Яблочный Спас : Холод

Ненависть, она — чёрная.
Клубящаяся. Рвущаяся плевками в разные стороны. Горе тому, кто попадет под этот плевок, горе.
Кипящая на негаснущем огне, питаемом ревностью и унижением. Каждое слово дышит злобой. Каждый жест – жест отчаянья. Всякая мысль – пуля в живот. Дни в дурмане анестезии. Она горчит, обжигает кишки, кутает в вату.

Люди. Они просто мимо.
Зачем обращать на кого-то внимание, выслушивая вредную чушь: все обойдется, забей, не ссы, прорвемся, ты бы завязывал уже. Зачем? Достаточно закрыть глаза и перед тобой проявится это. Что? Да какая разница. Картинки из памяти, черно-белые мультяшки, тоскливая мелодрама. То, что ты не сделал. Или сделал. Или… Впрочем, это только начало.

Время идет. Огонь тухнет, жар уходит, котел остывает. И если ты еще жив и не прописался на постоянку в заросшем бурьяне Волковском или Южном, тебя не навещают раз в год, — с каждым разом все неохотней, — те, кого ты считал друзьями, вот тогда становится куда интересней.

Ненависть остывает.
Просочившись сквозь фильтры разума и души, она, капля за каплей, падает в какой-то потайной отдел мозга, образуя крохотную лужицу экстракта. Его мало. Очень мало. Настолько мало, что все вокруг считают тебя абсолютно нормальным человеком. Более того, в глазах некоторых ты даже приобретаешь героические черты. Ну, а что?! Справился, смог, вытянул, прорвался, вышел, одолел. Вновь на коне. Это приятно. Это греет душу. Это – хорошо. Хорошо потому, что никто не догадывается, что там, за десятью печатями и тридцатью замками хранится маленький хрустальный флакончик. А на самом дне этого флакончика плещется холодный и прозрачный экстракт.

Придёт время, и он вспомнит о флаконе. А уж тогда сможет дотянуться и сорвать пробку…
Сцены, сценарии, сценки. Осень, съемные хаты, ларьки, заплеванные парадняки, сладкий запах подвальных труб. Ласковая анестезия, кома, женщина в белом халате, сующая в руки пакет. Боль, боль, боль. И одиночество.
Он…


*
Сколько?
Две по сто.
Того же? Окей.
Парламент подвезли?
Обижаешь, конечно, еще вчера. Заказывать будем? Окей.

Зеленый, синий, белый. Оранжевый, красный. Стробоскоп смазывает картину, превращая её в безобразное мессиво. Он с трудом лавирует между фигур на танцполе, балансируя двумя бокалами. Азотный холод нежданно бьет в нос. Инстинктивно задержав дыхание, он отворачивается в сторону, и встречается глазами с той, кого притащил в этот гадюжник.

Я не хочу!
А это и не тебе.
Что?
Это не тебе.
Извини, я не слышу! Что? Куда ты?
В чиллаут, бэби, в чиллаут.
…Как же ты заебала….

Первая — резко. До дна. Коньяк, не коньяк: все едино. Вторую можно потянуть. Глухой пульс рэйва. Хлопок ладонями по ушам. Как в детстве. Он ставит бокал на низенький столик и сжимает голову руками. В ней что-то стучит в такт музыке. Плохо. Столик низкий, диван желтый, жизнь говно. Надо подумать.

--

Три последних года этот человек убивал время. Большей частью синькой, иногда подогревался шалой или камнем. Но и того и другого в меру. Так, чтобы с утра можно было чувствовать себя если не совсем человеком, то хотя б не приматом. Да и то зависал больше по выходным. Только бы сохранить имидж. Пить в одиночку, подрываться одному. Ждать. Впрочем, никто и не был особенно нужен. Календарь сухо отщелкивал дни, которые отлетали в сторону как косточки на старых, деревянных счетах, хрустальный флакончик спокойно пылился в чулане. Контракты, доставки, деньги. Сумел, прорвался, на коне…
Два месяца назад он взял ствол.

Подъезжай к трем на площадь.
Пешком?
Лучше пешком. Мало ли что.
Где?
Я наберу.

Он приоткрыл рот, и туда немедленно влетела снежинка. Снег шел уже сутки. Без перерыва. Начавшись вчера в обед, к утру он прикрыл город ровным, двадцатисантиметровым слоем и продолжал укутывать в свою вату деревья, стоящие во дворах машины и грибные шляпки на детских площадках. Ровная шеренга автобусов, большей частью с финскими номерами, издалека походила на выстроенные перед входом в отель белые редуты. Скользя по соляной каше, он перебежал через дорогу, заскочил в стеклянную будку остановки и, закурив, стал ждать.
Ровно в три карман завибрировал.

Ну что?
Я на месте.
Хорошо. Там у входа в гостиницу, Вито синяя. Номер семь четыре два. Тебя
ждут, иди. Наберешь когда окей, лады?
Спасибо.

--

А что ты тут делаешь? Тебе не нравится? По- моему классное место, а?

Наташе было двадцать и последние семь слились в непрерывную череду сначала дворовых, а потом путяжных тусовок. Ночные клубы, ебля, бухло. А месяцев пять назад она четко подвисла на быстром. Зуд между привлекательных ножек она впервые почувствовала в тринадцать, и, тут же упала под дворового хулигана Сашку. С тех пор Натали больше с хуя не слезала, и воспринимала кратковременные периоды пассивности, как личное оскорбление. Понятие верности в ее лексиконе отсутствовало напрочь, давала она всем, всегда и в охотку. Похоронив мать, долго не горевала. В замызганной двушке на Ветеранов им давно уже стало вдвоем тесновато.

На быстрый она подсела в Триумфе. Новая тема пришлась ей в жилу: возможность крутить задницей на танцполе полночи, а потом трахаться без остановки до следующего вечера — как нельзя больше удовлетворяла нехитрым Наташиным потребностям. А когда в дверь постучалась жопа, и мамашина сберкнижка опустела, чтобы свести концы с концами она повесила объявление о сдаче комнаты. Две недели телефон молчал и красавица уже начала прикидывать варианты с салоном или, накрайняк, с сауной в районе Пионерстроя, когда телефон зазвонил, и приятный мужской голос осведомился о возможности снять комнату на длительный срок.

А вы один хотите?
Что один?
Ну, это, снимать в смысле, один будете?
Конечно один.
Эээ, двести тогда.
Что, двести?
Двести долларов. В месяц. Торговаться не буду, желающих и так много.

Такой способ ведения дел Наташа бессовестно похитила из какого то сериала. Порою, попивая ром с колой в жестяных баночках, она пялилась в ящик, когда таращило на отходняках.

Хорошо. Меня устраивает. Когда я могу подъехать взглянуть?
На что?
На комнату, девушка, на комнату. На что мне еще смотреть?

В душе Наташа конечно желала, чтобы смотрели на нее. И желательно не слишком долго. Чтоб по бабьему делу, и пожёстче.

Да хоть сейчас.
Хорошо. Я подъеду через полтора часа, устроит?
Конечно, разумеется, гуд. Десятая квартира, кода нет. Сломался.
До свидания.

--

Точка была нужна однозначно. Причем такая, о которой бы никто не знал, и пребывание на которой никому не бросалось в глаза. Поближе к адресу, по которому предстояло сработать, и подальше от его официального жилья. Квартал пятиэтажных хрущевок рядом с новостройками на окраине города подходил идеально. Дома постепенно расселяли, готовя к сносу. А пока, изрядно прореженный список старых обитателей разбавляли до кучи всякой лимитой и таджиками. Эти селились всем колхозом. Городские власти до поры закрывали на это глаза, участковые обходили такие кварталы стороной. Зато зачастили ребята с обращенными внутрь себя глазами и прячущимися поближе к костям венами. Товар был качественный и шел на ура.
До элитного малоэтажного комплекса было всего две остановки.

--

Наташу бросило в жар, как только открылась дверь. Невысокий, но, тем не менее, выше ее на полголовы, крепкий мужчина с ежиком присыпанных сединой темных волос. Короткое, черное пальто и тяжелый золотой браслет на левой руке.

Здравствуйте. Я по поводу комнаты…

Мужчина внимательно оглядел ее и бросил короткий взгляд в темноту коридора.

Это ведь вы Наташа? Или…
Нет – нет, я Наташа. Я сдаю. Вы проходите, проходите, покажу сейчас все, раздевайтесь.

Она засуетилась, чувствуя, как горячо намокают трусишки и предательски сводит ноги.
Уже пять дней она сидела на голодном пайке. Денег не было не то, что на таблетки. Их не хватило даже на бомж – пакет или вискас. Последний червонец был положен на телефон. Дима, с которым она трахалась уже две недели послал ее вчера, пообещав запихать мобильник в причинные места, если она еще раз попробует раскрутить на лавэ.

Ты же нимфоманка, поняла? Орал Дима в трубку.
Тебе, паскуда, лечится надо. Ты ваще с катушек поехала уже с говна эстонского. Все. Не звони мне больше. Знать тебя не хочу. Дура.

А что такого? Ну состроила папаше его глазки, так что с того теперь? Что ей, только с Димой трахаться? Да и хрен с ним. Плохо, что ни денег, ни таблеток, ни мужика. Говно все, короче, какое-то.

Так.

Мужик смотрел в окно, постукивая пальцами по раме.
Рама была вся в струпьях ссохшейся краски.

Так.

Окно выходило во двор, сплошь заросший сиренью и тополями.

Дворик у нас чистый, зеленый… Вид замечательный.

Поняв, что несет хуйню, Наташа сконфузившись замолчала, сцепив за спиной вспотевшие руки. В кончиках пальцев копилась похотливая дрожь.

Мужчина повернулся, внимательно посмотрел на нее и, едва заметно улыбнулся.

Хорошо. Когда можно заезжать?
Да хоть сейчас, хоть сейчас заезжайте. У меня кофе есть. Хотите? Только к кофе нет ничего.
Кофе? Ну что же, давайте кофе. Кстати, возьмите деньги. Я вам сразу за пару месяцев заплачу. Да и к кофе купить что-нибудь не мешает.

--

Про точку не знал никто.
В своей квартире он появлялся не реже трех – четырех раз в неделю. Под вечер. Так, чтобы посветить перед соседями, с которыми он до этого часто пересекался во дворе. Утром выходил, примерно подгадывая время, вместе с ними и попутно жаловался на командировки и невозможность отдохнуть по-человечески. Соседи дружно проклинали кризис, звали махнуть по коньячку в субботу и одаривали собственными проблемами.
Все шло как надо.
Сука должна была сдохнуть.

--

Наташ, слушай, ты иди, развлекайся. Я поеду наверное. Старый я уже для таких танцулек. Не мое это, извини.
Слушай, давай тогда вместе может поедем? Я тебя в кроватку уложу. А не то я прямо тут кончу. А, котик? Поедем?

Его передернуло. Пора было завязывать. Наташа действительно съезжала.

Господи, как хорошо то… Как мне хорошо…

Наташа прижималась к нему всем телом, при этом не забывая закидывать ногу и елозить мокрой промежностью по его бедру.

Давай, пожалуйста, я хочу еще… Ну, прошу, пожалуйста…
Хорошо. Подожди, давай только выпьем. Пусти, я налью.

Он рывком встал с продавленного дивана, и, оставив Наташу похотливо извиваться, прошел в кухню, вытащив по дороге крохотный пакетик из кармана пальто.

Слушай, как здорово, что ты меня нашел, правда?
Конечно, милая. Ты – просто супер. У меня никогда, ни с кем такого не было. Честное слово.
Пра-а-а-вда? А не врешь? Ну-у ка… Да –а-а-вай, па-а-а-целуй меня… Что-о-о-о са-а-а мной…
Прости, милая. Ты была просто супер. Прости. Просто прости…

Он тщательно вымыл свой стакан, и бросил на пол, рядом с диваном, десять разноцветных смайликов. Подумав, открыл форточку, закурил и присел на край дивана, глядя в стремительно бледнеющее лицо. Откинув прядку темных волос, поцеловал ее в лоб и, положив рядом с тонкими пальчиками дымящуюся сигарету, встал и вышел из квартиры.

Сквозь уродливое сплетение узловатых веток тополей разгорался матовый утренний свет. Он свернул к парку и пошел напрямик. Двадцать минут, он не раз проверял. Через полчаса она выйдет из парадной и дойдет до припаркованной машины. Два раза мигнут габаритные огни, щелкнут замки дверей. Закрыть их она уже не должна.

*
… потянулся к маленькому, туго закрытому флакончику. Потянулся через стены, которые сам же и воздвиг. За которыми прятал его на самом дне памяти. Перед глазами замелькали образы. Сначала они были расплывчаты, и их сложно было идентифицировать, потом стали четче, проявляясь как будто в красном свете фотолаборатории.
Сцены, сценки… Осень, съемные хаты, ларьки, заплеванные парадняки, сладкий запах горячих подвальных труб. Ласковая анестезия двухсотграммовых мальков, кома, женщина в белом халате, сующая ему в руки пакет… Боль, боль, боль и одиночество.
Он потянулся еще, вырвал пробку, и его сразу же затопило нестерпимо холодной пьянящей как морозный воздух волной. Теперь он четко представил себе, что он должен сделать, как он это сделает, и торжествующе улыбнувшись, дотронулся до слегка оттягивающего карман пальто ствола.