перестройки, пришло Гэлечке письмо из США, с извещением, что муж ее почил в бозе в начале 70-х, настрогав троих детей с новой супругой. Но, тем не менее, её не забывал до последних дней. И детишки его американские, раз такая возможность появилась, хотят навестить отцовскую Родину и повидаться с его первой женой. Вскоре и сами гости пожаловали. Пробыли у Гэли денек и укатили. И все бы ничего, но пошел по деревне очередной слух про несчастную эту старуху. Слух настолько фантастичный для современного человека, но такой правдоподобный для тогдашнего сельчанина.

Помните, что я в первом абзаце про лясёнку говорил. Кто не помнит – вернитесь и прочитайте еще раз. Можно выучить наизусть, кстати, и шокировать глубиной познаний подлитых офисных самок на корпоративных мероприятиях. Так вот, кто-то в деревне запустил слушок, что Гэле американцы те привезли денег. Так сказать последнее прости от бывшего супруга. Денег, естественно американских. Самых настоящих зеленых и хрустящих долларов. А сколько привезли? – интересовались люди. Ответ, как и всегда в таких случаях был один – много. А как много? – не унимались любопытные. Ну и, ясен хуй, в нашей деревне мера была одна – лясёнку.

Лясёнка долларов – была модным трендом тогдашнего сезона. Только и разговоров было о ней. Находились свидетели, которые божились в том, что видели (через Гэлькин то забор – ах-ха-ха!), как старуха выволакивала лясёнку с деньгами в сад, потом раскладывала доллары на травку и сушила в теньке. Сушила — ибо хранила в сыром погребе. В теньке – чтобы не выцвели на солнце (в этом есть доля правды, кстати – сравните эти бумажки пендосские с качественными советскими рублями). А на зеленой травке – вот тут заминка. Может, что бы со станции «Мир» не засекли. И все бы ничего мне до тех россказней дурацких, если бы не один случай.

Однажды солнечным летним днем, аккурат за месяц до тех событий, играл я, по своему обыкновению, с Шариком во дворе. Псиной он был мирной, но видать перешел я барьер – схватил его за морду и начал колошматить во все стороны. В общем – цапнул меня Шарик за плечо. Не злобно так, чтобы другой раз над его мордой не издевался. Однако мне, малышу, и этого хватило. Стал я реветь рёвом. День был выходной, рядом, в гараже, отец изучал углубленный курс Кама-Сутры сосвоим авто. Батя вылетел из гаража, пса за ошейник схватил и давай его дубасить первым, что под руку попалось. А попалось на собачью беду – полено.

Шарик после таких пиздюлей три дня из будки не вылезал. А я навечно приобрел страх к собакам. Дружба наша лопнула по всем швам и пути наши разошлись, как мне казалось, навеки.

И вот уже в самый разгар долларово-лясёночной эпопеи, гулял я возле Гэлиного дома. По своим ребячьим делам шарился – жучков ловил. И тут, из зарослей иван-чая, прямо ко мне выскочили три пса. Злобна рыча погнали меня к высокому Гэлькиному забору. Подмочившись, я прижался спиной к посеревшим от времени, неокрашенным штакетинам и зажмурил глаза.

- Мне кранты! – единственная мысль, что пришла мне в голову – Меня порвут на лоскутья. А потом сожрут и закопают кости, как это заведено у собак.

Детское воображение рисовало апокалипсические картины. Вся моя короткая жизнь пролетела перед глазами. Я беззвучно, словно боясь разозлить обидчиков, захныкал и сел прямо на землю.

- Вставай, малый! Жопу простудишь.

От неожиданности я открыл глазки, надеясь увидеть своего нечаянного спасителя. Но не увидел перед собой человека, которому этот голос мог бы принадлежать. Передо мной, как и мигом ранее, стояли всё те же три пса. Правда, теперь они не скалились, а, как мне показалось, улыбались.

- Чо, удивлен? – тем же голосом произнес, кто бы вы думали, самый большой пёс из стаи. Рыжий, с подранным боком. Видать вожак их, неистовый.

- Да я сам в шоке! – продолжила псина, и два его дружка, стоявшие по сторонам, мерзко загыгыкали.

- Короче, малый, залет на тебе! Придется ответку держать за беспредел.

- А… А… А вы меня съедите?

От ответа на этот вопрос зависело, обкакаюсь я, в придачу, или нет.

- Ээээ, не ссы. Хотя ты уже того.

Его дружки опять принялись гыгыкать, а тот, который был слева, завалился на бок и дергал лапами.

– Мы не каннибалы.

- Короче, что бы мурку не лохматить, — продолжил рыжий – расклад такой. Сейчас ты, малыш, проникаешь к Гэлечке в хату. Находишь лясёнку с долларами и тащишь ее к нам. Мы будем жать тебя здесь. Ферштейн?

- Д… дд… да…

- Приносишь капусту – мы тебя отпускаем. Но с условием: о случившемся – никому! Даже если Гэля тебя за портки обоссаные схватит и будет раскаленной кочергой пытать! Даже мамке или батьке, черт его задери! Бабке даже что бы ни словечка! Понятно?

- Да… да..

- Точно?

Я кивнул в ответ. Сопротивляться, как и спрашивать, зачем бродячим собакам конвертируемая валюта, почему они разговаривают, и за что именно меня толкают на темное дело – было глупо. Да и в голову мне в тот момент мысли такие не приходили.

Покатун-хохотун, тот, что слева стоял, вскочил с земли. Отряхнулся. Подошел ко мне вплотную, и, дохнув гнилью из своей черной пасти, глядя мне прямо в глаза, да так пронзительно, что кровь стыла в жилах, произнес:

- Пират (видимо так звали рыжего), а может ему превентивно язык откусить? А?

- Привали-ка ты пасть, Жук. – ответил старший, картинно зевая, обнажив, таким образом, длинные и острые клыки. – Я тебе сам сейчас голову откушу и носом тебе же в задницу затолкаю.

- Босс сказал – малого только припугнуть! – подала голос правая собака.

- Во-во, дурья твоя башка – слушай Лайзу. Она с нашим боссом давно знакома!

Рыжий слегка хихикнул, видимо намекая на что-то между сукой и таинственным главарем. Потом глянул на меня

– Ты еще тут? Ну-ка живо ползи под забором, мы тебе и проход сделали вчера.

Я поднялся с земли. Отряхнул прилипшую к шортикам грязь и оглянулся. И действительно, чуть сбоку виднелся вырытый под забором лаз. Не глубокий, но для такого пацаненка как я – в самый раз. Я шустро, насколько было можно, пролез в него и очутился на Гэлином дворе. Пригнувшись, короткими перебежками, прячась за чем только было можно, я уверенно приближался к хате. Дверь в веранду была открыта. Только старое, выцветшее, покрывало, закрывало вход. Обычное дело – все так от мух спасались, что бы те в хату не влетели.

Я замер перед входом и прислушался. Вроде тихо. Может, спит старушка, утомленная дневным зноем, или телевизор в хате смотрит. И, если у нее все как у остальных, в веранде, прямо в полу, будет спуск в погреб. А все говорят, что доллары она прячет именно там. Сделав глубокий вдох, отодвинув рукой край полога, я шагнул навстречу приключению.

Только я переступил порог дома, как кто-то крепко схватил меня за воротник и потянул к себе. От неожиданности я обосрался. Сухие старушечьи руки крутанули мое детское тельце и повернули лицом к хозяйке.

- Ну и что ты, сорванец, задумал? – спросила Гэля, недобро прищурив изъеденные морщинами веки.

Поскольку терять было нечего — обосцан, обосран, унижен собаками и пойман старухой, то решил действовать быстро и нагло:

- Покажи доллары, фашистская дура!

Домой Гэля привела меня, больно, двумя пальцами, скрутив ухо, и хлеща тонким побегом ракиты по испачканной и мокрой заднице. Первой меня встретила бабушка. Отвела к колодцу, у которого стояла бочка с водой, нагретой щедрым летним солнцем, сняла всю одежду и вымыла мое измученное тельце. Все это делалось молча, а по завершению водных процедур, так же молча указала мне идти в дом. О чем они говорили с Гэлечкой – так и осталось тайной.

Вечером вернулся отец. Позже, после вечерней дойки, с фермы пришла мать. Они втроем с бабушкой о чем-то говорили, запершись в комнате, меня же определили на печку и велели не слезать, пока не выйдут. Чтобы не подслушивал, наверное.

Первой кинулась мать. Ее заплаканное, покрасневшее лицо, уже скривилось в гримасе обиды и боли за непутевого сына, но ее остановил отец. Отстранив мать, он снял меня с печи и повел в веранду.

- Спускай портки и ложись на стул животом, боец!

Я повиновался. Затем услышал, как скользнул ремень, из отцовских брюк. Сжал зубы, кулаки и зажмурился. Удар был один, но очень чувственный. Плакать я не стал – сообразил.

- Ты понял, сынок?

- Да, папа.

- Больше так никогда, слышишь, никогда не делай!

- Обещаю, папа.

- А теперь одевайся и марш спать. «Спокойной ночи, малыши» сегодня смотреть не будешь.

Я долго не мог успокоиться в тот вечер. Ворочался и думал. Голову тревожила одна мысль. И только когда я взвесил все «за» и «против», смог поддаться сну. А утром, после того как умылся и позавтракал, первым делам побежал к будке нашего Шарика.

- Шарик! Тю-тю-тю!

Он высунул голову из будки, посмотрел на меня безразличными глазами и нехотя вылез.

- Это ты гад на меня свою кодлу натравил? Отвечай, «босс»!

Но он только зевнул, высунув язык. Затем развернулся и полез в конуру. Гад! А ведь отец мой его от жестокой смерти спас!

…Спустя десять лет. Зимой. В дом дряхлой Гэлечки залез отморозок – бывший сиделец и любитель алкоголя. Старший сын ее соседки. Старуху он удавил куском медной проволоки. Той, что применяют в обмотке катушек индуктивности в различных электродвигателях. Затем всю ночь шарился по дому в поисках той самой лясёнки с долларами. Ходил, наверное, со свечой, а может спички жег. Факт в том, что дом сгорел, и он не успел спастись. Такая вот ирония.

Мораль сего рассказа? Ну, например, так: Собаки – неблагодарные суки, любите кошек! Прокатит?