Яблочный Спас : On every street

логическое завершение сюжета

1.

Казалось, что саксофонист забрался по скользкой водосточной трубе прямо на мой балкон, и выдувает хрустальные шарики нот в открытое настежь окно. Звуки вплывали в комнату, как пузатые нефы Ганзы, и кружились вокруг тусклой лампы. Засиженный мухами конус картонного абажура едва заметно покачивался, словно шлюпка, попавшая в кильватерную волну.
И уже третью неделю музыканту аккомпанировал стучащий по крыше дождь.

Это жилище досталось мне удивительно дешево. В конце концов, наличие внизу маленького кабака скорее плюс. Хозяйка намекнула, что большинство приезжих жаловались на шум и съезжали. Меня же такое соседство более чем устраивало.
Стол, два стула, кровать. Шкафчик для верхней одежды с маленьким отделением, закрывающимся на ключ. Фанерная дверь с накладным французским замком и короткой, толстой цепочкой. Был даже холодильник и телевизор. Телевизор я не смотрю, а холодильник вещь нужная.
Особенно, когда к полудню венозный столбик термометра рвется преодолеть критическую отметку. И сквозь решето неба тянутся к земле холодные трассеры ливня.
Что будет, когда кончится дождь, думал я.
Что будет, когда кончится дождь.
Что будет, когда ты придешь.

Я вырос там, куда нынче переедет разве что сумасшедший. Двухэтажные бараки, построенные в период очередного рывка к намеченным кем-то целям, были зажаты между бесконечными витками ржавой колючей проволоки запретной зоны и тридцатиметровым обрывом. Мы подползали к самому краю, в кровь обдирая черные от грязи и солнца коленки, и швыряли камни в бешеное море. Они пропадали в тяжело бьющихся о скалы волнах. Без звука. Без следа. Через десять лет также пропали мои родители. Просто однажды ночью за ними пришли, захлопали двери, застучали по лестнице тяжелые армейские ботинки, громкие голоса взрослых, лай пса, грохот выстрела и короткий вой. Все. Так кончилось детство. Я иногда спрашиваю себя, почему я остался жив. Но ведь что-то толкнуло меня под обклеенную разноцветными фантиками деревянную кровать?
Я начинаю забывать лицо отца.
Мать я забыл давно.

Монотонный шелест дождя сливается с замирающей мелодией. Я закрываю глаза и вспоминаю, как жду, широко раскинув руки, а ты сбегаешь по трапу и прыгаешь мне на шею. Я не могу удержаться, и мы падаем прямо на иссушенную жарой траву летного поля.
Скотина. Ты просто скотина. Почему ты ничего не сказал.
Я люблю тебя.
Зато я ненавижу. Почему же ты не сказал.
Прости.
Как же я соскучилась…
Я смотрю в твои глаза. Ты всегда щуришься, когда злишься.
Помнишь, я говорил, что так можно стать похожей на косоглазую бестию.
Ха. Я и так бестия. Только не косоглазая. Пойдем. Отведи меня в отель.
Здесь нет отелей.
Мне все равно. Отведи меня, куда угодно. Я хочу быть с тобой.
Вдвоем…
Да. Вдвоем.
Мелодия исчезает. Ее сменяют аплодисменты капель, с силой молотящих по нависающим над входом маркизах, по вывернутым наружу ставням, по горбатым булыжникам мостовой.
Сколько у нас времени?
Я улетаю завтра утром.
Тогда мы никуда не пойдем.
Но я обещал…
Никаких обещал. Помнишь? Только ты. Только я. Ты же знаешь. Со мной бесполезно спорить.
Хорошо дорогая. Пусть будет по-твоему.
Я помню пластмассовые крылья вентилятора, сматывающие время в тугой клубок. Пульсирующая жилка на твоем виске. Ударь меня, и я кончу. Сильней. Да. Да. ДА. Утреннее солнце, заливающее наши мокрые от пота тела на скомканной простыне. Нежность и боль. Желание и тоска.
Давай, уедем вдвоем.
Я не могу.
Лопасти, перемалывающие тени на потолке медленно замирают, и смотанное время спускается петлями на дощатый пол.
Я задергиваю шторы, ты продолжаешь спать.
Пусть это никогда не закончится.
Петли тихо ложатся на выкрашенные доски.
Прости меня. Пора.
Еле слышный щелчок замка.
Вот и все.

2.

Легион занял Верону ближе к вечеру. Форсировав Адиже с юго-запада, бронетехника прогрохотала по виа де альпине и, устало чадя сизым выхлопом, окружила старую Арену. Зачистку города проводили лишь для проформы. Жители ушли отсюда года три назад. Зеленые руки живучего вьюна вылезали из разбитых окон, оплетая декоративные балкончики. Когда время ожидания группы разведки истекло, я спрыгнул с брони и пошел по направлению к руинам амфитеатра. Моторы заглушили, и теперь было четко слышно, как скрипят под ногами осколки стекла и горелого пластика, которыми была усыпана древняя мостовая. Нагнув голову, я вошел в первое кольцо коридоров. Тяжелые железные обручи, предназначенные для факелов, пустовали. Звук падающих капель был похож на метроном. Влага конденсировалась на каменных стенах, прозрачные фурункулы набухали на неровностях шпата, и, отрываясь, летели на пол, превращаясь при встрече с ним в маленькие разрывы. Коридор вел к Главному выходу, и я вспомнил, как отец рассказывал мне о далеком Риме, Колизее, и кровавых представлениях в честь Праздника жатвы. Лязг мечей, рычание обезумевших хищников, вопли гладиаторов. Тяжелый, давящий гул толпы. Я часто представлял себя не знающим страха Расселом Кроу, вонзающего меч в горло заклятого друга.
Pollice verso, Pollice down. Зрелища и хлеб.
По-сути, ничего не изменилось.
Просто резко сократилось число просящих.

Я выхожу на арену, и дождь окутывает меня липнущим коконом водяной паутины. Если смотреть вверх, стоя в центре огороженного руинами трибун цирка, небо становится похожим на подбрюшье гигантского насекомого. Тучи нависли над городом, погрузив окружающие предметы во влажный туман. Застежка шлема впивается в подбородок. Оглушающий рев толпы. Желтый песок скоро потемнеет, впитав кровь жертв. Во славу Рима. Во славу императора. Сражайся или умри. Выпуклый колпак неба над головой смыкается с чашей арены, образуя сферу, в которой концентрируется моя жизнь.
Тысячи пар глаз смотрят на меня.
Тысячи раззявленных в крике ртов.
Хлеба и Зрелищ.
Мы умрем за Рим.
Мы умрем во имя Рима.
Мы умрем на потеху толпе.
Интересно, сколько стоил тогда билет…
Когда то давно, я бросил подыхать одно исчадье ада на берегу моря. Нет, он никогда не являлся ко мне по ночам, закутанный в саван и со свечкой в руке. Но вой одичавших псов, доносившийся с городской свалки, преследует меня до сих пор.
Полковник. Группа вернулась. Никого нет. Мы можем начинать.
Действуйте.
Да. Мы нашли тот дом. Он цел. Машина ждет.
Спасибо. Я сейчас приду.

Когда-то там был музей. Память людей не сохранила имена двух подростков, впервые полюбивших, и не нашедших ничего умнее, чем обменявшись друг с дружкой липкой спермой и девственной кровью, выброситься из окна на утопающую в говне средневековья мостовую Вероны. Мне рассказывал эту историю отец. Наполненная романтической дурью, она не произвела на меня особого впечатления. Но почему то осталась в памяти.
Кто знает, какая раздавленная в ладони муха, станет символом твоей смерти.
Давным-давно, когда я был еще юным и наивным лейтенантом, мы провели с тобой в этом доме ночь. Похожая на сушеную рыбу хозяйка дома, сдавала комнаты даже на час любому, готовому заплатить. Но эту… Эту она не соглашалась открыть никому, даже начальнику штаба, который сначала тряс перед ней золотом, а потом, отшвырнув в сторону, попытался выломать дверь.
Обливаясь слезами, она валялась в его ногах.
Прошу Вас, Господин… Прошу Вас…
И только когда сухо щелкнула пружина затвора, она, кряхтя, поднялась, вытерла краем грязного халата глаза и достала ключ.
Старикан не зря коптил землю шестьдесят лет. Тихо прикрыв дверь, он смущенно спустился по лестнице, подталкивая в спины двух десятилетних вьетнамок. Благо тогда здесь еще было полно вечно открытых баров, отелей и терм, где девочка стоила дешевле дозы МДМА-6.
Ты подошла ко мне в начале первого. Первый приход понемногу отпускал, и я тупо глотал неразбавленный виски, сидя на каменной скамье бара, открытого прямо в алтаре собора.
Щеки твои подобны лепесткам чайной розы, глаза твои темны и бездонны, я почти полюбил тебя, я уже люблю… — мысли вспыхнули и погасли, оставив шипящий след сигнальной ракеты, пущенной Хайямом с зенитного ишака.
Иди сюда, сучка. Сколько? — это я уже произнес вслух.
Твои глаза сузились. Ты смотрела на меня так, как я смотрел в детстве на узкоглазых уродов, ползающих по берегу моря с выжженными кислотой глазами. Так я смотрел, перед тем как выпустить им кишки сирийским ножом, который подарил мне отец.
Я пока еще не сучка. У тебя есть пыль?
Ты обошлась мне удивительно дорого для обычной шлюхи, но слишком дешево для любви. Первая ночь решила все. Мы провели ее в маленьком храме, посвященном Прошлому. В храме, который твоя мать, рискуя жизнью, оберегала от посторонних глаз, и который ты открыла первому встречному лейтенанту. Крашеный целлулоид цветов. Аромат дымящихся на низеньких трехногих курильнях благовоний. Маленькая кумирня. Островок любви и покоя среди океана хаоса, захлестнувшего землю. Ты отдала мне свою девственность. Я познал любовь. Вывернутый наизнанку мир, пришел в себя всего на несколько часов. Задергался в короткой судороге наслаждения, и снова обрушился на нас.
Может быть, я поразил тебя знанием истории, которую мать пересказывала тебе по ночам.
Взамен, ты дала мне надежду, что не все потеряно.
Когда все закончится, я вернусь за тобой.
Когда все закончится, я найду тебя сама.
Я никогда не забуду тебя.
Наверное, это судьба.

Последний раз мы встретились полгода назад. Ты прилетела на какую-то встречу, в очередной попытке отсрочить, перенести, переиграть… Другого выхода не было, но вы все равно пытались что-то сделать.
Тогда мы даже не успели проститься.
А теперь я не знаю, захочешь ли ты меня видеть.

Легион отходил вглубь континента, оставляя за собой выжженную пустыню. Заряды закладывались на малой глубине, поэтому выброс пород был минимален. Просто земля становилась похожа на оплавленное стекло. Иногда, с вертолета, можно было разглядеть отражения облаков, несущихся наперегонки с тенью стремительно летящей машины. Слишком мало осталось людей. Слишком мало. Поэтому между ними и океаном, выплевывающим из своих глубин такие создания, с которыми не мог справиться даже тактический заряд, должен был лечь непроходимый пояс. Излучение станет преградой даже для непрерывно мутирующих штаммов.
Полоса отчуждения.
Мы отступали на север.
Полковник. Все готово. Можно уходить.

Цизальпинская Галлия скоро перестанет существовать. А Легион, перевалив через Альпы, встанет на новых границах, в которых будет жить уцелевшее в хаосе человечество.
Полковник, время.

Кажется, я становлюсь излишне сентиментален.
Хотя, если учесть, сколько яда бродит в моих хромосомах, уже пора.

3.

Мелодия робко заглянула в окно вибрирующей в воздухе ля минор. Отразившись от треснутого в правом углу зеркала, освоилась, и стала постепенно заполнять комнату. Саксофон звучал, заставляя вспоминать о далеком континенте, навеки уснувшем под многокилометровой толщей воды. О старых кораблях, изуродованными стальными коробками ржавеющих в безлюдных портах. О времени, которое невозможно повернуть вспять. О том, что утеряно навсегда. Сладкий запах сухих листьев марокканских трав, въевшуюся в кожу соль, и тяжелые удары волн о камни разрушенного пирса.
Мы сумели приостановить наступление конца. Кто знает, надолго ли. Тем не менее, то время, которое у меня осталось, я хочу провести вместе с тобой. Правда, ни на одно письмо ты не ответила, и я даже не знаю, где искать тебя теперь.
Но я верю, что когда-нибудь, ты поднимешься по скрипящим ступенькам и постучишь в эту дверь.

Помнишь нашу первую ночь? Там, в уже опаленной дыханием пятого ангела Вероне? Свечи, горящие напротив тщательно склеенной из обрывков репродукции. Пластмассовые лепестки, трепетно вздрагивающие от грохота проносившихся на предельно малой штурмовиков…
Если бы я был поэтом, то, наверное, смог бы подобрать слова.
Но я не поэт.
Сначала я был простым мальчишкой, вечно высматривающим рыбачьи шхуны, подтягиваясь на решетке маяка. Хмурым подростком, мечтающим о славе пирата или наркобарона. Потом – солдатом. Одним из немногих, уцелевших в адовой бойне. Спаситель человечества, мать его…
Теперь я здесь. Я думаю, ты придешь. Не сможешь не придти. Нас связывает слишком многое, чтобы просто забыть.
И поэтому я буду ждать тебя здесь, в тесной комнате на втором этаже.
Над ресторанчиком, в котором каждый вечер саксофон вплетает свою мелодию в накрывшее город покрывало дождя.