Валерий Иванов : ГРААЛЬ ИУДЫ. глава вторая

ВТОРОЙ ГИПНОЗ БОДРОВА

Обменявшись телефонами, женщины расстались.
Инга Никодимовна с таинственной монетой в красном сафьяновом футляре вернулась в клинику. По дороге набрала Сергея Бодрова, сказала, что монета у нее.
Бодров принес с собой кассету, включил восточную медитативную музыку. Дал выпить таблетку, уложил Виктора на тахту.
- Это психоделическая музыка, способствует расслаблению. Таблетка – галоперидол,
она безопасна, снимает напряжение, вводит в легкую сонливость. Расслабляйся. Смотри мне в глаза.

У Бодрова пристальный немигающий взгляд. Виктор долго не выдерживает, прикрывает веки.
- Дай ему монету, — сказал Бодров. Инга вынула из футляра монету, вложила в руку Виктора.
- Виктор, сосредоточься на монете, она станет для тебя путеводной звездой в путешествии во времени. Тебе ничего не стоит переместиться на сотни и даже тысячи лет назад, увидеть эту монету, узнать ее тайну, то, как она пришла к тебе и повлияла на твою судьбу. Думай о монете, смотри на нее, входи в нее всей душой. Это древняя монета, она прошла через бесчисленное количество рук. Даже трудно представить, сколько человеческих пальцев касались ее. Представь эти бесчисленные пальцы с ажурной дактилоскопией, похожей на рисунок опускающихся снежинок. Сколько снежинок сейчас опускается на Москву, столько и пальцев касалось этой монеты. Они касались и касались ее, трогали и передавали друг другу. Однажды ее коснулись и твои пальцы. Вспомни, когда это произошло.


Размеренный вкрадчивый голос, тусклое мерцание металлического кругляша, теплая тяжесть во всем теле, заунывная музыка.


Губы Виктора дрогнули, но ничего не произнесли, лицо его словно бы провалилось.
На поверхность проступили резкие и сухие черты изможденного человека. Глаза под веками двигались, словно видели что-то.
- Ты слышишь только мой голос, — негромко говорил доктор Бодров. – Ответь, где ты?
- Я в Виффагии…
- Почему ты так тяжело дышишь?
- Я тороплюсь.
- Куда?
- В Храм.
- Зачем ты идешь в Храм?
- Мне назначена встреча.
- С кем?
- С первосвященником.
- Зачем?
- Я должен получить тридцать сиклей серебра из сокровищницы храма.
- Для чего?
- Для пасхальной жертвы.
- Почему ты плачешь?
- Глаза слезятся, не могу смотреть…
- Почему?
- Храм горит…
- Горит? Там пожар?


Виктор рукой прикрыл глаза.
- На солнце горит золотая крыша храма. О, как он великолепен! Он похож на горные хребты, покрытые снегом, так блестит белый мрамор! Это сердце нашего народа, он возвышается на вершинах холмов, он колет глаза и небо.
- Колет небо? Лучами?
- Нет, крыша храма покрыта золотыми спицами, они колют небо.
- Колют небо?
- Да. Чтобы не садились птицы…


Бодров переглянулся с Ингой. Она сделала большие глаза – такие подробности нельзя было выдумать, Виктор действительно в и д е л древний Храм Соломона.
- Нет, не могу смотреть, — Виктор сильно зажмурился, из углов глаз скользнули слезы. — Вот место, достойное Учителя, а не нищие лачуги Вифсаиды. Сын Бога должен восседать там!
Виктор водил головой из стороны в сторону, словно любовался прекрасным зрелищем.
- Ты прекрасна, моя страна, ты прекрасна!


- Где ты сейчас?
- На верхней террасе… отсюда я вижу под собой весь Иерусалим, всю Иудею. Она вся – как сплошной сад… она зацветает. Как давно я ее не видел, господи!.. сердце мое истосковалось… Наконец-то я вернулся, благодарю тебя, Боже! Я стою перед храмом народа Израилева, это ли не счастье? Неужели он будет разрушен? Так сказал Учитель, и так будет… за что это нам, Боже?
- Как тебя зовут? – тихо спросил гипнотизер.
- Иуда, — ответил Виктор. – Иуда Симонов Искариот, верный апостол Йошуа
Мошиаха, единородного Сына Бога.

В ХРАМЕ СОЛОМОНА

- Кровь… — глухо произнес Виктор.
- Что? – Бодров нагнулся ухом к слабо шепчущим губам пациента.
- Кровь, — внюхиваясь в воздух, громче повторил Виктор.
- Какая кровь?
- Кровь воняет, дышать нечем.
- Чья кровь, Виктор?
Виктор вдруг выругался на незнакомом языке.
- Ни ветерка, солнце жжет, а желоба полны крови.
- Чьей крови?
- Коров.


Инга Никодимовна и Бодров переглянулись.
- Каких коров, Виктор? Ты попал на скотобойню?
Виктору это сравнение, видимо, понравилось.
- О, да, — сказал он, криво улыбаясь, — это настоящая скотобойня! Только вся украшенная золотом!
- Золотом украшена? – переспросила Инга Никодимовна, но Виктор ее не слышал, он реагировал только на голос Бодрова. Инга пихнула Сергея локтем, спроси его, что за скотобойню он видит?
- Виктор, ответь, что это за украшенная золотом скотобойня?



Виктор брезгливо поморщился, вглядываясь в невидимую врачам картину.
- Ужас, сколько мух! Ничего себе священник, весь от крови склизкий!
- Ты видишь священников?
- Они коров режут, разве не слышно, как они мычат?
Бодров пытался сопоставить Храм и скотобойню, но у него ничего не вышло. Виктор косноязычно проговорил.
- Бр-р… как собаки в Грозном…
- Что?
- Собаки так… в Грозном… ливер…
- Какой ливер?
- … из трупов…
- Ты где сейчас? В Грозном?


- Я в Иерусалимском храме, — речь гипнотизируемого становилась все менее
разборчивой, язык едва ворочался. — Мухи… лезут… в глаза и рот… кусаются, — он стал отмахиваться руками и вновь гортанно выругался на незнакомом наречии. – Хорошо священникам, их обмахивают опахалами. И дым кадильниц там гуще. – Лицо Виктора вдруг исказилось. — О, ужас! Ужас! Горе!
- Что случилось, Виктор?
Трясущаяся рука указала вперед.
- Корова родила прямо на жертвеннике.
Потрясенные Бодров и Инга Никодимовна переглянулись, такого не могло себе представить ни одно, даже самое буйное воображение, такое можно было только «увидеть».


- Виктор, успокойся, ляг! – повелительным тоном сказал Бодров. Инга Никодимовна обняла всполошившегося Виктора за плечи, мягко нажала книзу, шептала на ухо «тихо, тихо, все хорошо».
- Как можно успокоиться, — встревожено говорил Виктор, но все-таки подчинился и улегся на кушетку, — это предзнаменование великой беды! Народ бежит. Все в ужасе!
- Выводи его из транса, — шепотом сказала Инга Никодимовна. Бодров сотряс указательным пальцем – молчи!
Врачи ждали.


Постепенно Виктор успокоился, но на вопросы долго не отвечал. Так же неожиданно, как и про кровь, он вдруг сказал.
- Теленка новорожденного сожгли. Сожгли жертву, рожденную на алтаре. Горе Иерусалиму и жителям его.
Он снова надолго замолчал, голова его подрагивала в такт сердцебиению.


- Виктор, — сказал Бодров требовательно – слушай меня внимательно, сосредоточься и отвечай. Что ты видишь? Пожалуйста, говори медленно и четко.
- Священники сжигают жертвенное мясо… Убита уже третья корова… кровь течет по желобам… много мух… они заслоняют свет солнца и страшно гудят… тучи мух… мухи жирные, зеленые, это храмовые мухи… они питаются кровью убитых животных… за оградой стоят люди… много людей…
- Что они делают?
- Они ждут своей доли мяса…
- Что делаешь ты?
- Вхожу в храм.
- Иди дальше.
- Я прохожу галерею… О, как она красива… вся из белого мрамора… потолок покрыт кедровым деревом.
- Почему ты замолчал?
- Я стою перед вторым освященным местом…
- Иди дальше.
Виктор отрицательно повел головой.
- Дальше вам нельзя.
- Почему?
- Вот же, «Законы очищения», на всех столбах… на греческом и римском языках.
- Что там написано?
- «Чужой не должен вступать в святилище».


- Ты не чужой. Войди в храм, поторопись, тебя ждут. Что ты там видишь?
- Я прохожу передние ворота храма… они не имеют дверей… они как символ
бесконечного неба покрыты золотом, сверху донизу… все просто блистает золотом, на меня свешиваются золотые виноградные кисти в человеческий рост.
Виктор замер, рот его полуоткрылся.
- Почему ты замолчал?
- Боже…- прошептал он, — я вижу…
- Что ты видишь?
- Храмовую завесу!
- Как она выглядит?
- Она прекрасна… это вавилонская работа… вот гиацинт… виссон… шарлах… вот пурпур… я знаю эти ткани, я работал в лавке мужа моей сестры в Виффагии, шарлах означает огонь, да-да… а виссон — землю, гиацинт – воздух, а пурпур – море. Неужели я допущен… скоро ведь Пасха, я вижу…


- Что?
Виктор сжался.
- Не бойся, — успокоил его Бодров, — что ты видишь?
- Первосвященника… — голос Виктора дрожал, в лице проступил страх.
- Почему ты боишься его?
- Как же мне не бояться высших иерархов? Тут все тридцать старейшин, они смотрят на меня. Их взгляды суровы… Я должен взять себя в руки, ведь и я — апостол! – голос Виктора окреп, лицо озлилось. — Мой Учитель – сын Бога! – выкрикнул он. — А кто они такие? Я выше их! Боже, первосвященник идет ко мне, он страшен.
- Почему?
- Он одет по праздничному обряду. Так одевается первосвященник только раз в году. Все торжественно и страшно. – Лицо Виктора исказилось, он попытался закрыться руками.


- Опиши первосвященника, как он одет?
- Не дерзаю, колени гнутся… но я не стану на колени! – Виктор зарычал Ягуаром, тело его выгнулось. — Я апосто-ол-л-л!
- Не волнуйся, Иуда, тот, кого ведет Бог, не знает страха. Опиши нам
первосвященника.


С этого момента Виктор заговорил лихорадочно быстро. Врачи не могли разобрать многих слов, настоящая запись восстановлена Александрушиной И.Н. с диктофона.
- Он страшен, борода его крашена хной, глаза черны, как ночь, и рот провален, как пещера ада. О, он замаскирован, порождение ехидны! Он весь – как башня, в голубой одежде, голова его огромна, как купол. На нем золотой панцирь. Он громыхает, как гром, при каждом шаге… За ним стоят старейшины — они в белых хитонах, пейсатые, бородатые, в белых надрагах, горбом стоящих над загривками, к их пейсам подвязаны магические нити. Они босиком… их ровно тридцать… они стоят вокруг алтаря. На алтарь возложено мальчиками-прислужниками большое серебряное блюдо. Каиафа называет имя старейшины, и тот от рода своего кидает на блюдо монету сикель, они звенят, одна за другой, и так, пока не набирается тридцать монет серебряных – цена раба.


- Ты видишь свою монету среди этих тридцати сребреников? – повинуясь какому-то наитию, спросил вдруг Бодров. Инга Никодимовна ошеломленно посмотрела на него, она поняла!
- Да, — ответил Виктор, сглатывая, — вот она…
- Какая она?
- Как раскаленная среди холодных монет. От нее пышет жаром.
Виктор замолчал, лицо его все больше и больше искажалось. На нем проступал страх.
- Что происходит, Иуда? – спросила Бодров.
- Старейшины взяли в руки священные книги и раскрыли их. Каиафа начал читать.

ЛАРИСА РЕЙСНЕР В БЕЛОГВАРДЕЙСКИХ ЗАСТЕНКАХ
(Триптих Народного художника СССР И. Ледовских «Гражданская война в России»)

Лариса с колен спросила.
- Зачем ты достал оружие, Петя?
- Что? – он открыл глаза, очнулся. Где он? Что за морок, соблазн, туман?
- Зачем тебе оружие? В кого ты собрался стрелять? – она внезапно страстно дохнула. – Да, ты будешь стрелять, но только из своего пистолетика, вот из этого сладенького, миленького, любименького пистолетика. Тебя наверно обожают женщины, они часто так тебя ласкают?


Удивительно, но и под дулом пистолета она продолжала говорить неторопливо и тягуче, хрипловатым бархатным тембром, словно и не смотрел ей в глаза черный зрачок револьвера. Гипнотическая манера речи ее завораживала.
Маневич позорно стоит в спущенных до колен галифе. Почему револьвер в руке? Поручик засунул оружие в кобуру, сжал голову, перебарывая звенящую спазму, сковавшую виски.
- Возьми, возьми его.
- Я возьму его, но только не здесь.
- А где?
- На улице. Выведи меня и там я дам тебе такую радость, какой ты еще никогда
не испытывал.
- Нет! Соси здесь! Ну!


Рейснер царственно поднялась с колен.
- Вы офицер! Неужели вы будете насиловать даму здесь?
Она начала одеваться. Маневич растерялся. Он офицер, да!
- Но я хочу кончить! – пробормотал он. — Я должен кончить!
Она шепнула на ухо, ощекотав волосами.
- Я все сделаю, как ты хочешь, только выведи меня отсюда! Ты же хороший
мальчик, Петя.

Пусть думает, что охмурила! Выведу во двор и кончу! Кончу! И прикончу!
- О, боги! Проклятье! Идем!


Поручик застегивается, они выходят, идут коридорами, выходят во двор
контрразведки.
Ночь, звезды, он заводит ее за угол, прижимает к каменной кладке, лезет под платье, тискает груди, задирает юбки, пальцами проникает в лоно, вынимает и жадно нюхает пальцы, стонет с прикрытыми глазами. Давит женщине на плечи, она опускается перед ним на колени. Он взводит револьвер, приставляет ей к виску.
- Если прикусишь, убью.
- А если я все сделаю хорошо, ты отпустишь меня? Обещаешь?
- М-м… — офицер стонет, рявкает, — да! Да, черт возьми!
- Даешь слово офицера?
- Да.
- А вернешь мне печать?
- Да! Что? Какую еще печать?
- «Ломает ужаса застывшую печать».
- Какую, к чертям собачьим, печать?!
- Я не могу без нее вернуться.
- Куда? К своим? К матросам? К товарищам?!


- Не глупи. Какие они мне товарищи. Я поэтесса, я играю в мистерию
собственной жизни. Как и ты, Петя, я же вижу, какой ты! Ты такой же романтик, авантюрист, ты ищешь страсти и муки. Ты не тупой ограниченный мужлан, как этот ваш пузатый полковник с лицом мясника. Нас, поэтов, несет Рок, это он столкнул нас на узких улочках Казани, всего на одно мгновение длиной в поцелуй. Очнись, мы летим над бушующим бытием, как чайки, мы кричим и ныряем вниз, чтобы выхватить глоток счастья, крошку мечты. Дай мне свои губы, ты плачешь, мы солоны с тобой, под нами море, о, как я люблю тебя, на этот миг, на это мгновение! О, дай мне свой член, я хочу всего тебя, всосать, понять, принять! Пропитай меня всю, как губку, своим естеством, своим потом, семенем и слезами.


Она говорит и ласкает, ласкает и говорит. Виолончельский голос развратной богини. Какой глубокий голос, какая глубокая глотка! Поэтесса, комиссарша и такой наглый разврат. Правильно сказал капитан — авантюристка мирового масштаба!
Поручик горячо зашептал.
- Не уходи, я хочу быть с тобой! Хотя бы еще день, сутки! У меня хорошая
квартира, там есть горячая вода, прислуга… все, как в прежней жизни. Тебе надо отдохнуть. Останься.
- Мальчик мой, не держи меня, мы сыграли лучшую сцену из пьесы нашей
жизни.
- Останься. Еще день, всего один! Я заставлю тебя! Я верну тебя в камеру. Ты
будешь в моей полной власти. Останься добровольно, ну!
- Не уподобляйся твоим сослуживцам. Мы не чета им, мы сложные и богатые
натуры. В душе ты добр и сострадателен.


- В душе я добр и сострадателен, — послушно повторил обмякший поручик. –
Но внешняя жизнь, полная зла и боли, заставляет меня быть злым.
- Почему? – нежно прошептала женщина.
- Я обязан, – прошептал поручик, — я спасаю Россию.
- От кого? – простонала Рейснер. – Он самого себя? Невозможно спасти Россию от
России. Прими Родину такой, какая она есть! И ты обретешь мир.
- Но я не могу! – силясь стряхнуть наваждение, вскричал поручик. – Принять это
быдло? Эту бесноватую чернь? Да никогда! – злоба заклокотала в горле. – Жечь! Каленым железом выжигать большевистскую заразу!
- Открыть тебе одну тайну, Петя?
- Да, говори.


- Не с Россией ты борешься, а с самим собой. Твоя родина явилась тебе такой, какова твоя душа. Ты выжигаешь чернь снаружи, но червоточины – в твоей душе, и они дымятся обугленным мясом. И ты стонешь и содрогаешься от боли, я вижу это, каждый твой выстрел во внешний мир есть выстрел в себя самого! Опомнись, прими мир! Теперь Россия явилась тебе в моем облике. Ты и такую Россию застрелишь?
- Ты… — поручик облизал губы, — ты не Россия. Ты сирена. Ты заволокла туманом… мой мозг… сковала руки и ноги, ты сладко поешь. Но от пения сирен погибают. Неужели и я погибну от твоего пения?
- Я не буду лгать тебе, Петя! Скажу правду — моя любовь убивает.
- О, какая ты! – скрипнул зубами поручик. – А не боишься?..
- Чего? Что ты убьешь меня, застрелишь здесь? Неужели ты испугался страсти, которая «и жжет, и губит»? Гибель влечет, Петруша. Пучины увлекают. Я вернусь к тебе, обещаю, ты только дождись меня! Разве не лучше смерть в объятиях прекрасной женщины смерти в степи от случайной пули, выпущенной каким-нибудь ублюдком? Разве я не прекрасна?
- О да, еще бы, ты прекрасна! – в каком-то восторженном озлоблении взвыл офицер.
– Нет, клянусь честью, таких, как ты, я еще не встречал!


Лариса пристально посмотрела ему в глаза.
- Ведь ты дождешься меня? – шепотом спросила она.
- Где?
- Здесь, в Казани.
- Когда? – тоже перешел на шепот поручик и оглянулся по сторонам. Минареты ночной Казани подслушивали их.
- Когда я вернусь, — одними губами прошептала Лариса.
- А когда ты вернешься?
- Ты сам знаешь. Дождись меня, Петя. Я дам тебе то, чего ты еще никогда в жизни
не испытывал. Дождись. А теперь прощай.
- Стой, вернись! Вернись или я буду стрелять!
- Стреляй, я не боюсь. Чайка летает, где хочет. Прощай и помни обо мне!
- Проклятие! Вернись! Я не хочу тебя терять! Я сошел с ума! Всего за пять минут! Солнечный удар! Бунин! Толстой! Кругом смерть, гражданская война, устострастие во дворе рядом с грудой расстрелянных тел. Как смердят трупы…

ХЕРЕМ

Внимание! Во избежание психических травм, спонтанного самонаведения порчи и других нежелательных магических последствий следует читать эту главу с максимальной отстраненностью, сохраняя трезвый взгляд, окружив себя воображаемой защитной сферой из огня!

Бородатые, пейсатые раввины открыли книги и вступили в молитву, сливаясь в носовом вибрирующем мычании – у-у-у-у, эшвэй кылия у-ум-м-м. Двадцать девять священников мычали, один читал священную книгу. Хор ненадолго замолкал, и тогда на первый план выступал голос читающего, а затем снова вступало вибрирующее хоровое мычание.


Каиафа: “Силой мира и священного слова мы уничтожаем, заклинаем, истребляем, позорим и проклинаем Йошуа из Назарета, называющего себя Мошиах, и эти тридцать монет, уплаченных за него, как за раба, во имя Бога, кагала и этого священного завета; во имя 613 заветов Божиих, изложенных в этом завете; всеми херемами, проклятиями, заклинаниями, изгнаниями и уничтожениями, которые были употребляемы со времен Моисея до настоящего дня.
Хор священников повторяет слова проклятия слитно с гулом храмовых мух.
Анна сказал: «Мы уничтожаем, заклинаем, истребляем, позорим и проклинаем Йошуа из Назарета, называющего себя Мошиах, и эти тридцать монет, уплаченных за него, как за раба, во имя Бога Акатриэля, Бога Цабаота, во имя Архангела Михаила, великого начальника, во имя Метатрона, во имя Сандалфона, который плетет венки для своего равви, во имя того имени Бога, которое составлено из 42 букв; именем, под которым явился Моисею в кустарнике, именем, которым Моисей разделил море, именем Эе. Таинственной силой имени Бога, силой шрифта, которым написаны были скрижали завета; именем Бога Цабаота, Бога Израиля, сидящего на херувимах; именем колесницы святой и всех живущих в небесах, силой имен всех Ангелов, служащих Богу, и всех святых Архангелов, обитающих в вышних.


Покачивание туловищ старейшин сделалось более частым, голоса их слились в один хор нарастающей ненависти, глаза закатились, лица исказились гримасами.
Гул тысяч мух сделался оглушительным.
Элеазар бен Иаир почти кричал трясущимся, надутым, как бычий пузырь, лицом:
«Проклят да будет Йошуа из Назарета, назвавший себя Мошиах, и тридцать этих монет, уплаченных за него, как за раба, от Бога Израиля, сидящего на херувимах!


Йосеф бен Маттиатайаху, глава рода левитина, возопил: «Если он родился в месяце Нисане, в котором господствует Архангел Уриель, то будь он проклят от этого Архангела и всех Ангелов его. Если он родился в месяце Ияра, в котором управляет Архангел Цзапниил, то будь он проклят от этого Архангела и от всех ангелов его. Если он родился в месяце…


Монотонное перечисление архангелов и месяцев ввергло раввинов в транс, они выпали из времени и пространства, они положили книги на алтарь, одной рукой каждый обнял шею левого соседа, правую положил на голову правого соседа, они уронили вовнутрь тесного – голова к голове — круга длинные седые бороды и пружинящие пейсы. Круг их принялся ритмически подпрыгивать.


Симон бен Хасмонейяху задыхался и выкрикивал при каждом прыжке: «Будь проклят Йошуа из Назарета и тридцать монет, уплаченных за него, как за раба, устами Бога великого, сильного и страшного. Да поспешит к нему несчастие Божие!
- Создатель, истреби и уничтожь его!
- Боже Создатель! Сокруши его!
- Боже Создатель! Покори его!


Савл, сын Гамалиила, прокричал звучным молодым голосом:
- Гнев Божий да разразится грозой над его главой. Дьяволы да встретят его. Будь
он проклят, где он обретется. Дух его да улетит скоропостижно, нечистая смерть да схватит его, и месяца он не окончит. Да накажет его Господь чахоткой, горячкой, воспалением, помешательством и мечом, язвой и желтухой. Проклятием он облечется, как ризою: сам он себя уничтожит, и Бог сокрушит его навеки.


Запах вспотевших тел заполнил алтарное помещение. Пожилые раввины склонились в пояс и с кашлем и рвотными позывами выговорили всем кагалом внутрь тяжело дышащего хоровода – прямо на серебряное блюдо с тридцатью сребрениками:
- Да не даст ему Бог прощения! Да разольются гнев и месть Божий на эти монеты и на Йошуа из Назарета, называющего себя Мошиах, и вселятся в него все проклятия, написанные в законе. И сотрется имя его из поднебесной, и обречет его Бог на несчастья вне всех колен Израиля по проклятиям союза, написанным в законе.


Распрямились, расцепили руки. Старейшины тяжело дышали. Каиафа сказал:
- Итак, внесены все деньги за отвергаемого, и он выкуплен, как выкупается пасхальная жертва. Принесем же присягу, что не вкусим хлебцов пасхальных, покуда жив Йошуа из Назарета, называемый Мошиах. Да будут прокляты эти монеты, дабы сила проклятия перевесила силу жизни жертвы, за них выкупаемой. Отныне, хлеб Йошуа есть хлеб нееврея, вино его – вино «несех» идолослужения, овощи его осквернены, книги его считаются книгами волшебников; ученикам его отрежьте цицес, оторвите им мезузу, коли не отрекутся. Вы не должны кушать или пить с ними; не должны совершать обрезания их сыновей, не обучать детей их закону, не хоронить умерших из их семейства, учеников его вы не должны принимать в братства ни в благотворительные, ни в другие; чашу, которую они опорожнят, должны выполоскать и вообще обращаться с ними как с каждым нахри, неевреем. Аминь.


Хасмонаю бен Маккавейяху стало плохо, его подхватили под руки, поволокли сокрушенными ногами по мраморному полу на свежий воздух. Анна шел, держась за стену от слабости. Каиафу тоже шатало – проклятие отняло все силы. Первосвященник ссыпал проклятые монеты в кисет из кожи козленка и протянул его Иуде.


Виктор принял в руки страшный дар.
Облик его чудовищно исказился.
Он сделался апоплексически багров.
Пот струился по челу. Руки и ноги тряслись.
- Выводи его, — ахнула Инга Никодимовна.
- Дай ему прожить этот паттерн, — шепотом уговаривал Бодров, — это как роды, нельзя прерывать, пусть все завершится.
Виктора с утробным стоном вырвало на пол.

***

Лева Ковальков, нахохлившись, сидел в кресле в своей двухкомнатной квартирке на Ленинском проспекте. Ну он и влетел! Кто же мог подумать, что беспамятный придурок возьмет Андроида в заложники? Ноздря оказалась битой картой. Зачем он с ней вообще связался? Зря спасал ее из огня. Сгорела бы там и дело с концом.
Ксения словно услышала его мысли. «Не ссы, фотограф, сказала она, че нос повесил, прорвемся! Узнай, где намечается самая крутая туса».

ВЫХОД ИЗ ХЕРЕМ-ГИПНОЗА

Виктора с надрывным кашлем вывернуло вторично. Инга Никодимовна отпрянула,
туфли ее были забрызганы рвотой.
- Выведи его из транса! – решительно потребовала она от Бодрова. Тот быстро произнес необходимые фразы.


Виктор очнулся, голова его раскалывалась, тело горело. Новые рвотные позывы сотрясли тело. На полу растекалась лужа мутной жижи с кусочками не до конца переваренного завтрака. В комнате распространился кислый запах.
Инга Никодимовна налила воды, подала стакан Виктору. Он не взял, его мутило. Врач вызвала нянечку, та пришла со шваброй и ведром, принялась с ворчанием убирать.
Инга Никодимовна и Бодров под локти вывели Виктора в коридор, открыли заклеенное на зиму окно. Больной отдышался, ушел в туалет.


- Это просто бомба! – возбужденно ходил от стены к стене молодой гипнотизер. – Мы «увидели» знаменитый обряд херем – обряд проклятия иудейских раввинов. Причем направленный против Христа!
У доктора Александрушиной было вытянутое лицо, круглые глаза.
- Неужели у нас в больнице находится один из тридцати сребреников Иуды? – Я в себя не могу прийти! Это же кошмар! Монета-то проклята! Уж не из-за нее ли Виктор и потерял память?
Бодров глянул скептически.
- Але, Друша, какие проклятия? Память стирают психотропами.


Из кабинета вышла нянечка со шваброй. Врачи с Виктором вернулись в кабинет. Инга Никодимовна закрыла форточку.
В комнате было свежо.
Монета лежала на столе.
Три человека стояли вокруг стола и смотрели на таинственный металлический кружок неправильной формы со стертым профилем на лицевой стороне.


- Можешь смеяться, Сережа, но я к ней больше не прикоснусь! – сказала Инга Никодимовна.
- Эх, пропадать так с музыкой! – Бодров молодецки откашлялся, взял лист чистой бумаги, зачерпнул монету и стряхнул в футляр, в котором она была привезена. – Футлярчик-то от обручального кольца! – сказал он, щелкая крышкой.


Сидящий на тахте Виктор протянул руку.
- Верните монету мне!
- Пожалуйста, — Бодров отдал футляр. Виктор спрятал его в карман пижамы.
- Это единственное, что осталось от моей прежней жизни, — пояснил он.
Бодров прошел в угол и с мылом помыл руки под краном. Они с Ингой встретились взглядами и рассмеялись.
- Ну да, — сказал Бодров, — гигиена нужна и в психологическом плане. Итак, что мы имеем с гуся? Мы увидели обряд проклятия в далеком первом веке нашей эры. Так? Так. Но Виктор же не попал к нам из первого века, верно? Вот и спрашивается, когда и где монета попала именно к нему в руки?


- Что ты предлагаешь, Сережа? – спросила Инга.
- Я предложил бы более суженные рамки гипнорепродукции. Не просто идти по следу монеты, а выйти на тот момент в памяти реципиента, когда монета коснулась именно его руки! У кожи есть память, она все вспомнит. Тогда мы поймем и причину амнезии.
Инга Никодимовна покачала головой.
- Я возражаю. Посмотри на него, он еле дышит. Сейчас нельзя возобновлять сеанс.
Бодров положил руку на плечо Виктора.
- Скоро все пройдет. Прошла естественная очистительная реакция. То, что мучило, ушло.


Виктора качало.
- Дайте мне обезболивающего. И снотворного. Мне плохо…
- Конечно, – сказала Инга Никодимовна, — конечно.
- Ну, хорошо, вы тут лечитесь и готовьтесь к новому сеансу.
Бодров попрощался и вышел.


Инга Никодимовна дала Виктору лекарства. В дверях больной обернулся.
- Почему он называет вас Друшей?
Врач рассеяно улыбнулась.
- Я же Александрушина. Друша. Меня так в институте звали. Мы с Сергеем однокашники.

НА ПОДПОЛЬНОЙ ЯВКЕ
(Триптих Народного художника СССР И. Ледовских «Гражданская война в России»)

Лариса Рейснер из контрразведки ночью прошла через всю Казань. Видать, ее вела счастливая звезда. Разъезды белых не замечали ее. А когда на рассвете она прочитала надпись на единственном уцелевшем уличном указателе, там значилась нужная ей «улица Рельсовая».
Она постучала. В доме затеплился свет. К окну приблизилась женская фигура в исподнем с горящей лучиной в руке. Ставни раскрылись, высунулась голая рука.
- Давай.
- Лукины здесь живут? – спросила Лариса.
Из окна послышался зевок.
- Седня водка уже по пятерке. Берешь, чо ли?
- Мне Корнея, Лукина! – сильным шепотом сказала Лариса.
- А! – Баба перекрестила зевающий рот. — Господи-Сусе, Корней! К тебе с утра девки. Вставай, чо ли!
Через минуту в окно выглянул всклокоченный, голый до пояса мужчина – связной Казанского большевистского подполья Корней Лукин.

ПОСЛЕ ГИПНОЗ-ХЕРЕМА

Виктор с трудом добрался до своей палаты. То, что он увидел в гипнотическом трансе, потрясло его. В кармане лежала раскаленная докрасна монета, от нее исходило сильнейшее радиоактивное излучение. Выкинуть ее! Избавиться, срочно!


Собравшись с силами он побрел в туалет, открыл форточку, чтобы выбросить монету, но форточка была затянута металлической сеткой. Смыть! Он бросил монету в унитаз, нажал на слив, но струйка еле потекла, монета недвижно лежала на дне унитаза.
Тут ее оставлять нельзя! Ее вообще нельзя выбрасывать в мир, она навредит всем! Ее надо нейтрализовать, обезвредить. Но как?


Мне уже все равно, подумал Виктор, я уже отравлен, я таскаю ее больше месяца. Самое худшее уже случилось. Он вспомнил череду погонь, драк и пожарищ. Теперь причина несчастий определилась. Сребреник Иуды!
Виктор запустил руку в унитаз, вытащил монету, понюхал. Едкий смрад, как хорошая горчица, пропекал до гайморовых пазух. Ее надо обезвредить, как фугас, как мину. Взять под саркофаг, как Чернобыль! Но как? Он никогда не имел дела с магическими предметами. Надо идти в церковь, подсказал голос Стража. Нет, решил Виктор, надо сжать зубы, и с помощью доктора Бодрова попытаться снова войти в транс и узнать, когда, где и от кого он ее получил!


К вечеру ему стало хуже, поднялась температура.
Следующим утром он проснулся в жару, все вокруг плыло, ходили тени, гулко звучали голоса. Виктор весь день дремал, просыпался от собственных криков. Инга Никодимовна вызвала терапевта, сделали анализы, но точный диагноз поставить не смогли. Причина коренилась в психике, в травмирующем воздействии проломившей кору головного мозга магмы реликтовых воспоминаний.


Днем позже Инга Никодимовна пришла его проведать, села на стул рядом с кроватью, выгнала других больных в коридор.
- Ну, как вы? – спросила она несколько смущенно. – Ну, вот, я чувствую себя виноватой. Ведь это я предложила гипноз. Но я не ожидала такой реакции, честное слово!
Виктор попытался улыбнуться.
- Не вините себя, — прошуршал он пересохшими губами, — вы же хотели мне
помочь, я понимаю…
- Ничего, проколем вас антибиотиками, и все будет хорошо, — Инга Никодимовна пожала горячую руку больного холодными пальцами.
- Инга Ник… — поперхнулся он


Врач вдруг шепотом сказала.
- Виктор, если хотите, зовите меня просто Инга. Я знаю, у меня сложное имя и отчество. Но только наедине. При больных обращайся ко мне вы. Идет?
- Идет, — слабо улыбнулся Виктор. – Если только на брудершафт выпьем. Откуда я помню про брудершафт? Что-то в голове всплывает, из прежней жизни.
- Конечно, — сказала она, — конечно. Память потихоньку будет восстанавливаться. Но для этого надо нормально питаться, отдыхать. Да! Совсем забыла! Я же принесла тебе бульону, домашнего! – она ушла и вернулась с литровой банкой, закрытой красной пластмассовой крышкой. — Попей бульону, пока горячий. Это домашний.


- Инга, послушай.
- Да.
- Мне пришла в голову одна идея.
- Какая?
- Ведь кроме монеты у меня осталось еще кое-что от прошлой жизни.
- Что именно?
- Наколка на спине. Мне сказали в тату-салоне, что она совсем свежая, ей не больше месяца.
- Ты хочешь сделать гипнорепродукцию на татуировку? Сергей уехал в командировку и будет не скоро.
- Нет, надо расшифровать надпись под повешенным телом.
- Верно, надо ее сфотографировать и показать специалистам. Пей пока бульон.


Инга достала из кармана халата мобильный телефон. Принялась настраивать его на съемку. Виктор сделал несколько глотков горячего бульона.
В палату вошел Прокопенко с висящей на марлевой подвязке правой рукой.
- Прокопенко, погуляйте в коридоре, — ледяным тоном приказала завотделение.
Больной заторможено вышел.

- Какая ты строгая, — сказал Виктор.
- Да уж, с вами иначе нельзя. Ну что, делаем фотографию?
Он поднялся, задрал пижаму. Инга навела камеру, блеснула вспышкой. Вместе они принялись рассматривать мелкие буковки надписи под повешенным человеком.
- Какой это язык?
- Явно не европейский…


Головы их сблизились, щеку Виктора защекотали ее волосы, в ноздри проник аромат женщины.
- Меня снова в жар бросило, — сказал он, садясь на кровать.
- Да? – испугалась Инга.
- Волосы твои щекотятся.
Она покраснела, на фоне белого халатика это было особенно заметно.
- Ложись, у тебя постельный режим
Виктор лег, укрылся простыней.
- А где монета? – вспомнил она.
- В тумбочке.
- Давай ее выкинем, я ее боюсь. Я вообще против опытов с ней, мне почему-то страшно, хотя я и не очень суеверный человек.
- Нет, мы доведем дело до конца, — твердо сказал Виктор. Брови его упрямо сошлись, выдавив по центру лба морщину. – Эта монета – моя судьба! Отмычка к моей личности. Без нее я ничего не вспомню.
- Просто не знаю. Это рискованно. Ведь что такое порча и проклятие? Это
психические силы! Они реально калечат и убивают.


Виктор не знал, как он мог решиться на такое, но рука его сама собой протянулась под простыней и сжала руку докторши. Она не отняла руку, только напряглась и как-то застыла. Так они просидели около минуты.
Инга Никодимовна пожелала Виктору быстрее поправляться и вышла.


В коридоре толпились дауны, дебилы, олигофрены, криминальные типы. Многие из больных влюблялись в нее, что, в общем-то, было неизбежно, она — врач, молодая женщина, они помещены в замкнутое пространство, переносят на нее свои комплексы, принимают ее за мать, жену, возлюбленную. Но еще ни один из больных не производил на нее такого сильного впечатления, как Виктор Беспамятный. В нем угадывалась сильная и щедро одаренная натура с несгибаемой волей и мужеством. Ей казалось, она понимает, почему именно ему досталась зловещая монета. Виктор не погиб на вокзалах, не затерялся среди бомжей, за ним бегает телезвезда, он взял в заложники знаменитого ведущего, он решителен, способен на поступки, он не боится даже проклятия раввинов, он несгибаемо противостоит Судьбе. Рядом с таким мужчиной доктор Александрушина всегда мечтала стоять плечом к плечу наперекор всем житейским бурям и напастям!

***

На третий день после гипноз-херема Виктор проснулся и словно… проснулся.
Жар выступил в виде обильного пота и пропал, тело сделалось холодным и пустым. Ничего не болело. Над головой парил белый потолок в отчетливо видных пупырышках штукатурки.
Палата спала. Клекотал горлом Нефедов, храпел Прокопенко, сопел Гена. Неслышно дышал Вовчик. Виктор сел на кровати, спустил ноги на пол. Перед ним оказались его голые худые колени. Он их ясно видел. От коленей вниз свисали волосатые ноги. Он пошевелил пальцами рук и согласился признать их за свои. Все словно бы стало на свои места. Он все отчетливо понимал. Неожиданно ясно увидел палату и своих сотоварищей. Он понял вдруг, что сильно поумнел, и даже продрог от радости.


«Подъем!», раздалось в коридоре. Значит, уже семь часов. Время умываться, завтракать, принимать лекарства и идти на прогулку. Он это и раньше делал, но сейчас четко понимал последовательность и нужность действий. Распорядок жизни был здравый.
Для прогулок выдавались черные и синие фуфайки. Виктор предпочитал синюю. Во дворике он трогал снег. Его переполняла доброжелательность к сослуживцам. Казалось, они тоже могут, как и он, очнуться от мутных снов и начать понимать жизнь. Он даже почему-то чувствовал себя виноватым в бедах других больных. Запросто подошел к Прокопенко и спросил про руку. Прокопенко пожаловался, что ночью рука сама лезет его душить. Подошли и другие, — да, Прокоп, как рука себя вела ночью?


- Я ее на привязи держу, — важно говорил Прокопенко.
Не все верили, что рука у него работает сама, в отрубе от тела. Думали, что симулирует. Об этом сказал Гена-разносчик.
- «Бриллиантовую руку» смотрели? – обиделся Прокопенко. — Там рука сама летает!

***

Инге Александрушиной позвонил доктор Сергей Бодров, спросил о состоянии Виктора, напомнил, что перед повторным гипнозом следует прекратить прием всех лекарств! Инга возражала, гипнолог настаивал.
- Чем вы его там потчуете? – кричал Сергей из страшного далека. — Аминазином, конечно! На фоне аминазина очень хорошо вспоминается прошлая жизнь, ага, в мельчайших подробностях.
- Твоя ирония не уместна!
- Инга, давай так. Прекращаешь давать ему лекарства…
- Он в плохом состоянии. Тревожность, подавленность…
- Я все сниму гипнозом!
- Ты мнишь себя всемогущим.
- Не я всемогущ, а подсознание. Оно все знает и умеет! А я умею с ним разговаривать. Прекращаешь все лекарства…
- Антидепрессанты оставим…
- Минимум, Инг!
- Хорошо.
- Минимум миниморум.
- Я поняла. А ты где сейчас?
- В Магнитогорске.
- Ого, что ты там делаешь?
- Семинар даю по НЛП.
- Какой ты молодец! Ты когда вернешься?
- В пятницу. И сразу к тебе. Учти, для тебя я отменяю кучу консультаций и теряю Монблан бабла!
- Я ценю, Серж.
- Целую кандидата наук, без пяти минут доктора.
- Целую, Сереж.


Инга Никодимовна отключила мобильный и огляделась. Большой Сачок Гуманитарных факультетов МГУ кишел студентами.
Она выбрала из толпы самого очкастого и спросила, где находится кафедра классических языков. На кафедре ее направили к доценту Андрею Кашпору.
- Скажите, пожалуйста, что значит эта фраза? – Инга Никодимовна показала
доценту фотографию татуировки.
- Двести долларов. – Бесстыжий доцент даже не покраснел.


- Но тут же всего одна фраза!
- Чтобы перевести эту одну фразу, коллега, я учился двадцать пять лет!
- Ну, давайте хотя бы сто, — неловко предложила Инга. Она и на рынке не умела торговаться.
- Давайте.
- У мня рублями.
- Возьму по курсу.
Инга Никодимовна вынула деньги, но не отдала.
- Вы переведите сначала.
Кашпор посмотрел на снимок.
- Похоже на коптский. Какой-то диалект древнекоптского языка.
Доцент вывернул из шкафа толстенные словари
- Иссоп – это чабрец, — бормотал он, — ну и как это связано? Значит, так. Смысл фразы примерно таков. «Чабрец (или тимьян), для чего, с какой целью ты явился или достался мне?»
- И что это значит?


- Не могу знать, — филолог захлопнул словарь. – Вы просили перевести, я
перевел. А толкование слов – это уж, простите, не мое дело.
Инга Никодимовна растерянно отдала деньги и вышла из кафедры. Она ничего не понимала и чувствовала себя обманутой.

ПЕРВЫЙ СЕКС С ИНГОЙ НИКОДИМОВНОЙ

Инга Никодимовна впервые за многие годы обильно надушилась, идя на работу, заплела волосы в легкую косу, придающие ей девический вид, губы подкрасила розовой помадой, и даже очки сменила на изящные, узкие, в тонкой оправе. Белый халатик выгодно подчеркивал ее рубенсовские формы. На нее тупо зырили больные, оглядывался персонал.
- Какая вы красивая сегодня, — пробасила медсестра Тамара. Инга Никодимовна улыбнулась, ей было приятно внимание коллег.


В кабинете она открыла ноутбук, но работать не могла. Зачем она накрасилась? ради Виктора, честно ответила сама себе. Надо его подбодрить, вывести из депрессии. Она вызвала Виктора к себе и рассказала про мошенника доцента, который взял деньги, но не смог толком перевести древнюю фразу.
- У нас осталась последняя надежда, — сказала она. — В Москве живет человек, знающий 96 языков, большинство из них мертвые. В него попала молния, он пережил клиническую смерть, и вот таким образом получил чудесный дар языкознания. Не знаю, верить или не верить, но попробовать стоит, тем более, что больше обращаться не к кому.
- Как его зовут?
- Вилли Мельников. Мне дали его телефон, и сегодня вечером я с ним встречаюсь.


А она ничего, хорошенькая, подумал Виктор, глядя на преображенную врачиху. Вспомнилась яркая Ксения. Он очень скучал по ней, тосковал, влюблялся все сильнее. Она одна ждала его за стенами психушки. Ждала ли?
Словно услышав его мысли, Инга Никодимовна спросила.
- Кстати, какие у вас отношения с девушкой, которая передала мне монету?
Она прижалась грудью к столешнице, в декольте ее наступил прилив. В рот Виктора поступила слюна. Он с трудом проглотил ее.
- Случайная знакомая, – буркнул он, отворачиваясь.


Виктор явно тосковал по эпатажной девице, потому и избегал разговоров о ней. Инга Никодимовна прислушалась к себе. Давненько она не испытывала ревности. С тех пор, как Миша ушел к той челночнице, с которой познакомился в Китае. А вдруг Виктор тоскует по Ноздрачовой и поэтому температурит? Ясно же, что он попал в зависимость от Ксении «Ноздри». Сработал «эффект цыпленка», импринтинг, психиатры знают этот механизм, когда первое движущее существо для только что вылупившегося цыпленка автоматически становится мамой. И вот выводок гордо шествует за дворовым Полканом! Так и тут – пронырливая девочка воспользовалась беспамятным состоянием Виктора и влюбила его в себя, как цыпленка.


В отличие от интуитивной чаровницы Ксении Ноздрачовой Инга Никодимовна Александрушина была опытным врачом-психиатром, знакомым не понаслышке с техниками НЛП. Если она решит забрать себе мужчину, она сделает это умело и так, что сам мужчина этого не заметит. Для этого существует, в частности, техника «перенесения влюбленности».
Инга Никодимовна вытащила из нарезного батона два ломтика и засунула в тостер.
- Часто вот так приходится, — сказала она, — перекус на рабочем месте всухомятку.
Пусть хоть хлеб будет горячим.
Вскоре в кабинете вкусно запахло поджаренными хлебцами.
- Ешьте, — сказала она. Виктор захрустел хлебцом. Инга Никодимовна встала, задернула шторы, налила к тостам чаю, поставила коробку конфет, завела тихий разговор.

Она подстроилась под его дыхание, вовлекла в кокон доверительного общения. Она восхищалась мужеством, с каким он встретил гипноз-херем. Она расспросила его о Ксении и говорила, о ней только хорошее. Когда расслабившийся Виктор рассказал ей, какая Ноздря необычная, яркая, феерическая, она порадовалась тому, что ему досталась такая девушка. Значит, ты — даже без памяти и со стертой личностью — достоин таких женщин, говорила она, поправляя на груди халатик.

Она вставала к чайнику и протискивалась мимо Виктора, слегка задевая его бедром. Наливая ему чай, она низко наклонялась, открывая декольте. Она говорила, что когда Виктор восстановит память, девушка, которую он любит, будет рада за него, как и она, Инга Никодимовна, радуется тому, что он делает заметные сдвиги к лучшему. Она прижала его голову к себе, сказала, что иногда ей жаль его, как родного человечка.


Он поднялся, взволнованный. Они стояли вплотную друг к другу. От нее пахло крепко духами. Она сняла очки. Глаза ее были подкрашены тушью. Лучше бы она этого не делала. И без того маленькие глазки в черной кайме выглядели еще меньше – стали совсем как семечки. И скулы выпятились. Зато губы выделялись перламутровой мякотью.
Он благодарно обнял ее.
Инга Никодимовна мягко прильнула. Сухие губы коснулись ее виска, уха. Тело Виктора чуть вздрагивало, будто он всхлипывал.
- Что с тобой? Ты плачешь?
- Просто. Просто дрожь бьет.


Он обнял женщину крепче. Вся ее теплая масса прильнула к нему. Он стал целовать ее в лицо, отстранился, расстегнул верхнюю пуговку ее халата. Она помогла, сбросила халат на тахту. Она была в облегающем жакете и блузке с люрексом. Когда блузка раскрылась, он увидел через ажурный бюстгальтер, какие вислые у нее и мягкие груди с растяжками, в мелких родинках, с большими нечеткими сосками. Еще он понял, что это ему нравится. Ноздря была худой девчонкой. Инга Никодимовна была женщиной, полной, с жировыми складками на боках и животе, щедрой, пышной, мягкой, теплой. Они попятились вместе к тахте, опустились на нее.


После долгого воздержания мужчине не до бурных скачек. Она ласкала его, словно совершала медицинскую процедуру, словно анализ брала. Он закрыл глаза и застонал, откинулся на тахту. Она пошла, помыла руку над раковиной. Села к нему, погладила по голове. Придя в себя, он попытался поласкать ее, но она не дала.
- Тебе же тоже надо, – сказал он, припоминая секс с Ноздрей.
- Что?
- Кончить.
- Лежи уж, — усмехнулась Инга Никодимовна.
- Я могу, — вспыхнул Виктор.
- Не сомневаюсь. Ладно. Иди, отдыхай. Мне пора.

Врач выпроводила Виктора из кабинета, надела халатик. Зачем она это сделала? Для улучшения его психического состояния. В научной литературе описан случай, когда жена вылечила мужа от амнезии шоком, внезапно явившись ему обнаженной, уложив с собой в постель. Но ведь она Виктору не жена и никогда ею не была, что же он вспомнит? Мать. Тепло. Ласку. Поймет, что мир добрый, в нем есть и хорошие люди, что его любят. Впрочем, причин своему поступку врач-психотерапевт может найти множество. Самой себе бы еще признаться по-честному, зачем она это сделала.

ТРЕТИЙ ГИПНОЗ СЕРГЕЯ БОДРОВА

В пятницу в девять утра позвонил Сережка Бодров, бодрый, как и сама его фамилия.
- Друша, это я, привет!
- Здравствуй, Сережа, — не очень радостно ответила Инга.
- Ты телевизор вчера смотрела?
- Когда? Приползла без задних ног, а Борька приставку включил и рубился весь
вечер в свои бродилки да стрелялки. Я телевизор почти не смотрю…
- Через час я у тебя и мы проведем гипнорепродукцию на монету. Надеюсь, вы ее не выкинули.
- Нет, Сережа, я категорически против!
- Почему?
- Потому что это опасно! Он неделю лежал почти что в коме.
- Знаешь, кто виноват?
- Кто?
- Ты, Друша, ты!


- Я?
- А кто торопил меня, кто требовал вывести его из транса?
- Его же рвало, Сереж!
- Нормальная очистительная реакция. Надо обязательно вернуться и провести коррекцию. И станет он как новенький. Оставлять его в таком подвешенном состоянии нельзя. Он должен прожить этот паттерн до конца. Это все равно как хирургическая операция, только осколок вынимается из психики. Монета – это его осколок. Нельзя ее там оставлять, понимаешь?

СКАНДАЛ В КАМЕДИ-КЛАБЕ

Перед входом в «Камеди-клаб» мерзла длинная очередь. Срывался снег. За стеной в ярком и теплом помещении гремела музыка, летали с подносами официанты, на тумбах извивались стриптизерши, вращались зеркальные шары, гремела музыка.
Ксения ежилась в короткой шубке с красным меховым жабо вокруг шеи. Губы и нос немели на морозе. Как от хорошей дорожки кокаина. Только кайфа никакого.


Сволочь Гуляш обложил ее красными флажками, как волчицу. Ее никуда не приглашали и не пускали. На телеканалах ее имя поставили в блэк-лист. Лева тоже потерял репутацию, с ним не хотел сотрудничать ни один журнал Москвы. Накануне арт-директор узнал, где намечается самая медийная тусовка. В этот вечер в «Камеди» собирались главные редакторы глянцевых журналов. Ноздря решила во что бы то ни стало прорваться на съемки и прорвать пиар-блокаду. Клан вышибить клином!


На входе в «Камеди» знаменитый Дима-Фейсконтроль отрицательно помахал ей пальцем. Ксения протиснулась сквозь толпу.
- А че такое, Дим? – спросила она, бешено жуя жвачку
- Тебя нет в списках. Вот вы – проходите. Вы — стойте.
- Это ошибка. Просто забыли внести.
- Отойди, не мешай. Вы — проходите.
Толпа напирала, секьюрити сдерживали клиентов металлическими решетками. Левка, проныра, уже проник в клуб. В машине снял куртку, остался в смокинге, достал из своего «магического саквояжа» бутылку красного вина, бокал, налил, и пошел на охрану, громко разговаривая по мобильному и отхлебывая из бокала. Секьюрити расступились – ну, вышел человек из клуба, возвращается. А Ксению не пустили.


- Хоть обыщи меня сегодня, Дим, раз не пропускаешь, — на ухо охраннику
промурлыкала она. – С пристрастием обыщи, ладно?
- А че у тебя искать?
- Клитор. Никто найти не может, в последнее время.
- Иди шутить в другое место.
Ксения натужно острила, а сама переживала отчаяние. Она не могла поверить, что настоящая жизнь будет продолжаться там без нее, а она будет прозябать здесь на морозной улице в толпе обычных горемык.


- Иди шутить в другое место, — повторил охранник и вновь принялся дирижировать
толпой. – Проходим – вы двое. Кого позвать? Нет, сегодня не его смена. Чего тебе опять?
- Дай хоть сигарету, — зло сказала Ноздря.
- Иди отсюда!
- Чмо! – выругалась Ксения, отворачиваясь.
- Что ты сказала?!
Ксения невинно обернулась.
- Чмок! Я поцеловала тебя воздушным поцелуем.

ИУДА ВЕШАЕТСЯ

Виктор с зажатой в правом кулаке монетой уже сорок минут находился в гипнозе. Руки его совершали странные движения, словно бы он что-то вязал и с усилием затягивал.
- Да он же петлю вяжет, — вдруг догадалась Инга Никодимовна. – Смотри, Сережа!
Бодров озадаченно следил за действиями жутковато шевелящегося больного. Вот Виктор встал, привязал невидимую веревку к невидимому суку над головой и вставил в петлю голову.
Инга сжала руку гипнологу.
- Похоже, мы попали на тот самый момент в мировой истории, — сказал Бодров.
- Он же вешается. Останови его!
- Это всего лишь гипноз.


Инга Никодимовна прикусила губу.
- Я бы все-таки остановила процесс… – прошептала она.
Бодров тоже шепотом пояснил.
- Если он не проживет до конца этот паттерн, все останется незавершенным, так и будет мучить. Это и есть его тайная боль! Отсюда все его аутодеструкции и тяга к самоубийству!
Инга Никодимовна застыла в нерешительности. Слова Бодрова казались ей резонными, но и действия Виктора пугали. Ей было страшно – она словно бы присутствовала при реальном самоубийстве и не могла вмешаться.
- Спроси, он нас слышит?
- Иуда, ты меня слышишь?


Виктор не реагировал. В замедленном темпе он затянул на горле невидимую петлю, качнулся вперед и… вздернулся, ощутимо вздернулся вверх, дрыгнул головой и плечами, дернулся ногами. Тело его опустилось на тахту и медленно забилось в корчах.
- Все-все, — затрясла Инга гипнотизера, — останавливай его!
- Иуда, — позвал доктор, — ты меня слышишь?
Вены на горле Виктора вздулись, лицо побагровело, невидящие глаза вылезли из орбит.
- Он же не может ответить! – вскричала Инга. — У него горло перехвачено!
- Это всего лишь гипноз.
- Это психическая спазма! Он может от нее задохнуться. Выводи его из транса!

Бодров следил за действиями пациента странно расширенными глазами. Инге показалось, что гипнолог тоже находится в трансе. Она встряхнула его, но бледный Бодров перехватил ее руки.


- Успокойся, Инга, все под контролем.
- Он задыхается!
- Он должен «умереть»!
- Нет! Я против! Прекращай сеанс!
- Ты же психиатр! Как ты не понимаешь, роды нельзя остановить!
- Но он задыхается!
- На выходе из влагалища все младенцы задыхаются и хотят остановить процесс. Почитай Грофа! Он переживает четвертую перинатальную матрицу, умирает его параноидальное отношение к миру, негативные переживания младенца во время родов. У взрослого человека эта матрица вызывает чувство общей неадекватности, ощущение постоянной опасности, параноидальное стремление все контролировать и за все отвечать, что-то доказывать себе и другим. Странно, что ты этого не знаешь.


- Но я не могу на это смотреть! Как хочешь, я его разбужу!
Инга Никодимовна затрясла Виктора за плечи.
- Бесполезно, — криво усмехнулся Бодров, — он слышит только мой голос. Ты для него не существуешь.
- Останови процесс немедленно или я вызову санитаров!
- Кто тут гипнолог – ты или я? Что за дилетантизм! Не мешай!
- Но он задыхается, Сережа! Он умирает!!!
- Это и есть цель гипнорепродукции! Это ты его убиваешь, не даешь прожить
матрицу и родиться. Ты хоть понимаешь, что творишь?
- Я вызываю санитаров!
- Этим ты все погубишь! Никто кроме меня не способен вывести его из транса!
Врачи шепотом кричали друг на друга.
Корчащийся Виктор смотрел на них вытаращенными невидящими глазами и втягивал в горло долгий нескончаемый хрип.