дважды Гумберт : Глаза ночных площадей

1.
На ночных площадях сумрачно даже днем. И тропинки не пристёгнутые болтаются. А в новогоднюю вьюжную ночь – и подавно. Заброшенные участки бывшего оборонного предприятия идеально отутюжил арктический ветер. И тьма взрывалась перед глазами мельтешением ледяных букашек. Приборы учёта пространства и времени вели себя как помешенные. Вернуться к исходному пункту можно было разве что на авось. Или при помощи путеводной веревки. Но Ваха не собирался возвращаться назад. Его миссия не предполагала возвращения в прежнее состояние. Он окунулся в снежную пустоту без всякой страховки. Обычная карта местности легко загружалась, но пользы от нее было мало. Главное – определить, где находится Мекка, и держаться верного курса. Ибо даже здесь, в выстуженном преддверии ада, Мекка оставалась незыблемым ориентиром.
По правде, Ваха не шел. Он барахтался в снежной стихии. Уже в самом начале пути материковый наст стал проваливаться под его быстрыми, легкими ногами. И снег под коркой оказался неплотным, коллоидным и словно на свой лад живым. Тот снег, что танцевал в воздухе, и тот, что уже пал и слежался, не были чётко разделены. Поэтому Ваха не шел и не плыл – он тонул. Передвижение по ночной зоне было безумной авантюрой. Ваха, как бабочка, кувыркался в снежных яминах и стремнинах. Цеплялся за покосившиеся балки и сваи, выползал на тихо чернеющие руины, заходил в выпотрошенные и объеденные цеха. Эти цеха, бывшие красным местом труда и общения, ныне почернели, вымерли и пустовали. И очень странно они пустовали. Не так, скажем, как пустует дикая природа, и даже не так, как пустует заколоченный дом. Если долго-долго вглядываться во тьму, глаз начинал различать блеклые фактуры, которые метались под утлой кровлей. А слуха достигали шорохи и злобное, предостерегающее шипение. Вахе было и страшно, и любопытно. Но долго глазеть на изнанку мира было недосуг. Ваха падал на колени, нагребал снег на непокрытую голову, произносил заветные суры и снова бросался вплавь. Враждебная стихия затягивала и сносила в сторону от цели. И казалось, что тонкие, противные голоса подвывают проклятия на языке неверных.
Ваха совсем выбился из сил, когда его занесло на тринадцатый участок, расположенный в восточной части промзоны. Здесь уже было не просто темно, а жутко, неправдоподобно темно. Так темно, что местами тьма даже светлела, словно вытертая джинса, пузырилась несолнечным светом, брызгала лучистыми дротиками. Под укрытием циклопического ангара ветер стих. Но из мятущейся снежной персти сбились, навалялись чудовищные перевернутые снеговики. Нижние колобки снеговиков были не велики. Верхние глыбы висели без всякой опоры, как цеппелины. Ком снега с воем рухнул Вахе на плечи, когда он хотел пробраться между двух снеговиков. Ваха с трудом выбрался из-под снега и, сжав зубы, двинулся дальше. Новый ком едва не переломил ему хребет и наполнил голову замороженным колокольным звоном. Ваха вдохнул снег и содрогнулся от мучительной рези в легких. Перед глазами пронеслась вся его короткая лучезарная жизнь, не затронутая и тенью сомнения. Ролик жизни был склеен таким образом, что избыточным кадром каждую секунду мелькало одухотворенное и страшное лицо Черного Дервиша.
- Есть такие места, — тихо выдохнул Черный Дервиш, и лицо его, разрубленное ударом шашки, ненадолго выдалось из сумрака, чтобы оттиснуться в памяти. – Есть такие недобрые, необитаемые места, где граница между мирами затёрта. Человек ушел из таких мест не по своей воле. Его уволили, вытеснили сущности из смежных миров. После чего на ночных площадях воцарилась анархия, брань и яростная возня бессмысленной борьбы. Любой, даже самый образованный и почтенный человек, попав в такое место, тут же позабудет язык, на котором написан Коран и трактаты пророков. Да и любой человеческий язык тоже изглаживается из памяти. Человек превращается в бессловесную скотину, а его язык – в туманное послевкусие сна. Единственный земной язык, который может как-то держаться в этом безумии – это урусский язык. Потому что урусский язык – это измышление шайтана. Зло таится в каждом урусском слове, в каждом звуке урусской речи.
Черный Дервиш выпростал из-под плаща худую, нетвердую руку и коснулся плеча Вахи перстнем с рубином. Ваха вздрогнул и очнулся.
Было холодно. Снег набился под ветхий тулупчик с логотипом ОП *Палладин*. В ушах плескало звоном. Кто-то держал Ваху за ногу и волок за собой. Ваха попытался вспомнить слова молитвы, но память точно отшибло. Он не мог вызвать из памяти ни одной суры или аята, ни одного имени негамбара, ни одного из 99 божественных могуществ, ни даже одного арабского слова, ни закорючки. Пустота разверзлась на месте священного языка. И было странно – точно губы ему стянул холод, и голосовые связки утратили эластичность. Точно мозг обратился в холодец, пургу, снежную кашу. Ваха больше не знал, в какую сторону подобает бить поклоны. Он приподнял голову и увидел мускулистую спину, поросшую шерстью крикливого яркого цвета. Существо, целеустремленно тянувшее его за ногу, выглядело гигантской крашеной обезьяной.
- Ой, бля! – застонал Ваха. – Бля-я!
Обезьяна остановилась и наклонилась над Вахой. У нее были красные печальные глаза и выступающая медвежья челюсть. Из пасти шел пар и парализующее зловоние.
- Аллаху акбар! – неожиданно для себя выпалил Ваха прямо в ужасную морду смерти.
В рубиновых глазах чудовища изобразилось что-то похожее на удивление. Оборотень взял Ваху за горло, легко встряхнул и оторвал от земли. Ваху снова отбросило в беспамятство. Там его ждал Черный Дервиш.
Лицо Черного Дервиша укрывал плотный сумрак. И только глаза выдавало льдистое мерцание.
- Ты уже в 10 лет выучил Откровение наизусть. В 13 ты свободно комментировал экзегезы на языке Пророка. В 17 ты умел читать и писать по-урусски, но это никак не сказалось на чистоте твоей веры. У тебя алмазная память, а также необыкновенно сильные, резвые ноги. В 20 лет ты в совершенстве овладел техникой кадарийского зикира и приготовился совершить хадж на правой ноге. Ты наилучший кандидат из всех, кого мы просеяли. Но скажи, считаешь ли ты, что в войне с неверными, посягнувшими на нашу свободу, все средства хороши?
- О, святейший! — воскликнул Ваха. — Моя добрая воля целиком в вашей власти.
- Ты еще очень молод. Но ты ученый человек. Поэтому я интересуюсь твоим мнением. Мне важно знать, насколько прочна твоя вера и как далеко простираются твои возможности. Ибо миссия, которая тебе предстоит, трудна и безумна. Она связана не только с риском для тела, но, в первую очередь, с риском для твоей души. Готов ли ты пожертвовать всем, что имеешь?
Ваха склонился в горячем поклоне. Его доверие к устазу было безгранично. Изуродованное лицо Черного Дервиша снова выступило из темноты. И Ваха к ужасу своему открыл, что шрам и кривая недобрая улыбка образуют перевернутый полумесяц.
- Газават – дело грязное. Не верь тому, кто говорит, что воины веры автоматически попадают в рай. Там, куда попадают шахиды, совсем неплохо. Режим содержания бархатный. Но это, конечно, не рай. Известно ли тебе, что в исключительных случаях, ради торжества истинной веры, шахиды вступают в контакт с дьяволом? И вполне осознанно обрекают себя на вечные муки?
- На всё воля Аллаха, — тихо сказал Ваха.
- Именно так, а не иначе, — кивнул эфенди, снял перстень с рубином и протянул его Вахе. – Кафиры утроили бдительность по отношению к посторонним. Но совершенно забыли о том, что в их внутреннем хозяйстве зияют адские дыры. Ты пойдешь в черную зону. Но не как вор, лазутчик, а как ее официальный смотритель. Найдешь там тринадцатый участок. На этом участке бывает, полу-живет Белый Имам. Он курирует тот домен, карман преисподней, куда после смерти определяются воины веры. Ты отдашь ему перстень шейха Кунта-хаджи Кишиева. На твоей груди я выколю слова древнего заклятия, отпирающего Портал. С паролем и доброй волей хранителя ты выпустишь из нижнего мира всех воинов веры. Сам станешь словом Веры, доброй вестью свободы, существом правого дела и орудием возмездия.
С сосредоточенным видом Ваха снова склонился перед учителем, но вдруг подскочил на месте, точно его дёрнуло током. На просветленном лице юноши изобразился живой интерес.
- А точно ли хранитель будет на моей стороне?
- Он был мюрид шейха Кунта-хаджи и всю свою долгую жизнь пропагандировал его взгляды. Он заразил западный мир доктриной о непротивлении злу насилием и, тем самым, внес значительный вклад в наше общее дело, — важно, со зловещими интонациями произнес Черный Дервиш. Помолчал и добавил, уже добродушно:
- Белый Имам был большой мудрец и праведный мусульманин. И он бы, конечно, попал в рай, если бы не связал свою жизнь с урусским языком. Язык шайтана, на котором Белый Имам писал книги, думал и проповедовал, стал после смерти его неизгладимой, позорной метой. Ты сразу узнаешь его, потому что он твой любимый урусский писатель.

2.

Заветное кольцо с острым, мерцающим, как уголёк, камнем пало в подставленную ладонь и сразу прожгло её насквозь. Ваха дёрнулся и вернулся в реальность. Он висел вниз головой, подвешенный за ногу, как на карте Таро. Руки не доставали до пола. Прямо под ними зевал круглый колодец, откуда призрачными посинелыми конечностями выбивался смрадный парок. В левую ладонь Вахи была всажена ледяная спица. Из одежды на нем оставались только шерстяные кальсоны. Однако не холод и даже не боль в пронзенной руке донимали сейчас отважного молодца. Реальность, и без того мало приспособленная для осмысленной жизни, выказала целый ряд новых, пренеприятнейших свойств. Ваха чувствовал это всем своим напряженным организмом. Он весь, до самых крайних своих тел, обратился в сверхчувство. Итоговым переживанием было ощущение непомерного гнёта, униженности и заброшенности. Что-то подобное с ним уже было недавно, когда Ваха впервые в жизни, ради опыта, напился урусской водки, позволил себя опоить. Тогда живо представилось, как он одним махом с головой ушел в какое-то инфернальное измерение. Да, тонок лёдок, отделяющий душу от ада. Впрочем, то опьянение быстро прошло. Лишь на душе осталось несводимое пятнышко.
*Йобаный стыд! Так это ведь ад и есть!* — озарило Ваху. И сразу по спине хлынула, поползла теплая жижа. То ли из него, то ли на него — из населенного, стрекочущего мрака, подсвеченного красными, как столбик спиртового термометра, угольками.
Множество рубиновых двоеточий окружало Ваху со всех сторон. Какая-то ушлая ушастая старушонка с полулицом хотела достать до его здоровой руки длинной ледяной занозой. Ваха выждал, пока старушонка подпрыгнет, и со всей дури подбил ее кулаком снизу. Бабка унеслась во тьму с омерзительным визгом.
Разом красные огоньки вспыхнули, раскалились. И осветилось великое множество уродливых и враждебных существ. Отвратительные хари громоздились друг на друга, как болельщики на стадионе. Подобие штатива, в котором застряла нога, вдруг ожило, распрямилось и стало мотать Ваху из стороны в сторону. Казалось, что обнаженное тело быстро протаскивают сквозь колючий, запредельно вопящий кустарник. От этой болтанки в голове лопнула трехлитровая банка со светом. А когда чувства нормализовались, Ваха услышал вопрос.
- Кто ты, хуило ледащее?
- Ва… Ва… Вася, — неожиданно для себя назвался Ваха.
Толпа встретила его имя гоготом, бранью. Ударили снежки, начиненные щебнем и железяками. Ваха изловчился и брыкнул своего захватчика свободной ногой.
- Ты, гандон, отпусти ногу, бля, я тебе, тварь ебаная, говорю! – зашипел Ваха.
- Да какой ты Вася? Ты же чурка, — произнес всё тот же издевательский девичий голосок.
- На себя, уёбина, посмотри, — наугад парировал Ваха.
Тиски разжались, и он с размаху влетел лбом в ледяной надолбок с краю колодца. С десяток корявых мохнатых ног деловито потюкали его под ребра. А одна массивная, как колонна, нога, украшенная жухлыми гирляндами внутренностей, наступила ему на живот. Следом на грудь ему сиганула разбитная девчонка в короткой шубке со стразами. Синее, миловидное личико недобро светилась. Глаза были мутные. Острые ровные зубки – как у акулы. Двумя пальцами она аккуратно прихватила Ваху за кадык.
- Что Вася, боль любишь? Нравится, когда тебя чморят, мучают? Зря ты, Вася, обозвал меня скверным словом. Ты реально попал. Пиздец тебе, адский пиздец.
- Чур, я буду пытать свежачка первая, — вызвалась уже знакомая Вахе ушастая старушенция с половинчатым лицом. Ей тут же наперерез метнулась аморфная, растекающаяся масса, усеянная гнилыми зубами.
- Куда прёшь, Кошелка с иголками? Я, Кашка-Алкашка, буду его кормить.
- А ну, сдриснули, су-у-уки! – раздался густой и невнятный бас. – Первая брачная ночь – за Мамоёбом!
Между чудовищами завязалась лихая борьба, яростная поножовщина. Ваха совсем утратил дар речи. Девчонка поперек его груди замороженным взглядом уставилась на татуировку. Уголок ее рта с жемчужной нитью слюни слегка дёргался.
- Ты зачем к нам пришел из Пустого Мира, тупиздень? – наконец, еле слышно проговорила она. – И что это за хуйня такая у тебя на груди наколота?
- Я не терпила, — усилием воли нарушил молчание Ваха и замотал головой.
- А я не Снегурочка, — передразнила она. – Сейчас эти уёбища бросят жребий и будут терзать тебя по очереди до усрачки. А в конце, я отрежу тебе голову.
- Я на задании, — выдохнул Ваха. – Мне нужен Белый Имам.
Толстая белая мышь с кроваво красными буркалами влезла по Снегурочке и юркнула ей за воротник. Гвалт и возня вокруг быстро стихли. В наступившей тишине послышался авторитетный мужской писк, пронзительный, как сигнал будильника.
- Ша, ущербные твари! — произнесла мышь и сверкнула глазами. – У него на груди древнее магрибское заклинание хъёб. Вы тут совсем ополоумели. Дегенераты, бля.
- А я, сука, смотрю – что-то знакомое! – шлепнула себя по ляжкам Снегурочка и расхохоталась, как пьяная. – Хъёб!
*Хъёб! Хъёб!* — заволновались уроды. Не успел Ваха и глазом моргнуть, как кусок его кожи с нанесенной магической формулировкой подчистую срезал мизинцем какой-то подгнивающий хлыщ с темной слипшейся физиономией.
- Ты не серчай на нас, Вася, — сказала Снегурочка и погладила открытую рану. Яростное жжение тут же прошло, и рана красиво затянулась ледком.
Темноликий бешено и точно измельчил фрагмент с письменами. Теперь каждому кусочку кожи соответствовал один письменный знак. Чудища, за минуту до этого разнузданные и неистовые, совсем присмирели и выстроились в очередь. В самом хвосте очереди стояла старушка Кошелка с иголками. Она безропотно ждала, когда придет ее черед. Впрочем, очередь двигалась быстро, и парад уродов не затянулся. С вожделеющим видом адские твари вкушали дозу, буковку, и аннигилировали. Последним исчез раздающий. Со стороны, для непривыкшего к тьме глаза, это действо выглядело как последовательное отключение множества красных двухрожковых светильников.
Ваха тоже очень хотелось спать. Глаза у него слипались. Тело окоченело и казалось чужим. Он посасывал сухой и холодный, как лёд, пальчик Снегурочки. Однако миссия еще не была исполнена. Ваха сунул руку в кальсоны, нащупал привязанный к мошонке подсумок и извлек перстень. Белая мышь тут же выхватила артефакт из бесчувственных пальцев.
- Чо уставился? — пропищала она. – Я и есть Белый Имам.
Ваха сфокусировал взгляд на мыши и разглядел, что у нее человеческое лицо. Он сразу узнал это лицо и улыбнулся ему одними глазами.
- Вы? Вы были моим любимым урусским писателем. Значит, всё хорошо? – еле слышно произнес Ваха и не стал дожидаться ответа. Его красивые звериные глаза с лопнувшими сосудиками стали матовые. И куда только делся, куда перешел оживлявший их свет разума?
Рай оказался гигантским разгоняющимся хороводом. Ваха стал частью этого божественного ускорения.
Снегурочка опустила ему веки и быстро отсекла голову ледяным ножом. Загустевшая кровь тихо булькнула из идеально ровного среза и сразу застыла в камень, насыщенно красный опал.
Цепкими лапками мышь вышелушила рубин из оправы перстня, разжевала его и выплюнула.
- Фальшивка, естественно, — проворчала она. – Эти ёбнутые магрибские мистики никак не могут взять в толк простой факт. Шейх Кунта-хаджи просто не мог обладать драгоценным кольцом. Он был божий человек, бессребреник. И умер в страшной нищете.
- Тебе не похуй ли, мышь? – сонным голосом спросила Снегурочка.
- Нет, не похуй, — ответила мышь с лицом человека. – Заебали меня эти герои. Каждый год из Пустого Мира приходит такой вот джигит с какой-нибудь злоебучей бижутерией. Они ведь там до сих пор думают, что мир устроен очень серьезно, разумно, структурно, с какой-то высокой целью. А ведь мир – это хуета и ахинея. Нет никакого Эдема, Джанната, Элизиума, Вальгаллы. И мёртвых никто не держит в аду. Хочешь – бери шинель и проваливай, если есть куда.
- А! – отмахнулась Снегурочка. – Уймись, родная, не пизди. Так ты договоришься, что и я тоже не существую. Что там не говори, а герои всё-таки лучше задротов и чмошников. Люблю героев.
Снегурочка сжала бедрами едва теплую голову Вахи и, свернувшись калачиком, сладко заснула.
Толстая мышь поворчала еще, отчаянно взвизгнула и пропала в колодце.