дервиш махмуд : Ниспровержение логоса (1)

К вечеру метель, за сутки изрядно накуролесившая в округе, белым чортом порезвившаяся по улицам всласть, утомилась и стихла. Установилась тихая, как уснувший кот, непроницаемая для любых воздействий извне зона долгожданного молчания. Тишина млечной благодатью разлилась по пространству пригородного дачного посёлка.

Метель стихла, и существование обрело хрустальную задумчивую невесомость, взяло долгую джазовую паузу, в которой я лично, например, завис и остался бы навсегда – так, из чистого снобизма, а точнее, в силу нездоровой склонности разума принимать за аксиому всякий ладно скроенный интеллектуальный софизм (читай – вздор) – в данном случае тот, провозглашённый ещё якобы Лао-Цзы, в котором говорится о невозможности выразить словами ничего путного. Однако боюсь, сей фокус – с молчанием, наполненным невыразимым внутренним смыслом – мне не удастся по причинам чисто техническим, да и ты, друг, неверно меня поймёшь. Иногда нужно сознательно выбирать конфуцианскую точку взгляда, и действовать, согласно ей, твёрдо веруя в слова, законы, кодексы, правила хорошего тона, саму жизнь со всей её гнилой дурно пахнущей начинкой и изнанкой, инструкции по применению, рекомендации, предписания, формулы, дальний космос.

Впрочем, бог с ним, с дальним-то, пусть висит, где ему положено, мы же ограничим наше пребывание в сугубо земной топографической точке; всё будет происходить на местности, составленной из десяти-двадцати пресекающихся улочек и переулков; вот вам тихая станция, как бы замкнутая от внешнего мира на ржавый замок, однако три раза в день, согласно расписанию электричек, всё же открывающаяся для прибывающих извне добра и мерзости. При желании можно, конечно, добраться сюда на вертолёте или автомобиле, но в данных климатических условиях не всякая, как справедливо подмечено поэтом, птица….

Надмирное молчание было долгим – настолько, насколько может быть долгим вздох или взгляд. А потом из верхней непроглядной глубины стал падать новорождённый, бесшумный снег. И падал себе уже как бы помимо временной протяжённости, по крайней мере, вне этих раздражающе дробных человеческих измерительных единиц, в беспричинно приветливом вакууме. Казалось, в пространстве нарисован некий прототипический смайл, ни в коей мере не отягощённый ещё грузом злокачественного человеческого смысла. В абсолютном безмолвии, безветрии летели танцующие хлопья. Будто природа, прекратив раздумья, разом ответила на все заданные за день нами, суетливыми назойливыми незнайками и почемучками – ей, самим себе, друг другу, божествам – вопросы. Оставалось лишь, сняв шапки и задрав головы, взять и всмотреться в мир, и прислушаться к миру, происходящему, оказывается, прямо сейчас, всегда, везде и от нас ни в коей мере не зависимо, и опять же – замолчать и вовсе прекратить ненужное своё как внутреннее, так и внешнее мельтешение (всё-таки вернувшись по спирали обратно к дао: да и то верно, без дао какой, на хрен, драйв).

В дачном поселении с легкомысленным названием Звёздочка, сохранившимся ещё, как видно, с той, всецело подчиненной иллюзиям и идеям эпохи, в это белое время года категорически покойно и малолюдно. Жизнь замирает, как в насекомом анабиотическом сне. Летние постройки, которых здесь большинство, посещаются дачниками раз в месяц – для очистки крыш и дворов от снега; капитальных же домов, в которых хозяева проживают на постоянной основе, в посёлке наберётся с десяток-другой, не больше.

Интересующий нас двухэтажный деревянный добротный дом с мансардой и другими архитектурными излишествами являлся как раз полноценно жилым и стоял (ну не лежал же) на самом краю, в конце улицы. Дальше шёл уже тёмный лес с ёлками и волками. Подъезд к дому и довольно обширный участок улицы были тщательно расчищены от снежных завалов. Кто-то потратил, орудуя деревянной лопатой, много физических сил и того самого, дроблённого, как крупа, времени. Дом окружал высокий – в человеческий, с запасом, рост – надёжный забор с колючей проволокой, может даже с подведённым к этой проволоке электрическим током. Металлические, выкрашенные в зелёный цвет ворота стояли насмерть, непреодолимые. Однако, у наблюдателя, буде таковой бы присутствовал, ощущения, будто хозяева прячутся, боятся, что-то скрывают или что они какие-нибудь там куркули, преступники, буржуи – нет, не создавалось: сам дом был довольно высок, стоял на высоком фундаменте, и, несмотря на забор, был весь виден, как на ладони. Скорее, глядя на него, пришли бы в гипотетическую постороннюю голову мысли об основательности, семейственности, преемственности и т.д., и вспомнилась бы английская поговорка. К тому же дом был не модный новодел – а относительно старый, тех самых имперского застоя времён, когда населённым пунктам присваивались ласковые идеологические выверенные имена.

К вечеру, когда стихла буря, к дому стали съезжаться гости на крупногабаритных автомобилях, таких, которые как раз долетят до середины и далее и которым нипочём условия локального катаклизма. Гости шумно, весело выходили из экипажей с пакетами и баулами, полными корма, напитков и подарков.

Дело было в том, что хозяин дачи, полковник в отставке Шуев, Павел Алексеевич, праздновал свой юбилей – стукнул ему законный полтинник. Хозяин был в прошлом лётчик военной авиации и уже давно вышел на пенсию. Это был весьма известный в определённых кругах человек, который в своё время даже входил, говорят, в экипаж государственного самолёта №1, участвовал в захвате неопознанного космического корабля над пустыней Калахари (пожизненная подписка о неразглашении); теперь полагались ему за это вечный почёт и привилегии. Тихо и хорошо полковник с женой Тамарой жили в уединении, вдали от шумного города, наслаждаясь заслуженным земным отдохновением. Душа в душу жили супруги, как два сапога. Это в молодости они чего-то там воевали – друг с другом, с энтропией и вообще, беспокоились, суетились, а теперь всё – угомонились. Жили себе в достатке и равновесии, насколько оное вообще возможно в этом суетном мире. Была у них дочка Юлия 20 лет отроду: полковник с женой предоставили ей для самостоятельного существования свою городскую квартиру. И юбилей этот был примечателен ещё тем, что был на него приглашён вместе с дочкой жених её, ещё с родителями незнакомый; должны были состояться помимо остальных торжеств ещё как бы смотрины: такие тут у нас творились семейные дела.

Молодой человек по фамилии Ложкин давно ухаживал за Юлией. Они учились вместе на последнем курсе уважительного (или как это сказать по-русски?) заведения на популярной специальности. Саня Ложкин был добрый простой парень, по виду – типичный среднего уровня интеллигент. Такой сутулый аккуратный доходяга в очках, не лишённый, впрочем, определённого обаяния, каким обладает всё сверхтипическое, как бы подтверждающее визуальные императивы: всем же, например, понятен и чем-то симпатичен забулдыга у пивной, мирно спящий в луже, всем ясна, как на ладони, бабулька, торгующая семечками у остановки. Мир в таких типажах как бы самоутверждается в глазах смотрящего в когнитивной тавтологической гармонии.

Ложкин, конечно, был горд собой, что заполучил в невесты красавицу Юлю. Юля была да, очень красивая, хотя и слегка полноватая: но то была сладкая фруктовая здоровая полнота. Мужчины, глядели на неё, высунув, истекая и теряя. Южная такая девушка, брюнетка, горячая, как печка. Она была так прекрасна, что Сашу Ложкина терзали сомнения. Он спрашивал себя – за что всё-таки эта роскошная девица его полюбила? Как мужчина он совершенно не производил, а был, наоборот, нескладный, сутулый и похожий на некий чертёжный инструмент или карикатурный рисунок. А это лицо – без подбородка, без бровей, с птичьим клювиком вместо носа, с усиками, которые отпустил, чтобы выглядеть взрослей, похожие на грязь на верхней губе – кому оно может понравиться? За что? В финансовом плане он тоже был пока ещё абсолютный ноль: стипендия плюс редкий приработок то тут, то там, наследства ниоткуда не ожидалось, родственники у него на этом свете отсутствовали. Ложкин пребывал в постоянных муках. Он успокаивал себя тем, что, мол, полюбила она его за душевные качества. Наверно он добрый, надёжный и перспективный. Наверно она разглядела в нём будущего… кого? Каких-то гениальных задатков Саня в себе, как ни тужился, не ощущал. Всё, чего он добился, являлось результатом каторжного мозгового труда.

Они были странной парой. Дело, тем не менее, двигалось к свадьбе.

Компания на даче собралась небольшая, все, как говорится, свои. Приехали давние знакомые Шуева. Заходили в дом вольно, как к себе. Хозяин шумно встречал каждого и заключал в крепкие объятья. Друзья были все штучные люди, чётко выверенные самим временем; это был несократимый остаток от пятидесяти лет просеивания человеческой массы через сито бед и радостей жизни. Лишних здесь не ждали. Это была закрытая вечеринка.

На празднество прибыли: универсальный музыкант Воротников с женой, тоже музыкантшей и тоже универсалом. (Они виртуозно играли почти на всех известных музыкальных инструментах, особенно любили экзотические и необычные типа кото, терменвокса, дудок австралийских аборигенов). Приехал некий дядя Янис, бывший подводник (они с Шуевым представляли собой как бы два полюса на военной планете, один в морской пучине родину защищал, другой – в небесной вышине), балагур, путешественник, рыбак и охотник. Прибыл профессор кислых щей, шучу – филологии – Абрамов, специалист по раннесоветской литературе, автор незаконченной ещё пока, но очень ожидаемой в академических кругах работы «От Платона до Платонова: ниспровержение логоса», Абрамов был тоже с супругой, домохозяйкой. Ещё приехал Раков – такой автоматический богомолоподобный человек. Вроде бы он занимался строительным бизнесом, но все здесь называли его почему-то хирургом и при этом заговорщицки улыбались. Вот, пожалуй, и весь список. Присутствовала ещё домбработница-прислуга-экономка, расторопная, как колобок, тётушка, мелькающая в доме то тут, то там.

Приехавшие позже всех Юля с Саней долго топтались в прихожей, Саня неуклюже путался в рукавах полупальто, спотыкался, затягивал шнурки на полуботинках в мёртвые узелки, Юля помогала, хихикая над неуклюжестью своего избранника. Но, наконец, справились. Вошли в просторную светлую гостиную. Гости пока не торопились рассаживаться, свободно бродили по залу, громко друг с другом переговариваясь, смеясь почём зря от избытка положительных эмоций.

Накрывался большой стол. Блестели хрусталь и приборы; закуски мясные и рыбные тоже поблёскивали в свете ярких люстр благородным жирком-с. Стол был монументально красив.

В камине горел огонь. Уютно было очень.

Ложкин с удовольствием от тепла и уюта, но некоторым всё же трепетом осматривался по сторонам, как щенок жался к Юле. Ему хотелось произвести сегодня благоприятное впечатление, был он весь чистенький и опрятный, как огурчик. Всю дорогу он настраивал себя на этакий непринуждённый, уверенный лад, но войдя, сразу забыл о настройке, заробел, заволновался, ручонки потеющие то спереди сложит, то за спину отведёт, то волосы ими ерошит свои, то пиджак теребит без надобности. Родители пока что не обращали на него внимания – болтали с другими гостями, перешучивались с ними и перемигивались, опять обнимались. Видно было, что всем этим людям вместе комфортно и хорошо и вольготно. Это были взрослые состоявшиеся и состоятельные существа, когда-то потрудившиеся для достижения своего нынешнего статуса, а теперь получающие от трудов дивиденды и чистое удовольствие. Саня сделал было шаг в направлении главы семейства, чтобы выразить своё почтение, но тут под ноги ему откуда ни возьмись выскочил – показалось сначала студенту, что павлин – но нет, то был гигантский радужный петух с безумными глазами; выскочил и замахал на незнакомого человека крыльями. Ложкин отшатнулся, перепуганный, чуть не упал. Гости захохотали. Юля подхватила Саню под руку.

-Испугался что ли, дурачок? Это ж Пендерецкий, папин любимец, он добрый!

-Какой он у вас…- пробормотал Саня ошеломлённо,- здоровяк. Как собака просто…

-Плимутрок!- крикнул из угла полковник Шуев. В руках у него был фужер, он приподнял его, как бы приветствуя Саню, и отпил.- Здорово, студент! Не робей! Будь как дома!

Ложкин стеснительно пробормотал приветствие. Петух, продолжая взмахивать и подлетая в воздух, угрожающе ходил вокруг Сани, но вдруг, как по команде, успокоился, дёрнул хвостом и сгинул куда-то под лавку. Ложкин, прильнув опять к Юле, отошёл с ней к окну.

За окнами, попадая в освещённое фонарём пространство, всё шёл и шёл крупный снег.

Юля и Саня стояли у большого окна и смотрели туда, в февральский вечер, зачарованные.

-Красиво, правда?- промолвил Саня, немного неуклюже приобнимая Юлию за талию.

-Правда,- подтвердила Юлия.- Я ужасно проголодалась и хочу шампанского.

-А я водки!- внезапно осмелев, громко произнёс Саня и сам испугался своего голоса, втянул голову в сутулые плечи.

-Ну-ка!- Юля стукнула его по спине, чтоб распрямился: это была их обычная игра. Саня втягивал и сутулился, Юля, как строгая мамочка – сынка, ударяла нерадивого.

Ложкин распрямился. Засмотрелся на её прекрасный профиль, на который бросал отблески горящий в камине огонь. Юля была умная и любознательная девушка, хотя и попрыгунья. Всё ей было интересно – концерты, выставки, клубы. Везде ей надо было побывать, во всём поучаствовать. Саня всюду послушно таскался за ней. Хотя ему вся эта суета была несколько не по нутру, он был домосед. Вырос в однокомнатной квартире с престарелой матерью, ныне покойной. Отца своего не помнил, а точнее, его и не было никогда. Слышал он от матери, что отец его, будучи ещё пятилетним ребёнком, поехал в Алупку и там утонул. Роль отца сыграл дед. Впрочем, он плохо помнил и деда.

Ложкин любил больше всего тишину и покой, мог сутки просидеть, как истукан, за ноутбуком. Никогда в жизни не онанировал. Юля была первой в его жизни самкой. В студенческих компаниях больше молчал, слушал болтовню товарищей с недоумением, зачастую не понимал — о чём это они? А Юля громко смеялась, дурочка. А он сидел, хлопал и всё протирал платочком, всё протирал. Рослые модные студентики вились вокруг Юли электрическими угрями. Всё чего-то рассказывали, нашёптывали, склонялись, отирались. Юля хохотала, словно бы позабыв о Сане, угрюмо молчащем рядом. Ревновал ли Ложкин? Да, ревновал и опять же недоумевал: за что она его – того?.. Нет, решительно не улавливал. Он приглядывался к ней, искал признаки охлаждения, обмана, насмешки, игры, заговора, но подруга, всегда безошибочно ловя этот взгляд, тут же отвлекалась от своих воздыхателей, льнула к Сане горячим телом своим, и он всё забывал. В этот момент перед глазами его вставала, как сладкая луна, круглая смуглая жопа Юленьки, на которую он мог глядеть, хоть наяву, хоть в воображении своём, часами…

-Ты, Саня, правда, не тушуйся,- сказала Юленька своему жениху, отведя взгляд от окна,- иди вон мне бокал принеси с вином. По глотку перед ужином можно.

Ложкин покорно поковылял к подносу, стоящему на отдельном маленьком столике, но по пути полковник Шуев – крупный полный человек, очень похожий внешне на героя космонавтики Георгия Гречко – перехватил Саню, сжал крепкой ладонью его плечо и произнёс с торжеством:
-Ну-с, молодой человек, добро пожаловать в семью!– И многозначительно посмотрев в глаза Ложкину, вдруг стукнул легонько его в лоб своим лбом и зашептал прямо в лицо: — Ты ведь, парень, русский?

-Русский,- пытаясь отодвинуться, проговорил Саня.

-Фамилия как бишь твоя, запамятовал?

Саня, чувствуя кожей лба неприятное давление, задвигал вхолостую губами: тут надо сказать, что был у нашего студента вдобавок ко всему ещё один дефектик – он букву «л» категорически не выговаривал. Всякий раз, когда школе, а потом в институте у него спрашивали фамилию, он испытывал страшные моральные и физические мучения, начинал заикаться, краснеть и выдавливал, наконец, из себя отвратительно писклявым голосом: «Вооо-ошкин». Вот и сейчас так же ответил полковнику противным детским голоском. Шуев ухмыльнулся и, хлопнув для поддержки Саню по спине, продолжил шептать, брызжа слюной ему в лицо.

-Русский, значит. А русский Саня, это тебе не немец, не американец, не еврей. Русский- это тебе не существительное, а прилагательное! А к чему его прилагать, русского-то? Не знаешь? А вот к этим,- полковник широким жестом обвёл рукой пространство,- просторам, вот к этому снегу, к этой бесконечности и прилагать! А чем прилагать? Да вот этой головой! Готов башку расшибить ради Родины?- Шуев чуть отстранился и несильно, но ощутимо приложился, стукнулся головой о Санин лоб, который у того уже болеть, потеть, краснеть начал.

Ложкин, наконец, сделал шаг назад и оторвал себя от главы семейства. И удивлённо смотрел на полковника. Тот тоже глядел прямо в глаза женишка – глядел серьёзно и строго. Но тут черты лица его изменились, смягчились, и он захохотал: вроде как вышутил довольно нелепую ситуацию. Саня с облегчением захихикал подобострастно.

— Высота 1500 километров, студент, полёт нормальный! Ууууууу!- Шуев завыл, расставил руки в стороны, изображая самолёт, развернулся как бы на бреющем, и улетел к гостям.

Ложкин выдохнул. «Пьян он что ли?» — подумалось ему. Но решил не углубляться мыслями. В каждой семье свои порядки, свой устав. Ему в туалет захотелось по маленькому. Он, забыв, зачем отходил, подошёл к Юле, которая стояла всё так же у окна, задумчивая, почти грустная, какая-то даже совсем чужая.

- Юль, мне бы…- начал Саня.

-Там, в конце коридора, последняя дверь,- поняла без лишних слов Юля и указала пальчиком, даже не посмотрев на Саню.

Ложкин кивнул. И пошёл по коридору. Паркет скрипел. На стенах висели картины. Оригинальные, надо сказать – всё какие-то шары да треугольнички были изображены на них. Кто бы мог подумать, что хозяева интересуются абстракционизмом. Саня открыл дверь и вошёл в ванную комнату. Заперся.

В светлой туалетной комнате неожиданно неприятно пахло калом. Ложкин, морщась, помочился. Стал мыть руки над раковиной, схватил неудачно мыльный кусок, тот выскользнул и прыгнул куда-то под ванную. Саня, чертыхнувшись, опустился на колени и полез. Сунул руку, нащупывая, и вдруг заорал: боль пронзила его палец, будто кто-то укусил его мелкими острыми зубками. Мышь? Крыса? Вскочив, он ударился головой о раковину, опять упал, завозился на полу, чертыхаясь… Наконец, поднялся, отряхнулся и вымыл руки и лицо. Руки дрожали. Укушенный палец саднил. Чёрт дёрнул его глянуть на своё отражение в зеркале – ему показалось, что голова двойника вся обмотана бинтами, как у мумии. Саня встряхнулся, сбросил наваждение, сплюнул в раковину. Слюна оказалась с примесью бурой крови.

-Хуй с ним, с мылом,- сказал вслух Саня. С ним, как это бывало почти всегда, когда он начинал какую-либо деятельность вне привычного, ограниченного строгими рамочками маленького мирка своего, творилась непотребная, нелепая чепуха. В таких случаях ему всегда представлялась в воображении такая картинка: некто безличный сидит где-то там в другом измерении в тёмной комнатке и управляет его судьбой с помощью замысловатых приборов и механизмов. Сейчас это некто с презрительным равнодушием выкручивает тумблер, например, влево и стрелочка Сашкиной жизнедеятельности неумолимо движется к пессимуму.

Он вздохнул. Так хорошо всё начиналось сегодня. Они ехали по занесённому шоссе. Юля вела, а он смотрел в окно, за окном проносились снежинки… Нет, нельзя портить такой особенный день своим скверным настроением. Он ещё раз глянул в зеркало – на этот раз там оказался соответствующий юноша с испуганным умеренно прыщавым лицом. Он честно попытался сложить губы в подобие улыбочки: получилось нечто среднее между гримасой стыда и выражением физического страдания. Что ж, сойдёт за неимением лучших вариантов.

И вышел из ванной и бодро зашагал по коридору, любуясь. И когда прошёл он в зал и увидел, что свет уже приглушён, а гости рассаживаются за столом, ощущение уюта и покоя вернулось. Саня прошёл на указанное ему место на краю стола, рядом с невестой.