eschgoltz : Главное

15:23  09-02-2011
Спасти моряка не удалось. Слишком долго силился он самостоятельно совладать с навалившейся болью, слишком поздно, напрочь обессилевший, попросил он о помощи, слишком медленно по городским пробкам пробиралась к кардиоцентру забрызганная осенней грязью и оттого уже совершенно не белая и заранее унылая скорая. Не помогли ни причитания опухшей от слез жены Галины, ни закрытый, ни – уже совсем бессмысленный — открытый массаж сердца. Сердце остановилось.

Доктор не сразу понял, что все бесполезно и еще какое-то время, глядя яростными глазами на ровную полоску посреди монитора, продолжал мять сердце, пытаясь заставить его пульсировать вновь. Тщетно. Моряк был стар, да и, в сущности, не был уже моряком; на операционном столе лежал обычный старый, некогда бравый и, несомненно, бесстрашный человек. Все то, живое и настоящее, суровое, но справедливое, все, что выдавало в нем морское прошлое – умерло вместе с ним навсегда, выскользнуло в оконные щели, оставив только никчемное и какое-то уже не совсем узнаваемое тело. Жизнь моряка была выпита им до дна, до самой последней капли, а когда она выпита – нет нужды в помощи врачей, выходит из этого одна лишь мука… Моряк умер, умер не в силу своей болезненности или слабости, а потому, что жизнь его закончилась…

Нужно было как-то собраться силами и сообщить только что овдовевшей женщине страшную весть. Но доктор не спешил, он держал в руках остывающее сердце и с видимым интересом разглядывал его. Никогда прежде, за его многолетнюю врачебную практику, ему не доводилось встречать подобных образцов. Сердце было необыкновенным, большим и тучным, под стать своему хозяину (казалось, что если бы оно обладало склонностью к речи – то говорило бы непременно звучным басом). Правая часть сердца была изношена заметно сильнее левой, в этом доктор тотчас усмотрел признаки волевой, конкретной, но где-то в глубине – ранимой и чуткой натуры. Среди всего остального, сердце отчетливо напоминало глобус…

В точности так же, как и на глобусе на сердце были свои неровности и шероховатости, высокое и низкое, темные и светлые пятна, засуха страсти, озера и реки невыплаканных слез. На сердце самым причудливым образом соседствовали имена и фамилии родных моряку людей (отмеченные кое-где флажками), названия любимых блюд и редких в его жизни спектаклей, фильмов, названия городов, покинув которые, через какое-то время непременно хотелось вернуться, названия немыслимых сортов кофе и ароматных сигар… Казалось, что на сердце нашлось место всему, что было важно и дорого его хозяину: тончайшие воспоминания, легчайшие эмоции, мимолетные пересечения взглядов, радости встреч и горести разлук, годы жизни, одному лишь моряку понятные обозначения широт и глубин. Сосуды сердца, подобно рекам, носили имена самых близких ему людей и были, в связи со своей особой значимостью, выведены синим курсивом. Некоторые имена были явно (а иногда наспех) вычеркнуты, и поверх них были заметны тоненькие шрамики и грубые, от рваных ран, шрамы. Имена были вычеркнуты так, что вроде и просматривается что-то, а разобрать – не возможно…

И конечно же, на этом сердце было море, как полагается — много моря. Море было пределом и радости и страдания. Граница между ним и всем остальным была четко очерчена, будто повсеместно, по берегу, шел обрыв и сердце моряка беспрестанно разрывалось между морем и тем самым «всем остальным»…

Сердце было похоже на глобус, и было большим. Чтобы детально рассмотреть его, не запомнить и прочувствовать даже, а просто рассмотреть – понадобилось бы целая жизнь; не надкусанная, а именно целая. Но где ее такую взять?.. Доктор, бросив ответственное, пусть и бесполезное, занятие, аккуратно разжал руку… Не запомнить и не прочувствовать. И не рассмотреть… Понять же оказалось гораздо проще — поперек сердца, поверх всего этого разместившегося на нем многообразия, самыми обыкновенными синими чернилами была набита неумелая, чуть утратившая от времени свою яркость, наколка «Галя»…