Шизоff : Рассветы ( Яблочный Спас унд Шизоф)

В стенку стучат.
Глухие такие, равномерные стуки. Словно молоток обернули войлоком. Войлочный метроном, хе-хе, и стучат недобрые гномы.
Парень в спортивном костюме откинул голову на спинку кресла, выставив на обозрение гадкий кадык. Если смотреть сбоку, то отчётливо видна густая слюна в уголках губ. Она копится, нервно дрожит в такт ударам, не решаясь сползти к условному подбородку.
В телевизоре беззвучно мельтешат смутные тени. Плоский экран утоплен в стену. Он как дыра в другой мир.
В этом конкретном мире, на юродивом детском ковре, имитирующем плоский город, расположилась если не тень, то сгусток. Клетчатый, бесформенный ком, увенчанный стриженой глупой головкой. Телка, которую притащили за собой, и забыли. Кто-то из знакомых, друзей, не помню кто, все они растворились. Плед ей на плечи накинул я. Не резон голышом сидеть, можно простыть или сдохнуть. Я точно знаю, что заглянув ей в глаза, ничего не увижу. Глаз у нее нет. То есть они есть, но смотрят сейчас не на меня. Куда-то вдаль они смотрят, вдаль и сквозь, сильно мимо. А так, она очень даже и ничего.
Не подумайте, я с шалавами всякими не общаюсь. Что манерен. Просто вштырило на ура. Причем всех. Вот и прет до сих пор.
Я уже вернулся, а она еще там.
В последнее время все чаще край стал чувствовать. Мотор барахлит. Остальное тоже не радует. Вот и решил, пока не вставило окончательно, на все деньги, подсняться. Водки на столе хоть залейся. Хоть жопой ешь. Залился. Съел. Подравнял карму, так сказать. Теперь сижу, жду. Пока остальных попустит.
К ударам стали постепенно примешиваться звуки. Метроном засбоил, замер, потом резко ожил, и застучал вдвое чаще. Я закрыл глаза и, наклонившись вперед, коснулся лбом холодной столешницы.

Когда я был совсем маленьким, дед взял меня на покос. Дело было в июне. Ночи короткие, как рукава моей пижамы. Ложишься – еще светло, просыпаешься – уже. Лето начиналось складно. Теплые, обильные дожди напоили землю и трава рванула вверх, наливаясь волшебным зеленым соком. Мясистые стебли, если засунуть их в рот и надкусить, оставляли отчетливый привкус меда. По утрам, когда из-за неровной строчки горизонта выкатывалось солнце, соловьи давали свой короткий концерт, заставляя меня напряженно вслушиваться и пытаться уловить смысл хитросплетений их скерцо и адажио. Я любил вставать рано. Бывало, дед еще выводит своим подозрительным, вечно красным носом, замысловатые фиоритуры на топчане, под самой печкой, и бабушка в такт ему с печки той же подсвистывает, а я уже пробираюсь в прохладу сеней и вожусь с туго засевшим засовом. Откроешь дверь, босыми ногами переберешь влажные ступеньки крыльца и окунешь их по щиколотки в мягкую зелень июньской травы. И соловьи, вдобавок… Хорошо.
Так вот, дед взял меня на первый в году покос. Косили для единственной оставшийся коровы, слепой на один глаз, пегой буренки. Корову я не любил. В хлеву вечно было насрано, кружились надоедливые слепни, к молоку я был равнодушен. А от парного вообще блевал. Но косить с дедом было моей давнишней мечтой. Запах свежего сена и все такое… Хотя идти до нашего надела было километра полтора, а то и поболе.
Дед косил в низине, а я сидел на его ватнике с засаленными рукавами и белыми язычками, высовывающимися из прорех, и смотрел, как появляется солнце. Небо на востоке, еще укрытое ночными облаками, постепенно розовеет. Чувствуется, как в воздухе разливается напряженное ожидание – птицы замолкают. Потом, поднимается ветерок. Не сразу сильный, нет. Сначала первый порыв, самый легкий, едва касается верхушек деревьев. Потом второй, посильнее. И, в этот самый момент, прорвав серую тряпку облаков, из –за горизонта появляется краешек солнца. Ветер усиливается еще, шумит, стряхивая с кустов и нижних ветвей крупные капли росы. Кажется что вот-вот и задует со всей силы, пригонит непогоду, закутает солнце обратно в свои покрывала. Но уже поздно. Медно красный шар, разодрав складки облаков, вываливается целиком и ветер покорно стихает. И сразу птицы, мухи, слепни. Другое волшебство. Дневное. Я люблю встречать солнце.

Надоедливый стук прекратился. Видимо скоро они появятся. Честно говоря, мне совсем не хочется видеть свою жену. Мы стали уже настолько чужими, что мне стало абсолютно похуй. На всё. Даже на то, что ее дерут в зад случайные гости. Она ведь не против? Не против. А желание дамы для меня закон. Я, к несчастью, чертовски галантен.
Поэтому наливаю себе еще стакан дряни, аккуратно заливаю в себя, и выхожу из квартиры.
Мы уже долгих двадцать лет живем на первом этаже. Живём в доме, стены которого наверняка помнят скрипящие по морозному снегу полозья расписных возков, скудно рассыпанные газовые фонари, и тающий в ночи пьяный смех светских шлюшек. Шлюхи уносятся в ночь на разудалых тройках. Безусловно, в обьятиях офицеров Гвардейского экипажа, чьи казармы как раз неподалеку. Романтик, блять, и полный шарман. Охуенно.
Дом уже мертв. Он умер пару лет назад, когда подписали бумаги о капитальной реконструкции. На следующий день из дома исчезли крысы, а еще через неделю тараканы. Соседи по коммуналке, мутные маргиналы, радостно тратили последние гроши, празднуя решение квартирного вопроса. В самом деле, их расселили достаточно быстро. Кого-то выпиздили в ближние пригороды, кто-то просто тихо растворился в осенних туманах, наплывающих с залива. Мы — не успели. Гниющий город накрыл очередной неожиданный кризис, и про нас забыли. Вот так. А дом умер.
Единственный ларек исчез, и теперь приходится идти до магазина, чтобы выменять на скомканные бумажки немного уверенности. Забор, которым обнесли дом, уже щерится выломанными деревянными секциями. Окна опустевших квартир глядят исключительно тупо. Почти идиллия. Никого. Сюда заходят только торчки. Некоторые ко мне. Отопление обрубили, домом брезгуют даже бомжи. Зато тихо. Что ж, во всем имеются несомненные плюсы.
Продавщицы меняются как карты в руках у каталы. Еще неделю назад на кассе сидела симпатичная курносая девчонка, а сегодня восседает старая жаба, свисая со стула уродливой жопой.
Наверное хватит двух. Я бы взял и одну, но с некоторых пор страхуюсь. Греет душу. Нечто вроде психоза. Надо одну, а беру две. Хотя точно знаю, что вторую не выпью. Зато утро куда надёжнее, и даже теплее.
Путь обратно всегда короче. Через дыры в заборе, по склизкой тропинке. Хорошо, что пока не обрезали электричество. Покосившийся фонарь исправно бросает синюю тень. Он как маяк. А я буксир. Вечно тяну на своем горбу каких-то пассажиров. Да Бог с этим. Неважно.
Мне всегда нравилось это место. Рядом парк, тихо. Я любил писать у заросшего ряской пруда, по которому летом, гордыми маленькими эскадрами, деловито сновали утки. Зимой пруд, естественно, замерзал, утки перемещались на теплую, пахнущую говном речушку, жизнь замирала. А я целыми днями просиживал у дышащего холодом окна, рисовал на запотевшем стекле похабщину и думал. Вечера же тратил на дегустацию сомнительного качества препаратов. Жена не отставала, и я уже не помню точно, когда в первый раз она деловито расстегнув штаны одному из наших гостей, принялась отсасывать, глядя сквозь меня. Впрочем, это тоже не имеет значения.

Я осторожно поднимаюсь на последний этаж. Слышно, как тоненькой фистулой гуляет ветерок в опустевших квартирах. Двери не заперты, и можно зайти в любую. Лично мне нравится та, окна которой выходят на восток. Здесь, кроме болтающейся на черном шнуре подыхающей лампочки, света нет. Это хорошо. Длинный, уходящий вправо коридор, покосившийся кухонный стол, табурет. Я сяду у окна. Осталось примерно два часа.

Совсем еще ребенком, я боялся, что солнце не появится. С ужасом думал о городах, спящих под давящим прессом полярных ночей, и ждал, ждал, ждал. Мать говорила – ранняя пташка, — и гордо проводила рукой по моим стриженным в горшок волосам, — в отца пошел.
Отец умер рано, поэтому я почти его не помнил. Остался резкий запах папиросного дыма, длинные пальцы с коротко обрезанными ногтями да смех. Он правил кровли на старых церквушках в области, и сорвался. То ли трос страховочный лопнул, то ли закрепили неудачно, то ли подрезал кто… Что теперь гадать. Мы с матерью особо на эту тему не говорили. Мне было три, а ей чуть за тридцать, но снова замуж она так и не вышла. Говорила всем, что и меня хватает. Месяцем ее рождения был июнь. Помню, как собираясь отмечать юбилей, мамин выстраданный полтинник, я заказал столик в одном модном ресторане, работающем круглые сутки, на два часа ночи. Мать уже почти не спала, уколы приходилось делать каждые три часа. Сквозь огромные стекла хорошо просматривалась Стрелка. Белые речные трамвайчики, снующие по акватории, создавали иллюзию счастья и благополучия. Хотя мы оба знали, сколько ей осталось. Зараза прогрессировал. Ни химия, ни облучение, которые за два года превратили ее в живой скелет, так и не спасли. Меня тогда неплохо печатали, поэтому денег на лекарства хватало, но потом в ход пошел фентанил по прогрессирующей схеме, морфин и… Вот он, итог.
Мы знали, что этот день рождения будет последним, и поэтому пришли сюда встретить солнце.

……………..

Я точно не уверен, но очень надеюсь, что там тепло. С детства не люблю холод. С одной стороны страшно переступать черту, поскольку это всегда сопряжено с болью, а ее я тоже ненавижу, но игра стоит свеч. Здесь меня больше ничего не держит, а там, наоборот, все те, кто меня любил. Та чаша весов однозначно перевешивает. Как ни крути. И там обязательно должны быть очень красивые рассветы. И никаких закатов. Сплошные рассветы. И каждый рассвет мы обязательно будем встречать все вместе: отец, мать, дед и я. А когда из преисподней покажется тоненький краешек солнца, я скажу ему: привет.
Как тогда, в детстве, сидя на старом дедовом ватнике с засаленными рукавами.