Яблочный Спас : Глазами Сократа

Я верю, что живые могут быть мертвыми, а мертвые живыми…

Генрих Белль.
Глазами клоуна.

Бывает, меня заносит на поворотах. Старая лестница флорентинцев узка и камни осыпаются из-под ног. О чем-то недовольно шурша, они плавно уносятся в море и скрываются из глаз в вечно кипящем котле береговой отмели. Я хватаюсь руками за острую кромку скалы и прикладываю ладонь ко лбу. Горизонт выгибается спиной голодной кошки.
Ни дымка, ни паруса, ни облачка.
Только две синевы, слившиеся в объятиях на краю мира, слепят глаза. Нужно идти дальше, но меня что-то удерживает. Словно натянулась невидимая веревка. Странное чувство. Ну, что ж. Можно попробовать представить себе, что будет дальше. Просто закрыть глаза и вспомнить. Предположить, что все пойдет, как прежде, и…

…я продолжаю спускаться, и мир начинает плавно вращаться над моей головой, повторяя повороты. Ровно полторы тысячи ступеней. Три тысячи шагов. Шум прибоя усиливается, и рукава наполняются ветром. Рубашка раздувается, становится похожей на парус – я Катти Сарк, я поймал ветер, смотри, мама, я плыву к тебе…
Ноздреватый камень лестницы заканчивается метрах в пяти от пляжа. Короткая полоска жесткой травы, и я уже иду по берегу, просеивая сквозь пальцы перламутровый песок. Тень от фигурки, сидящей у самой воды, касается ног.
Я останавливаюсь.
Полдень.

Нас очень мало. Но сколько точно, сказать не могу. Я много раз пробовал сосчитать. Рисовал на песке лица, записывал имена. Этот мир зыбок и переменчив. Короткий дождь стирает песочные знаки, ветер разбрасывает сухие ветки. Мир изменяется, кружась в танце вместе со звездами.
Я бросил попытки найти ответ.
Достаточно того, что мы здесь.
Может быть, это истина.

Я ни разу не застал никого из здешних обитателей за беседой с ним. Только белый песок, равномерно набегающие на берег волны, и сгорбленная фигурка в сером хитоне, рисующая палочкой замысловатые символы.
Здесь всегда один сезон. Одна и та же температура, один и тот же ветер, одинаковые рассветы. Мы повторяем заученные движения и фразы, разбавляя их пригоршнями воспоминаний и капельками шуток. Стократно раскрытые души. Тысячи повторов и равнодушных признаний. Иногда, я даже не выхожу из дома неделями. Одному как-то проще. Но раз в месяц, когда луна тяжелеет и цикл подходит к концу, я прихожу на берег, чтобы говорить с ним.

Неруда смеется, когда встречает меня на полпути к лестнице. Что ты нашел в нем? Пойдем, выпьем граппы и я почитаю тебе новые стихи. Я улыбаюсь, молча качая головой. Он знает, я знаю. Хорошо, что здесь не существует обид и дурных мыслей.
Я пытаюсь научить его говорить без акцента. Мы встречаемся через день, за столиком старой траттории, стоящей над обрывом. Пьем виноградную водку и тренируемся.
Карррл у Кларрры, посмеиваемся мы с Нерудой, кларррнет, ворррюга. Нам нравиться раскатывать Р. Рррррр, как тигррр рррычит. Подсвистываем как мальчишки — с-с-с, прижимая кончики языка к губам. Сссучка. Потассскушка. Иссспания…
Я уже Бог весть сколько времени пытаюсь избавить его от акцента – но, тщетно.
В этом плане, Модильяни был гораздо более способен.
Впрочем, он известный полиглот.

По утрам, наш остров окутывают туманы. Если выйти на улицу, то руки и лицо сразу покрываются мельчайшей водяной пылью. А в сером, слоистом как пирожное, воздухе, двигаются призрачные тени. Я много раз пробовал дотронуться до них рукой, заговаривал с ними – бесполезно.
Наверное, они меня просто не замечают.

Песок еще не нагрелся, и я усаживаюсь, скрестив ноги, рядом. Теперь, если взглянуть на пляж с той точки, откуда начинается путь, то фигурок станет на одну больше. Смешно…
Следуя своим, когда-то сказанным словам, он старательно не замечает меня. Ждет, что я заговорю первым. Заговори, тогда увижу? Ну, уж нет. Давай-ка, приятель, сам.
Довольно давно, когда в компании прекрасного порто я созерцал танцы сатиров на скрипящем полу траттории, ко мне подсел унылый Манн. Грезящей Венецией чудак в нелепом плаще.
- Слушай, — сказал он, — спроси у него, что будет дальше. Зачем мы здесь. Думаю, он знает ответы.
Конечно, я не спросил. Когда играешь на чужом поле, играй по чужим правилам. Ну, или со своим уставом… Как то так. К тому же, я и так догадывался. Данте был не дурак выпить.
Как-то раз, мы прибрали с ним литра четыре, темного как нефть, португальского пойла.

Я беру ветку и рисую лицо. Небрежно – профиль. Несколько штрихов – запутавшийся в волосах ветер. Наверное, я никудышный художник. Хотя, как-то раз, мне снилось, что там сейчас за мою мазню отдают миллионы. Смешно…
Он следит за танцующим в руке куском дерева, и улыбка касается полногубого лица старого развратника.
- Сделай сосцы чуть выпуклей, и она будет копией Ксантиппы.
Я смеюсь. Он смеется.
Нам нравятся неожиданные ходы.

Вопросы…
Что снится тебе, не знающему прелестей табака и семидесятиградусного пойла, обжигающего гортань, когда ты засыпаешь на берегу?
Над чем ты так долго смеялся вместе со странным человеком с голосом капитана чайного клипера и птичьей фамилией?
Кроме меня, лишь он один был удостоен твоего внимания.
Куда он ушел, оставляя за собой впадины следов, тут же заполняемые водой?
Когда я спросил, ты начертил на песке разорванный круг.
И почему ты прогнал Данте?
Ответов нет.
Да я и не жду.

Отсмеявшись, ты внимательно смотришь на меня и…
-Ничто не может повредить добрым. Ни тогда, ни сейчас.
Я киваю, соглашаясь. Спорить бессмысленно. Его тождественность с притчами Христа завораживает. Все так. Что с того, что я отнюдь не считаю себя добрым? Ему виднее.
Да и с выпивкой здесь проблем не возникает.
Странно все-таки, почему ушел тот человек – птица.
Мы даже не поговорили.

Когда-то я тонул в медовом аромате цветущих яблонь Кальвадоса. Пыльные вены дорог Бретани тянулись к отмелям Сан-Мало. С крепостных стен, я заворожено наблюдал пенных всадников в облаке ледяной пыли, оседлавших приливной вал.
Помнишь ли ты обо мне, моя любовь? Перечитываешь ли те письма?
Не твою ли тень я звал вчера поутру, беспомощно хватая серый рукав тумана…
Мы пришли сюда, невольно став заложниками собственных представлений о смерти.
Дай же нам возможность выбрать, дай нам возможность двигаться дальше.
Открой мне свою тайну, Сократ.
Что видят твои глаза…

…веревка как будто ослабла. Я сделал шаг. Другой. Дыхание выровнялось, и спираль ступенек снова стала раскручиваться. Слишком поздно делать вид, что стремишься к переменам. Здесь такого слова не существует. Мы застыли, повинуясь законам, которые не в силах постичь человеческий разум при жизни, и нелегко принимает душа, освобожденная от земных проблем.
Кстати, старина Хэм по-прежнему литрами цедит ледяной дайкири, и пишет по шестьсот слов в день.
-Не хочу потерять форму, дружище – горланит он, восседая на деревянных мостках, уродливой запятой ранящих бирюзу лагуны, — может быть, мне повезет…
Вариантов, о которых толковал Данте, хватит на всех.
Думаю, Хэм здесь не задержится.

Однажды, я спросил Сократа, что его здесь держит.
-Отсюда прекрасный вид. — заметил он.
-Наверное, ты видишь что-то особенное, старый плут, либо я слеп.
-Ты действительно пока еще слеп, мой друг.
-Когда же я прозрею?
-Кто знает, художник, кто знает…
-Хотел бы я увидеть то, что видишь ты. Правда, если это действительно стоит того.
-Ну, думаю, что ничего необычного. Так… Буффонада нереализованных возможностей, одержанных поражений и напрочь проигранных побед. Все это, а также паруса, флаги и призрачные танцы любимых женщин.
Мы рассмеялись одновременно.
Больше я никогда не спрашивал.

Последний поворот. Горизонт это хрустальный мостик вечности. И он по-прежнему пуст. Ни паруса, ни дымка, ни облачка.
Одинокая фигурка исчезла.
Ближе к воде, смятым холстом, валяется брошенный хитон. Отсюда он похож на гнездо вечно одинокого ворона из предместий Блуа. Зачерпнутый ладонью песок, тоненькой струйкой вытекает между пальцев, оставляя едва заметный след.
Я спрашивал.
Ты ушел не ответив.
Зачем ты оставил меня одного, Великий хитрец…

Внутри гнезда, заботливо укрытый от пыли и брызг в мягкие складки ткани, меня ждет твой последний подарок. Я знаю, ты хотел, чтобы я узнал ответы. Но чтобы узнал их сам. Даже если для этого понадобятся века. Надеюсь там, куда ты ушел, тебе не будет необходим этот дар. Ибо кто знает, что ждет в этом безумном беге по виткам сужающейся спирали наши вечно слепые и наивные души. Теперь я понимаю, что каждый из нас задерживается здесь ровно на столько, на сколько желает сам.
Видимо, мы все-таки свободны. Только не догадываемся об этом.
Тот, кто догадался – уходит. Или, как ты, остается.
Чтобы помочь тем, кто пока слеп, обрести способность увидеть.
Теперь – моя очередь.
Тонкая стружка падает под ноги. Я медленно обтачиваю острие ветки, которой ты рисовал на песке непонятные знаки.
Передо мной, словно опалы, покрытые сетью красных трещинок, лежат глаза.
Твой единственный, и бесценный дар.
Глаза Сократа.

Острие ветки касается моего века.