Яблочный Спас : Замки из пены

Лето заканчивалось нудным восточным, заносящим в окна моросящий дождь и вой одичавших собак с городской свалки. Маленькие пыльные черти резвились на опустевшей дороге, ведущей к морю. По утрам, когда крупные камни, лежащие по обочинам, становились гладкими и блестящими от росы, на город наваливался звук. Он рождался где-то в районе старого порта, тугим клубком докатывался до заброшенных окраин и, дробясь на тяжелые шары, катился по улицам, постепенно замирая в окружающих город холмах. Иногда, дети просыпались и начинали испуганно плакать, заставляя матерей в тревоге вскакивать и плотнее закрывать ставни.
Псы прекращали свои вечные жалобы, ложились хвостами к морю и закрывали изъеденные заразой глаза.
Это плачет старый Капитан Вонг.
Нет, так предупреждает о своем появлении тысячеглазый Змей, Повелитель морей.
Это просто ветер, ветер в ржавых скелетах полузатопленных ролкеров…
Матери, улыбаясь, вдыхали желтую пыль и уходили в нирвану.
Дети гадали, играя в пиратов на песчаных дюнах.
Утренний шторм заносил пылью мокрые камни.
Псы кружили по городу в поисках объедков.

Море гулко бьет десятками тонн ленивой злобы, пытаясь своротить волнорезу скулу. Рассыпается мириадами брызг, опухает пеной и, присмиревшее, облизывает песок, оставляя на нем радугу нефтяной пленки.
Мы будем сегодня играть в моряков и сирен.
Я пойду с ребятами? Иди, только к Закату чтобы были дома. Да, ма, Окей, ма, Не беспокойся, ма. Светлые от соли и солнца головы скрываются в скапливающемся обеденном мареве.
Я знаю их распорядок. Они придут, если ничего не изменится. Я завалил уже штук пять.
Если ты опять врешь, я выпущу тебе кишки и заставлю сожрать.
Почему?
Потому, что я ненавижу тебя, маленькая сволочь.

Дорога спускается вниз. Весной, когда с холмов мутной рекой устремляется к морю стаявший снег, мы пускаем кораблики. Выточенные тяжелыми руками отцов из кусков серого дерева, выброшенного на берег зимними штормами, они несутся в потоках мутной воды, а мы с криками бежим вслед за ними.
Мой придет первым!
Нет мой!
Твой крысиный ковчег захлебнется в этом водовороте!
По бим-бом-брамселям! Догони, попробуй.
Урод.

Сразу за волноломом — старый порт. Было время, когда весь он искрился огнями. Тяжелые флаги аплодировали ветру на высоких мачтах. Батарея на вершине холма рвала вечер гроздьями фейерверков. Туши круизных лайнеров лежали на рейде, а катера свозили на берег порции туристов. Порт равнодушно заглатывал сотни людей, выплевывая их наутро. Они возвращались с серыми от похмелья лицами, поддерживая головы, в которых продолжали колотиться в ритмах фламенко и джиги, ссохшиеся мозги.
Одних только ресторанов было больше пяти десятков.
Шлюх не считал никто.

Семьи провожали тонущее в море солнце, прогуливаясь по набережной, усаженной пальмами. Сейчас вместо солнца можно любоваться лишь двумя завалившимися на бок, как громадные костяшки домино, задницами ролкеров.
Ты взял? Этого мало. Я возьму треть. Остальное убери. Остальное потом.

Желтая пыль, ледяными иглами оседающая в носоглотке. Мир становится прозрачным, как будто объектив мыльницы, которые наши отцы крали у пьяных туристов. Время вращается в глазах барабаном стиральной машины. Запах белья, мамины руки, плач ржавеющих кораблей. Ты когда-нибудь возвращаешься из того мира мама, я люблю тебя, посмотри на меня, ну пожалуйста ударь меня если хочешь только вернись оттуда…
Ты слишком до хуя закидываешь, тебе не кажется?
Ладно, пойдем.

Перед ощетинившимся ржавчиной арматуры волноломом, море выбрасывает на песок диковинные раковины и выпотрошенные пакеты. Если смотреть сверху, забравшись на скользкие камни с острыми краями, пустые мешки похожи на пиратские флаги, сохнущие на берегу. Быть пиратом престижно. Мать любила пересказывать сплетни, и кровавое золото морей текло прямо в руки, когда я клал голову на ее колени, дыша густым духом межножья.
Тяжелые автоматы с отполированным деревом прикладов, пыльной кучей валялись у стены.
Вой обезумевших в полнолуние псов и звон жестянок, гонимых ветром по дороге к морю.
Горячее дыхание матери.
Когда-нибудь и я уеду.
Далеко-далеко.

За грудой камней, перетянутой крошащимися от старости узлами железных балок, безжизненная тишина гавани. Порт. Резкий запах гнили. Бирюза моря скрыта под вуалью нефти, как лица женщин с окраин под черными забралами хиджабов. Два ролкера прижавшихся друг к другу похожи на парочку влюбленных, глазеющих на закат, сидя у кромки дикого пляжа. Шум ветра становится похожим на плач собак.
Мы взбираемся на пирс и долго идем по нему в сторону моря, в сторону мертвых кораблей. Туда, где совсем близко от белого, в подтеках ржи корпуса, в единственной свободной от нефтяной пленки лакуне, играют в подводные салочки дети аквалангистов.

Мы были соседями. Почти братья, выросшие на иссушенных ветром холмах, хрустящем на зубах песке и шапках пены, срезаемых бритвой восточного ветра. Сколько я себя помню, он всегда был змеенышем. Длинная шея, непропорционально большая голова, похожие на ходули циркачей ноги.
Зови меня Вонг, жиртрест. Я Повелитель Глубин.

Маленький ублюдок. До сих пор не понимаю, как он не раскроил мне череп, швырнув с крыши камень. Только через неделю я смог отловить паршивца, и запихать головой в выгребную яму. Ближе него у меня никого не было, и я раньше верил, что не задумываясь перегрызу глотку любому, кто посмеет обидеть эту дрянь.
Теперь чувствую, что первым убью его.

Он нашел это место полгода назад. Весной. Мы ловили рыбу на пирсе, затаренные марокканским зельем по выбеленные солнцем макушки. Когда я выбрался из хаоса образов, мельтешащих в моей голове подобно надоедливым майским мухам, рядом никого не было. Покричав для острастки, и пинком отправив его улов в море, я отправился домой, думая как здорово, если его занесло в лабиринты ролкеров. Оттуда не возвращались даже взрослые. Что говорить о десятилетнем щенке. К тому же обкумаренном в говно. Душа моя пела и смеялась до тех пор, пока он не появился под вечер. Глаза его были пусты как у кукол, которых мы жгли на свалке, наблюдая за черными каплями, падающими на землю. Он не разговаривал несколько дней. Ни с кем. Мать гаденыша рискнула, в свойственной ей визгливой манере, наехать.
Отец, не вставая, зарядил с ноги прямо в ее поганый рот.
Я убью тебя и твоего выблядка, если еще раз увижу тебя здесь. Запомнила? Теперь – уходи.
Как правило, он всегда держал слово. Я был оставлен в покое.
А еще через пару дней этот сучонок показал мне волшебное место.

Осевший на дно корабль был совсем близко. Приходится задирать голову, чтобы увидеть изуродованные ракетным залпом остатки мостика. Внутри него, временами, что-то перекатывалось. Гулкое эхо долго бродило по трюмам ржавой коробки то затихая, то усиливаясь вновь.
Никогда не подходи к ним. Слышишь, никогда.
Единственный запрет, который соблюдали все. Даже упоротые в ноль парни с окраин. Слишком хорошо помнили они вопли их кореша, на спор забравшегося на борт и гордо размахивающего автоматом с высоты десятиэтажной палубы. А еще они помнили скомканный как бумажный шарик автомат, небрежно заброшенный на пирс.
Ролкеры обходили стороной даже отцы.
Этот уебок притащил меня под самый борт.
Смотри. Ты просто смотри. Сначала не видно будет, потом… Да смотри же!

В свое время, отец рассказывал, что они были. Были, но ушли. Да и нехорошее, он говорил, это дело, убивать детенышей. Мать перебивала его и кричала, что заразу надо выводить под корень. Хуе – мое, бараньи яйца, ты не права, ты не прав, дура, козел, ах ты сука… В такие моменты я старался слинять по быстрому. Мне их разборки были по барабану. К тому же после ругани они частенько запирались в спальне.
И нахуя, спрашивается, мне это нужно?

Белые пузырьки воздуха. Монотонно двигающиеся ласты. Желтые баллончики, горбиками, на узких спинках. Каким ветром занесло их сюда? Откуда? Зачем? — одни вопросы. Ответов нет. Мне кажется, они приходят из ролкеров. Из полузатопленных трюмов. Наверное, если смотреть вверх из темной глубины, можно разглядеть размытое пятнышко голубого неба.
Когда мне удается стащить у матери немного радости, я забираюсь на крышу и мечтаю о старом РГ, заныканном папашей в спальне.
Два выстрела к нему я подрезал на свалке уже год назад.
Ненавижу этот город.

Он поворачивается и плюет мне в лицо. Я бью деревянной острогой, стараясь зацепить глаза. Лопается кожа и, размазывая по щеке кровь, он смеется. С торчащих в разные стороны зубов летят мелкие брызги розовой слюны.
Сдувшийся пузырь бабл – гама.
Наслаждение, нависающее свинцовой каплей внизу живота.
Сегодня мы идем убивать детенышей аквалангистов.

Отцы уходят в море под вечер, возвращаясь до восхода солнца. В развалинах старого маяка, мы посменно крутим педали старенькой динамо, поддерживая свет фонаря с линзами, исцарапанными песком. Древние шестерни вращаются неохотно. Их скрип напоминает детский плач. Снятые футболки с оттисками давно забытых рун, острый запах пота подростков, ползущие по крошащейся под руками кирпичной кладке муравьи.
Нас пятеро, и каждый, не раздумывая, может убить за несколько граммов настроения.
Кто-то начал с трех. Кто-то не дожил до двенадцати.
Приезжая, они оставляют нам перевязанный крест-накрест пакет. Один на всех. Они бросают его так же как мы швыряем голодным собакам мясо с припрятанным в нем си-четыре.
Потеха, да и только.

Черные катера с низкими бортами и четыреста толкающихся в корме лошадей. Оранжевые завязки черных пакетов с товаром, похожи на уши собак. Когда кто-то не возвращается, море выбрасывает на берег пиратские флаги пустых мешков. Мы ждем часа, когда и нам придется лететь через пролив в свисте водометных сопел и тяжелых ударах волн, бьющих в хрупкое днище.
Скоро мы перестанем наматывать бесполезные километры.

Я тихонько постукиваю по краю пирса своей острогой, и любопытные уродцы подплывают ближе. Опускаю тупой конец в воду и сразу чувствую, как слабые ручонки начинают хватать и тянуть вниз. Они играют. Я смеюсь и внезапно ловлю себя на мысли, что жалею этих забавных малышей. Мало того, что мы не знаем, откуда они берутся, так еще сразу убиваем.
О чем они думают, когда уродливая сталь входит в маленькое тело сразу за разноцветными баллончиками?
О чем их подводные танцы?
Кто породил это?
Откуда они пришли?

Я почти ничего не помню. Сколько мне было лет тогда? Пять? Длинные серые тени скользнули вдоль горизонта, когда город уже спал. Отец что-то рассказывал, мать только плакала. Дыхание Бога войны. Оно обжигает не только солдат. Огненный самум лизнул старый порт всего один раз, и порт перестал существовать. Ресторанчики, десяток отелей, сувенирные лавки, где можно было веселиться хоть до утра, наблюдая, как хозяин разводит трясущих складками жира пиндосов.Пальмы, увешанные гирляндами помигивающих лампочек.
Визг детей, фотографирующихся сидя на Морском Змее.
Шлюхи.
В этом месте отец, обычно замолкал, а мать обиженно хлюпала носом, вставала и шла в спальню за порцией пыли.
А что шлюхи… Их-то как раз никто не считал.

Город задело краем. Впрочем, этого хватило, чтобы он превратился в мрачную кучу развалин в центре, и сотню домишек, жавшихся друг к другу в районе городской свалки. Поближе к морю. Когда ты будешь купаться – проверяй подмышки. Виноградные гроздья – быстрая смерть. Яйцо чайки – на берег можно не возвращаться.
Впрочем, кому было суждено умереть – умерли.
Мы – живы, и не задаем идиотского вопроса: зачем?
По – моему, зря.

Вода мгновенно вскипает, когда острога змееныша входит в спину первого. Я оборачиваюсь и вижу как он, перехватывая двумя руками веревку, тянет безвольно обвисшее тельце. Дрожащая в азарте губа приподнялась, обнажив кривые зубы.
Давай! Давай! Они уходят! Что, жирный, зассал? Давай, пидор! Давай!

Он поглощен охотой.
Он не задумывается ни о чем, кроме как о возможности убить.
Такие все равно долго не живут. Поэтому я тихо кладу острогу на древние камни пирса и начинаю медленно пятиться назад. Вода похожа на растворенный пакетик клубничного концентрата. Мышцы его спины напряглись, и лопатки двигаются в такт движениям перехватывающих веревку рук. Интересно, он успеет заметить то, что вижу я? Наверное, успеет. Нас разделяет уже с десяток метров, когда я поворачиваюсь спиной к тому, что сейчас произойдет, и бегу.
Посмотри, сынок. Это твой новый друг. Вы с ним поладите, я уверена. Ты же хороший мальчик, правда?
Я терпеть не могу, когда мать перебарщивает с химией.
Его вопль режет как парусный тесак, который однажды принес отец.
Никто бы все равно не узнал, куда исчезла эта тварь.
Никогда бы не узнал.
Может быть, это была их мать.

***

Лето заканчивается.
Пенные замки оседают на песке, заваленном мусором. Ночью был шторм.
Псы устало забираются в свои норы, выставляя наружу похожие на огоньки зажигалок хвосты.
Утренний стон Капитана глубин затихает, запутавшись в хаосе разрушенных зданий.
Дети гадают.
Матери умирают в неведении.
Псы засыпают, прикрыв лапами изъеденные заразой глаза.
Им снятся выпотрошенные кишки дельфинов.
А в темноте полузатопленных трюмов, копят свою боль и печаль, чтобы исторгнуть ее протяжным утренним плачем, души маленьких убитых аквалангистов.