Яблочный Спас : Сабрина

Сабрина.
Плоть твоя горяча.
Руки твои, как стебли лилий тонки и цепки.
Чрево твое – вместилище всей услады, которую даровал Бог человеку.
Груди твои спелы. Невыносимо сладко и тяжело становится, когда обхватишь их ладонями.

Сабрина.
Икры твои тонки и крепки на ощупь.
Бедра твои бесконечны, как дороги, на которых искал я тебя.
Два прислоненных друг к другу свертка рисовой бумаги – колонны врат твоих.
Капелька влаги, ползущая по шелковистому бедру – слезы желаний твоих, плач вечной жажды твоей похотливой плоти.
Сабрина.

Когда я увидел твой портрет, по всей видимости принадлежащий кисти одного из бродячих художников, с удивительным старанием и нежностью выведенный тонкой кистью над входом в храм Любви, то был ослеплен божественным сиянием, исходившем от него. В то время меня гнали вперед нужда и отчаяние. Утеряв искру божественных откровений, поддерживающую огонь в моем сердце, я чувствовал страх. Доселе этот огонь освещал мой путь рубиновым факелом, сиявшим во мраке окружающего мира. Указывал направление. Пропав, он оставил меня в полной темноте. Я был атакован полчищами сомнений и ужасов. Черные, перепончатые крылья, покрытые свалявшейся и вонючей шерстью, распростерлись надо мной, закрыв прозрачное небо, наполненное холодным светом звезд. Прикрыв голову руками, бросился я прочь не разбирая дороги, и бежал много дней подряд, не останавливаясь даже для того, чтобы справить нужду. Я бежал, а в моем мозгу, злобным воем, запутывая как клубок лески стройные ряды октав божественных гармоний, протяжно ныли додекафонные полифонии инверсированных ракоходов. Уши мои горели тягучим битумным пламенем, когда сквозь них проникали в наполненную ранее божественным смыслом черепную коробку чудовищные тропы ахроматических гамм.
Мне казалось, что я не выдержу этого.
Что я уже не выдержал.

И в тот самый миг, когда я уже готов был сдаться и, остановившись, рухнуть на колени, выпустив из себя давно подпирающие кадык говна, приняв как должное волю Великих, она явилась ко мне.

Игра случая, шутка плетущих нити судеб древних норн… Я открыл свои глаза, находясь у входа в маленький храм любви, где ублажающие алчущую вожделения плоть сластолюбивые гурии, одаривали своими ласками страждущих, в обмен на пригоршню монет. Там, если судить по вывеске, имелась сауна с двумя наполненными хрустальной водой бассейнами, бильярд и бар, манящий запотевшими холодильниками пива и коктейлей.
«Сабрина». Так гласила надпись.
Впрочем, тогда мне хотелось только водки.

Влекомый мерцанием зеленых яшмовых глаз божественного лица, изображенного над входом, на подгибающихся от усталости ногах, я поднялся по тридцати трем ступенькам и постучал в тяжелую железную дверь, недоверчиво и строго взирающую немигающим оком микро-видеокамеры. Порядочное время прошло, пока дверь, или кто-то за ней, изучали меня. Как будто пробовали на язык вкус неведомого плода, снаружи выглядящего ужасно, но внутри хранящего спелую, райскую сладость. Наконец, замок щелкнул, и дверь плавно открылась, обнаружив за собой золотистое сияние холла и суровое лицо дежурного евнуха с отвисшими брылями. Евнух заглянул в мои глаза со зрачками, расширенными ужасом ночей, и ни слова не сказав, приглашающе повел рукой.

О, Великие этого мира, тысячу тысяч раз прошу не дать мне забыть то воистину благословенное место, где впервые увидел я светлый образ Сабрины, вкусил прелести и аромат чресел. И если осталась у вас хоть капля сострадания, дайте мне возможность снова увидеть ее.

Вдоль стены холла, переливаясь всеми цветами радуги, журчал небольшой искусственный водопад. Струйки воды, скользящие по зеленоватому мрамору, веяли прохладой, возвращая меня к давно забытому в этом безумном бегстве желанию поссать, и извергнуть из себя килограммы фекалий, вероятно уже лукаво выглядывающих из моей пересохшей от жажды гортани.
Сделав несколько шагов, я замер в ожидании.

Главгурия в черном, продернутом серебряными нитями халате, вышла из-за стойки, и вопросила о нужде моей. Обрюзгшее лицо показалось мне смутно знакомым, но я не открылся, ибо не знал пока, могу ли выложить ей начистоту все то, что чернильной бурей хаотично мелькало в моей голове. Я сказал только, что алчу чистоты, любви и покоя. Хотя бы на время.
И чтобы немедля принесли водки.

Когда через несколько минут, молоденькая гурия в коротком халате, демонстративно выставляющем напоказ все чувственные прелестlи девичьих бедер, внесла в холл поднос, на котором возвышалась запотевшая литровка, я понял, что сейчас заплачу. Ибо боль и страдания, переполнявшие меня последнее время, отступили.
Как знать, надолго ли…

Иные говорят, что спирт способен затуманить кристалл божественной сущности в мозгу избранного, низвести его до уровня обычного тусклого, грязного животного – человека. Они врут. Врут хотя бы потому, что кристалл этот вовсе не в голове. Хитроумные Великие определили для него совершенно другое место. И если уж заронили всемогущие боги зерно своих откровений в тело избранного, ничто в этом мире неспособно затушить огонь, который немедля засияет в нем. Ничто, кроме… О, о, не хочу, не хочу вспоминать тот ужасный позор, ту простейшую ловушку, в которую я попался и утратил подаренную мне искру…

Первые две порции наполнили меня невыразимым словами чувством покоя и признательности к этому место, будто бы специально предназначенному для утративших веру путников. Вторые две, напомнили о желании срать.
Позвонив в маленький серебряный колокольчик, тихим, мелодичным звоном наполнивший пределы холла, я стал сладострастно мучаться, терпеливо дожидаясь прихода Главгурии.
Она вошла. Черный халат развевался, изредка оголяя заплывшие жиром плечи.

- О, прекраснейшая из женщин, укажи мне путь в благословенный оазис, облицованный кафелем, где смог бы удовлетворить малую и большую нужды, терзающие меня.

Молча поманила она своим пухлым пальцем, унизанным перстнем с вечносмотрящим ониксом, и я пошел за ней, скрючившись в пароксизме лопающихся кишок и трескающейся от давления жопы.

Пройдя сквозь расступившиеся с тихим шелестом бамбуковые занавески, я оказался в необычном помещении. На хрустальном постаменте, сквозь который виднелись сплетенные в безмолвном экстазе фановые трубы, возвышался Унитаз. Судя по ослепляющему глаза блеску, выточен горшок был также из горного хрусталя не без участия специалистов компании Сваровски. Чуть правее стоял малахитовый столик, придавленный к полу тяжестью спелых дынь, арбузов, тяжелых виноградных гроздей и других, экзотических для меня, жителя северных провинций, фруктов.

Главгурия опустилась на колени и кивнула головой в направлении Супертолчка. Я не заставил себя долго упрашивать. Лишь только оголенные ягодицы ощутили бодрящую, девственную прохладу хрустальных ланит унитаза, я принялся тужиться, ожидая, что поток говн тотчас хлынет из меня и я реактивно приподнимусь на коричневой струе… Но, не тут то было. Видимо, за дни моего сумасшедшего бегства, каловые массы спрессовались, образовав некое подобие пробки. Пробка затвердела и превратилась в неодолимое для гекалитров моих фекалий препятствие. Нарушение эвакуаторной функции. Возможен ileus. Красным цветом вспыхнули в моем мозгу предостерегающие слова.
Ибо помнил я еще уроки Великих.

Заметив мои затруднения, Главгурия внезапно подползла ко мне, елозя коленями по полу, и знаками попросила меня сойти с постамента, опуститься на колени и повернуться жопяным отверстием к ней. Я так и сделал, недоумевая о причинах, побудивших ее помочь мне.
Однако, настенные зеркала подсказали мне ответ, ибо узрел я в них отражения эпохальных событий, предопределивших на сотни лет вперед существование этого мира.
Приблизив лицо к моим ягодицам, она высунула свой мясистый язык, и принялась умелыми, вращательными движениями проникать в мой анус, обильно смачивая его слюной. Сначала я испытал приступ праведного гнева, ибо забурлила в моей крови священная ненависть всех Великих к грязным пидорасам, мерзким содомитам, долбящимся в однополые жопы… Но потом, понимание медицинской необходимости подобных действий снизошло на меня, и я расслабил судорожно сжавшийся сфинктер, позволив делать ей свое дело.
Так прошло около часа. От непрерывных судорог на теле обильно выступил пот, меня бросало то в жар, то в холод, нестерпимо болели изнывающие от напряжения внутренности. Вдруг Главгурия что-то торжествующе промычала. В ту же секунду я услышал треск, и почувствовал, что моя жопа рвется отрезом исстиранной хлопковой тряпки. Резкая боль пронзила мой анус и, вскрикнув, я потерял сознание. Но в последнюю секунду, перед тем как крутящиеся в разные стороны черные вихри скрыли от меня окружающую действительность, я успел заметить, как толстой струей хлынули из меня почерневшие от сукровицы говна, как выпрямилась, торжественно поднимая вверх руки гурия, и как раздалось от ее рук ослепительное сияние.

Очнулся я, лежа на мягкой перине, заботливо укрытый тонким покрывалом. В раскрытом окне весело щебетали птицы, теплый ветерок нежно шевелил прозрачные занавески. Я чувствовал себя прекрасно. Ни ссать, ни срать больше не хотелось. Повернув голову, я увидел у изголовья кровати поднос, на котором красовалось серебряное ведерко. Из него выгладывало несколько бутылочных горлышек. Схватив одно из них, я зубами вырвал пробку и в несколько жадных глотков прикончил ее. Вряд ли это яд, – думал я, запоздало пытаясь идентифицировать напиток.
Вкусовые рецепторы говорили о нектаре богов, разум прагматично диагностировал портвейн.

Внезапно двери открылись, и в комнату вошли несколько женщин во главе с Главгурией. В руках она держала серебряное блюдо, на котором лежал загадочно мерцающий шар, размером с головку младенца. А внутри этого шара, ослепительно сверкал маленький кристалл. Дар Великих вновь принадлежал мне. Пройдя сквозь горечь потери, боль одиночества и тернии отчаяния, я вновь обрел его в феерическом извержении собственных говн.
Проебанная по дурости искра божественного огня, снова была со мной, готовая возжечь освещающий бесконечность дорог факел. Но теперь я буду умнее. Никогда, слышите – НИКОГДА, я не дам льстивым языкам лизоблюдов овладеть моим разумом. Никто не сможет прикоснуться к этому, воистину совершеннейшему, творению могущественных сил.
Ебану ка я еще портвейна.

Утолив жажду, я оглядел застывших в благоговении женщин. Опустившись на колени, они смотрели в пол, не решаясь лицезреть торжество Обретения. Переступая через обтянутые тонкой материей спины, я подошел к блюду, которое Главгурия возложила себе на затылок и аккуратно взял шар. Радостно замельтешивший внутри него кристалл показал, что Дар Великих узнал меня.
Никаких ошибок. Отлично.

Покатав его во внезапно вспотевших от волнения ладонях, я почувствовал, что член мой напрягся и значительно увеличился в размерах. Когда его твердость достигла предписанных Регламентом Обретения значений, я поднял сжатый в ладонях шар до уровня глаз, произнес краткий Воззвах и со всей дури обрушил шар на хуй. Коснувшись каменноподобного члена, шар разлетелся вдребезги, а кристалл божественной сущности раскаленной иглой вошел в Залупный воротник. Его острие, всего лишь несколько атомов в диаметре, благодаря точному удару, проникло на заданную глубину и Дар Великих снова скрылся в Зазолупье, практически не оставив следов. Дело было сделано. Оглядев торчащие подобно черным поплавкам задницы гурий, я задумался о вселенских путях, на которых направляет нас невидимый кукловод.

И немедленно возжелав женщину, вопросил о Сабрине.

Однако гурии стали мешкать, смущенно переглядываться, а одна из них даже посмела хихикнуть. Обхватив правой ладонью хуй, я в гневе стукнул им по щеке нахалки. От чего та, закатив глаза, рухнула как подкошенная.

Снова вопросил я о Сабрине.

И тогда Главгурия, покряхтывая, подползла ко мне, и открылась.

Оказывается этой вывеске уже тридцать с хуем лет. Именно тогда, бродячий художник, укушавшись в сопли, признался ей в любви и страстном желании обладать ее телом. Денег у юного мудака не было, поэтому предложил он оплатить натуру натурой, еблю, так сказать, искусством. Вот так и появилась молоденькая Сабрина на вывеске Тогда то я понял, почему смутно знакомым показалось мне ее лицо. Что напоминала мне ее, оплывающая барханами жира, спина… И ореолы сосцов…
Да, это я, тридцать лет назад, проходил мимо, с вечными своими спутниками: набором беличьих кисточек, масляных красок в измятых свинцовых тюбиках и томиком кавказского поэта Пастернадзе.
О, Сабрина… Ты принесла в мою жизнь фундаментальные перемены. Ибо единожды узрев тебя, не смог я больше вкушать никаких яств, кроме спиртного. Начал чахнуть от непреодолимого желания обладать тобой.
Но не зря, не зря взывал я к тебе, жалкий и плачущий. Услышали мольбы мои небеса и одарили Великим Даром.
Великий Дар, несущий миру свет. Раздвигающий границы и ноги. Помогающий обновить стремительно деградирующую популяцию людей… Истинно, Велик был тот Дар. Теперь я оприходую всех твоих гурий, и да не смогут они вытравить никакой кислотой свой помет.
А потом и ты отдалась мне за жалкую профанацию, второпях намалеванную над входом в бордель. Но зачем, зачем усыпив меня сладкими чарами ебли, ты выкусила из-под моей залупы божественный кристал, доставшийся мне так дорого… Один хуй, не принес он тебе радости, кроме мнимого богатства. Ни молодости вечной, ни мудрости. Как ты была тупой, хотя и ебкой коровой, так и осталась. Но теперь, когда мой дышащий жаром член находится в твоем чреве, извивайся же, негодница. Вертись на моем хую, подобно спирохете в чашечке Петри. Обкончайся напоследок, и сдохни…

С наслаждением вспоминаю я ночь нашей любви, о, великолепнейшая из всех женщин.
Пусть прошло немало лет, и молодость твоя осыпалась лепестками июльских роз.
Пусть телеса твои сотрясаются от обилия жира, когда скачешь ты на моем члене.
Пусть груди твои обвисли ниже пупка.
Пусть волос твой на лобке поседел.
Пусть провоняла твоя утроба.
Я помню тебя молодой.
Я закрываю глаза.
Сабрина.

…пизда.

Воистину, безжалостно время.