Нови : Апельсины

В ту зиму, слишком теплую, даже для наших засушливых мест, я впервые ощутила течение времени. Время входило в меня изнуряющими юго-западными ветрами – ветрами, что несли горячий желтый песок, пудрили мое лицо пылью и оседали серыми тенями под глазами и скулами. Ветер насквозь продувал старинные, мощенные белым камнем улочки города, завывал в наглухо закрытых по случаю непогоды деревянных ставнях, а в темноте комнат время входило в мою кровь тысячами рыжих муравьев. Муравьев, что копошились внутри меня беспокойно, толкая привыкшую к лености жидкость сильными грубыми толчками.

Подобно Еве, что мечтала воплотиться в тело своей кошки, чтобы съесть апельсин, я окончательно лишилась сна – стоило мне закрыть глаза, как муравьи принимались толкать мою кровь всё быстрее и быстрее, создавая очаги горячей пульсации в моих запястьях, висках, горле. Кровь стучала в моей голове, будто пыталась достучаться до меня изнутри, пробудить неизвестные мне желания. Одно я знала точно – апельсинов не хотелось вовсе.

В ту зиму я поступила статисткой в городской театр. Это ветхое здание проводило дни в полусне, пыльными стеклами своих окон слепо глядя на зимний город, бесстыдно зияя прорехами облупившейся штукатурки; вечерами же загоралось цветными огнями, и подмигивало лукаво, и манило, улыбаясь призывно и сладко. Словно опытная кокотка, оправляло оно пожелтевшие кружева своих старых афиш.

Актрисы массовки волосы стригли коротко, а руки распускали длинные, чтобы ухватить как можно больше своими пальцами в хищном маникюре, ухватить и попрятать по кованым сундукам для дождливых дней неминуемой старости – старости, что всегда стоит за плечами, но не осмеливается приблизиться, пока светит сумасшедшее южное солнце.

Сумасшедшее солнце будет светить до тех пор, пока чей-то хриплый голос не устанет выкрикивать: «Канкан, дамы и господа!»

«И тук-тук-тук!», — множество деревянных, обитых войлоком музыкальных молоточков бьют по локтям и коленям, подгоняют мягкими ударами самое сердце. И мы движемся в бешеном ритме, мы поводим плечами, извиваемся бедрами. Мы задираем высоко свои пышные юбки, мы показываем ноги в тугом нейлоне чулков. Мы смотрим через правое плечо, лихо сдувая прилипшие к влажным лбам челки, и наши густо подведенные черным глаза блестят лихорадочно.

«И тук-тук-тук!», — стучат каблуки кордебалета сладких ромовых баб в кружевных оборках – таких румяных и гладких снаружи, внутри же полных медовой, тягучей, бьющей в голову влаги, и лишь на самом донышке хранящих уксусный привкус дешевого вина.

В разгар сезона актрисы массовки редко возвращаются домой в одиночестве, но не я. Нет-нет. Слишком долго я раздавала себя частями – где-то в этом городе, есть мужчина, что улыбается, как я, женщина, которая стряхивает сигаретный пепел, постукивая по фильтру кончиком большего пальца, кто-то смотрит на вереницу крыш из высокого окна моими глазами, у меня же не осталось ничего своего – ни голоса, ни жеста. Но каждую ночь я слышу чьи-то шаги за спиной – кто-то прячется в тени подворотен, избегая бледного света редких фонарей. Я слышу его шаги в отголоске стука моих каблуков по каменной мостовой, затылком чувствую его влажное дыхание, и иногда в блеклом предрассветном свете чудится мне смутный силуэт, и в складках пальто его блестит длинный нож вроде тех, которыми разделывают рыбу торговцы городского рынка.

- Хочешь разрезать и посмотреть, что у меня внутри? – говорю, не оборачиваясь, и тень замирает за моей спиной.

- Я знаю, что у тебя внутри, — отвечает тихий, хриплый голос, – смятый трамвайный билет, прошлогодние хлопушечные конфетти, несколько подтаявших карамелек и кукольная голова, в которую ты заглянула, когда была еще ребенком. Заглянула только для того, чтобы обнаружить страшную изнанку корней фальшивых волос и выпуклых круглых глазниц.

- Ты ошибаешься – внутри меня суетливые рыжие муравьи, что не дают спать ночами.

Мы идем молча какое-то время, и звук наших шагов тонет в завываниях ветра. На пороге моего дома, когда ключ уже в замочной скважине, я вновь слышу этот тихий хриплый голос.

Он говорит: «Рыжие муравьи питаются себялюбием. Себялюбие это ожерелья и браслеты, что находят иногда на полуистлевших скелетах. Драгоценности, надетые на голые сухие косточки. Они лишние и выглядят жалко».

Он говорит: «Молодые люди вашего города, надышавшись пропитанным пылью воздухом, воздухом с запахом полыни и сточных вод ищут друг друга ночами. Проходя по тесным улочками сталкиваются иногда плечами, чужие глаза встречаются на мгновение, а тела в момент столкновения издают глухой гул, как два пустых глиняных кувшина».

Незнакомец замолкает, а мне мнятся длинные ножи, разрезающие кожу на внутренней стороне моих рук – от запястья до локтя, а на запястьях, под кожей, под пропитанной кровью плотью, позвякивают тонкие серебряные браслеты.

Кивком я пригласила его войти, и до рассвета мы вырезали длинным острым ножом чудесные цветы на коже друг друга. Приникали к макам, георгинам, тюльпанам и розам губами, орошали нежные лепестки своими слюной и потом. Ночной гость разрисовывал тыльные стороны моих ладоней письменами своей мудрости, наносил насечки на память в изгибах моих напряженных ступней.

Утром я раскрыла ставни. Прошедший на рассвете дождь прибил к земле пыль, покрыв плоские крыши лишаем песочных клякс. Ветер стих, и появилось не скрываемое более желтыми тучами сумасшедшее солнце. Низкие деревья в саду блестели темно-зелеными листьями, и сквозь листья виднелись созревшие к концу зимы оранжевые плоды. Целый сад апельсиновых деревьев.