Григорий Перельман : пустите в бля даму(тестовый отрывочек)

Минувший год случился клинически високосным. С предательской мутной зимой, повседневно сопливой, но вспыльчивой. По настроению — так и просто злой. До разрывов труб, аорт, отношений.
Аварии последнего рода устранению не подлежали. Казалось, что они состоят из одних лишь последствий, абсурдных и бесконечных.
Народившись двуличной зимой, год мучительно долго копался в весне; с трудом выдрался в невнятное лето, ухнул парой обязательных августовских гроз, и опять размяк, то ли в осени, то ли чёрт его знает в чём, с натугой похожем на зиму.
В мире настырно присутствовала дурная бесконечность, вывернутая против себя, и закольцованная на манер ленты Мёбиуса.
***
Она вздрогнула, в третий раз услыхав своё имя, и сразу подобралась, посылая нейтральную улыбку в лицо напротив. Лицо представлялось совершенно чужим. Перспективный, на беглый взгляд, собеседник быстро терял привлекательность, обретая черты классического зануды. Лёгкий завтрак он сподобился превратить в грузный обед, с безрассудным изобилием всего, начиная с вина, и кончая цыганскими скрипками. Скрипки реально бесили, винные истины вызывали сомнения. Разве что кавалер выглядел именно тем, кем родился.Шестипудовым дураком, и, кажется, стопудовым быдлом.
-- Нет, спасибо, Виталик, я уже сыта. Просто во как! — жест получился резче отшлифованных интонаций, но он не заметил, а протёк медоносной тирадой в ответ.
Пришлось поступательно отказаться от десерта, коньяка и приглашения в гости. Кофе, и отчаянное предложение подвезти были приняты. Чем конкретнее становился окружающий мир, тем больше хотелось остаться одной, и немного, но сильно поплакать. А потом уснуть. Первый раз за последние трое суток. Чтобы не сойти с ума от грязного снега, ватных ног и рыхлого обожателя.
Она была достаточно умна, чтобы прятаться от судьбы под одеялом. Но, к счастью, — достаточно молода, чтобы суметь отказать мозгам под угрозою паранойи. Разум настаивал на общении, липкий страх так же гнал в люди. Но в последний момент в душе резко поворачивалось НЕЧТО. Исключительно слабое, однако жадное до таинственных истин. Своенравное и упрямое. НЕЧТО решительно било ножкой в предсердие, тугими вожжами натягивало фантомную пуповину, и в такие моменты она просто физически ощущала, как рвущие породистый рот удила прерывают отчаянный бег, и, заставив хрипеть, резко уводят вбок перед финишем, оставив в дураках жадных до ставок зрителей, и случайного, — постоянно случайного, увы и ах, — седока.
-- Я что-то неважно себя чувствую, правда, — поведала она сумрачному поклоннику, с которым не проронила всю дорогу ни слова.
-- Схожу с ума, — констатировала факт зеркалу в тёмной прихожей.
-- Нет, уже сошла, — подвела черту, внимательно изучив вручённую на прощанье визитку, — Просто дура! Бывают на свете идиотки, а?!

***
Идиоток таких может и не бывает. А вот идиотов с избытком.
Например, в то же самое время с ума сходил ещё один человек.
В другом городе, и даже другой стране. Не суть где. Важно – как.
Сходил он с ума от привычной бессонницы.
От груды немытой посуды.
От продавленной тахты, стоящего колом пододеяльника, и серой, дырчатой простыни.
От непобедимой армады бутылок.
Ещё в мастерской было плотно накурено, холодно, и темно.
Темно так, что взорванный бессонницей мозг периодически затухал. Зыбкий мир сворачивался библейским свитком, и проваливался в бездонное никуда. Чёрное “никуда” пульсировало, и чем-то жило, но вовсе не жизнью, а сгустком формул, плотными рядами бездушных цифр. Прожорливая дыра существовала по законам таблицы Брадиса, не иначе. Упавший в неё потомственный гуманитарий видел изысканно-математические сны, при том, что математику ненавидел.
Стряхнув потное сновидение, человек зябко кутался в одеяло, вглядывался в тёмный оконный провал, проклиная треклятую зиму, что-то долго решал, но часто не мог решить, спутав день с ночью, и это было к лучшему.
Потому что решив, он уже не мог остановиться.
Человек носил редкое в наши времена имя, и пребывал в распространённом статусе творца. Иными словами, состоял аморальным и, естественно, безработным сукиным сыном, вот уже тридцать семь лет волочащим за собою шлейф из дурных склонностей и амбиций. При этом обладал завидным здоровьем, странным обаянием для слабого пола, и удивительной наглостью, граничащей с фатализмом.
Этот странный фрукт, цепкий до жизни, как плесень, свято верил в завтрашний день, в котором всё само собой утрясётся, а потому сегодня — легко устаканится. Разумеется, он верил не в горний мир, но с поистине неофитским безрассудноством уповал на посланный свыше телефонный звонок. Такого рода благая весть настигала уже не раз, всегда к месту и вовремя.
Одному богу ведомо, как тасуют подобные звонки в небесной АТС, но в конце третьей недели запоя и логарифмических снов – телефон таки ожил.
***
Женщина пассивно провалилась в несносное утро, мужчина с трудом выдрался в него. Различные во всём, за исключением безумия, они не ведали, что гадкий февральский денёк стал отправной точкой на бесконечно перекрученной жизненной ленте, от которой их движение теперь пойдёт в унисон, с разных ли сторон, в противоположном ли направлении, но уже — непременно навстречу.