Антоновский : Бесплотный дух эпохи застоя

В Сараево лето. На магнитофоне – убийце Галича, Эмир Кустурица слушает Александра Аркадьевича Галича. Обстановка скупа в комнате, за окном под огневым солнцем играют дети, застойная атмосфера социалистической Югославии, в пыльных геранях на подоконнике, что им делать здесь на озноившемся юге? Кустурица молод и мается. Галич гипнотизирует. Дети играют деревянными автоматами.

Откуда лето берёт свои тучи? Откуда на синее солнечное небо они надвигаются? Как меняются краски дня, когда это происходит. Если не смотреть на небо. Если смотреть только вглубь узкой улочки, которую заволакивает тусклостью. Дома словно опускают головы, всё как-то принижается, скоро будет дождь, и кажется, что переходишь в другую реальность.

Эмир Кустурица готовит кофе в изъеденной черной гарью турке. Мальчишки за окном разбегаются под крыши, как будто прорывается вперед атака – дождь начинается.
Дождь льет на застой, разбавляет застой.
Кустурица хочет проверить время – смотрит на часы, но они остановились.
Застой не шелохнется, невозможно заставить часы ходить при помощи дождя, будь ты самый искусный фокусник. Невозможно заставить часы пойти, через громкость магнитофона, через сонное шарканье, расклеивающихся ботинок, невозможно заставить ходить часы, кажется “Ракета”, невозможно, попытки кажутся беспомощными.

В детстве слово Сараево ассоциировалось у меня с сараем на даче. В детстве было ещё рукой подать до безвременья. До застоя, зачарованного, перед тем как рухнуть. У меня нет тоски по империи. Я не знал империи, а когда я рос, её только ругали. Несуществующей памятью, я вспоминаю, как отец собирал кубик Рубика. Как переписывал метод сборки из журнала Наука и Жизнь, в свой серый блокнотик. Как бежали троллейбусы от площади Мужества, по пустому Гражданскому, как здесь были сплошняком ещё поросшие городской травой степи, дома были в них, величественны своей чередой геометрии, не было торговых центров и наружной рекламы. А деревья, вопреки тому, что должны были быть большие, не тянулись ещё так к небу, не облепляли, дворы, деревья уже окрепли, но ещё не преисполнились мудростью, деревья были подростки, скамейки были дощатыми, свежеокрашенными, в редких цветных фотографиях было больше неестественных красок, которые теперь принимаешь за правду.
Мне приятно думать про Эмира Кустурицу в конце 70-х .


Найти бы советский НИИ эпохи застоя, такой чтобы там прошло 20 лет без ремонта, под дерево крашенные стены, красные кресла, тусклые лампы, чтобы пыль с тех времен стояла, чтобы время здесь растворилось, остановилось. Катится бы по нему мячиком, или стоять, уставившись в стенку, различать голоса и шепоты, не сохранившиеся мысли, потерявшиеся на пути в ухо звуки.

Придти бы в библиотеку 1985 года. Попросить сборник рассказов Кира Булычёва, читать в читальном зале, пыльные окна, редкие люди – днём, алкаши, да тунеядцы, троллейбусы, Жигули раз в 10 минут. Кир мог бы написать такой рассказ про не рожденного ещё ребёнка в библиотеке.

Хорошо в тех временах, где ты не жил, которые помнишь утробной, не зачатой ещё памятью, когда витал духом, в поисках, куда бы приземлиться, а те с кем ты сейчас запросто общаешься, были из плоти и крови, здоровые и в разной степени развития, понимали что такое жизнь, и не думали что ты появишься перед ними именно таким, каким потом появился, представить не могли себе тебя, шагали по солнечным комнатам, чувствовали дуновение ветра. Эмир Кустурица в Сараево, задумывает первые фильмы для телевиденья, или какой-нибудь Абдрашитов, высекает из мрамора застойного времени, свои завороженные характеры.

Хорошо, в тех временах, в которых тебе не доводилось раздражаться, злиться, чувствовать себя не уютно – потому что ты никак ещё не чувствовал, не мог материально.

Там где Брежнев, знает что делает — останавливает часы. За пять минут до ядерного взрыва. Когда входит молодой Сергей Шакуров, хитрый и обаятельный, когда Никита Михалков, ещё хмурит усы несерьезно, когда Фёдя Стуков бежит по железной дороге и поёт – чтобы лето не кончалось.

Здравствуйте Кир Булычёв, дед мороз, волшебник. Вы помните Доли Белл? И как Стимач поёт Челентано. Вы можете приблизить гипнозом прошедшее время? Интересно смотрел ли он этот фильм, и почему у меня в голове всё так странно переплетается?

Запоминаем время по атмосфере – переданной в кино, мимолетно пришедшей режиссерам. Возможно, глядя на то, как убегает кофе и начинается дождь, Кустурица придумал, всю эту историю: застой, парень, влюбленный в Проститутку, в каморке, что за актовым залом, репетирует школьный ансамбль. Он увидел в этом неразличимые цвета, которые, накладываясь, на незачатую память дают тебе представления о том мире.

Кубик рубик греет спинки своих цветов: солнечный — оранжевый, синий – сумеречный, зеленый – цвет лужаек в новых районах, белый цвет пустых холодильников, красный, как кнопки у лифта, и жёлтый, разлитый цвет, автомобилей “Волга”.

На Науки ещё в 2000-х внизу одной из девятиэтажек работал спортивный магазин, там продавали велосипеды Аисты и кеды Динамо, и кажется он не менял ассортимент лет 25. Мой друг шутил, что когда его закроют, случится конец света. Но его закрыли, и конец света не случился. Когда я ещё пьянствовал в одну из бесконечных шальных ночей, с девушкой по имени Наташа, с необъятной улыбкой чеширского кота, мы странствовали по проспекту Науки, я не помню, работал ли ещё тогда спортивный магазин, но в любом случае даже если работал, была ночь и он был закрыт – такие магазины не работают круглосуточно.
До этого мы с Наташей сидели в подъезде я рассказывал, как Улофа Пальме убили Югославские спец.службы. Она внимательно меня слушала, а я сочинял ей какие-то небылицы. Странное было время. Тёплое, хоть и в алкогольном бреду. До этого сбежали с кино Хэллоуин Роба Зомби, и пили текилу в баре кинотеатра. А потом забрели в стекляшку-рюмочную, недалеко от того самого спортивного магазина. Там сидел какой-то чех, или поляк, судя по акценту славянин. Он что-то нам рассказывал, я называл его вначале Петержела, потом стал называть Кустурица, а он всё рассказывал что-то, а потом, схватившись за Кустурицу, рассказал, что служил с ним в армии.
Я смутно, пьяный представлял себе застойные времена, и застойный проспект Науки, и время когда я ещё не родился.
Он пулеметом строчил какие-то байки из их с Кустурицей армейской жизни, травил очень живо, без запинок, или врал это всю жизнь или действительно служил. Я многократно хлопал его по плечу, аплодировал и ржал.
Потом Наташу уже под утро забрал её парень на белых жигулях-пятерке, я шёл по застойному району, который не разбомбили когда-то американские боеракеты – никакой шёл. Часть застоя, молодой беспросветный алкаш, ничтожество, грязные джинсы, противная ухмылка. Был таким, какой был, думал о Кустурице и фильме “Помнишь ли Долли Белл”, напевал 24 000 поцелуев Челентано. Верней всего что это и был не я.

Я увидел Кустурицу несколько лет спустя, когда сам уже был совсем другой, свежий, с горящими глазами, хронически трезвый работник телевидения. Кустурица пришёл к нам на программу 8 марта, начальство дало мне маленькую камеру и сказало снимать его вход на студию, я смонтировал небольшой сюжет из кадров его фильмов, он вошёл в крутящиеся двери бизнес-центра, огромный, сумрачный, косматый, как март, готовый вот-вот раскрыться суровой весной. Я снимал его в стиле датской догмы, неотступно дрожащей рукой следовал за ним.

Он ковал какие-то слова в лифте. На его огромных ботинках не было шнурков. На меня нахлынуло странное чувство застоя. Никакое время не отпускает планету Земля, если где-то по улицам, бродит 19 век, если в головах людей просыпается периодически средневековье, то иногда вдруг в тебя из рандомно сложенных мелочей впивается застой конца 70-х, начала 80-х.

Прошла передача. Кустурица там всё больше рассуждал о политике. В лифте на обратном пути я снова снимал его. Неожиданно для себя, я рассказал ему не своим голосом, о странной встрече, с его однополчанином, в рюмочной на проспекте Науки. Кустурица улыбнулся. Спросил, как звали однополчанина? Я смутился. Вспомнить этого я не мог, как и не мог вспомнить ни одну из баек, рассказанных тем. Однополчанин Кустурицы в алкогольном бреду, оказался меньшей реальностью, чем сам режиссер передо мной настоящим. Алкоголь хитро прячет улики своего безумия. Камера стыдливо смотрела в пол лифта.

Была ночь 8 марта. Я почему то вспомнил, как когда то давно 8 марта снимали клип, дурацкой ню-металл группе в обшарпанной квартире в кораблях на Кустодиева. Памятник застойной эпохи. Наши районы.

Есть смешная история, как Кустурица ушёл в увольнительную, чтобы получить приз Венецианского Фестиваля за “Помнишь ли Долли Белл”. Он тогда проходил срочную и у него было всего 24 часа, увольнения.

В каждой из наших квартир, там, где мы родились, есть что-то от застоя. Это тщательно вытравливалось — новой мебелью, ремонтами, походами с вещами на помойку. Но это есть. Есть что-то, что не унесешь на помойку и не заклеишь новыми обоями.

Где-то в одной из таких квартир с начала 1980-х стоит машина времени. Или в фильме она была где-то на заброшенном заводе. Или там за дверью анаконда?

Я не видел империю, смутно помню даже её последний вздох. Мне нравится распрашивать отца про то, как он просто ходил на работу или какие маршруты троллейбусов тогда ходили.

Застывшее время, которое потом пошло слишком быстро. За счёт чего я его полюбил? Может быть за счет архитектуры, окружавший меня с детства, бежевая облицовка или серый кирпич, завораживающая геометрия. Я врос в неё, как китайские уродцы врастали в кувшины. А может быть действительно парил там бесприютный, может действительно помню это.

Там конечно нет ничего хорошего, в последнем вздохе мира без супермаркетов, без иномарок, с серыми щеками дорогого генерального секретаря.
Там есть своё очарование – во взгляде туда, где никогда не был, где не жил.
Где летает твой бесплотный дух, в надежде приткнуться к любви и обрестись материально.

Где Кустурица мается душным летом в Сараево.
Папа в командировке, скучает о доме.
Где фильмы, запечатлевшие как люди, суетятся над бытовыми проблемами, зависшие между временем, между девятиэтажками и асфальтом.
Я люблю приводить эпизоды Сумеречной Зоны, как раз тогда в Америке выходившей, в этом сериале есть один эпизод, где человек остановил время в тот момент, когда ядерная боеголовка уже висит над городом. Это и есть застой. А потом она рванула. Потому, что в остановленном времени невозможно долго жить.

И деревья стали расти, и ларьки, и чёрт знает что.
Надо было всё-таки заводить часы.

Кустурица смотрит на дождь в Сараево.
Светофоры мигают кубиком рубика, пустым дорогам.
У героев Кира Булычёва звонит дисковый телефон.

Помнишь ли Долли Белл?
Я говорю с тобой из прекрасного далёка.
Я не буду, жесток с тобой.