Антоновский : Городской Кайдан

В городе была осень.
В городе была пятница.
Востоков ехал по городу, то и дело, мельком, обращая внимание, на девушек, которые спешили вдоль по тротуарам разодетые и праздничные, чтобы отдаться на растерзание объятиям викенда. Рассмотреть их лица скорость не позволяла, и от того все они казались красивыми, а если с ними и были парни, их Востоков не замечал вовсе. Заехать в какой-нибудь бар? Познакомится? Ладно – думал Востоков – позже …
Ехал дальше на средней скорости, никуда не спеша и без особенной цели.

И сейчас, как на спешащих, на weekend девушек падает тень ночи.

Он вернулся в Питер из столицы. Вернулся ненадолго, в понедельник с утра он снова будет в Москве, начнётся вся эта суета с фильмом, работа с художником, павильон, декорации, свет…

Сейчас хотелось просто отдохнуть от этого, и он ехал, вперёд по безымянным улицам, интуитивно, как собака, которая по нюху пытается определить родные места. Он не боялся заблудиться – в Питере это не так просто, из любого места можно выехать, тем более, когда родился здесь.

Здесь у него есть пустая квартира, в которой он не был с лета, а теперь осень, по машине разливается тёплый воздух, а если открыть окно, то даже резко пробирёт. Такой ветер.

Что там происходит без него в квартире? Последний раз, когда уезжал, опаздывал на поезд – кажется, не сильно и убрал.
Что происходит с беспорядком, когда его не трогаешь по три месяца? Это уже не тот беспорядок. Он наполняется временем. Тяжелеет. Место привыкает к нему. Кажется, не так легко уже поправить съехавшую скатерть, не так легко взять недопитую бутылку пепси со стола и отнести в мусорное ведро.
Точнее все это делается так же как обычно, но..
Но какое-то странное чувство, как будто клей времени, клей статичности не хочет отдавать тебе эти вещи. Сущность, суть – которой стала квартира в твоё отсутствие – сопротивляется тебе. И ещё там темнота. Сейчас – ночью темнота.


С Темнотой у него были свои отношения.
Востоков не был мизантропом. Он принимал людей, находил с ними контакт, пытался понять – в любых случаях.
Часто, он думал, что происходит в головах у других людей. Его пугала тупость. Не отсутствие эрудиции, или вкуса или чувства меры – которые обычно принимают за тупость. Его пугала жажда людей идти в гущу тьмы, туда, где обитают странные приведения, туда где человек сливается с темнотой и становится никем. Он считал, что множество из тех с кем он встретился, слились с тьмой. Стали частью темноты, не могут от неё отделится. Это темнота – не невежество, это темнота – невозможность ориентироваться на месте. Не возможность принять верные решения. Люди в темноте, что им делать?

Об этом думал Востоков. Он стоял на перекрестке, недалеко от Петроградки. Сзади осталась Лесная, ехать на лево – к Финляндскому вокзалу, на право к Чёрной Речке, вперед к Петроградской. Он хотел, было, перестроится, но на светофоре загорелся зеленый, и он всё-таки поехал вперёд.

Он так и не окончил универ, разругался с мастером, пошёл работать на Питерское ТВ, оттрубил год корреспондентом, поругался с главным редактором, работал ассистентом на кнопках, потом подвернулся шанс, ушёл на кабельное, ребята строили свою зёленую студию, он занялся клипами, и так оказался в Москве.


На Контемировском мосту невольно залюбовался на секундочку видом дельты. Да… давно здесь не ездил. Вспомнил, как раньше бывало, ходил тут пешком домой.

Осенняя луна повисла на притушенном облаками небе над Каменным островом. Выглядывала на две трети из тьмы.

Востоков не знал, как избавится от фильтров, которые висели перед его сознанием, перед его глазами. Собственно за этим он и затеял эту поездку, эту круговерть по городу. Он надеялся, что эта странная пелена, хоть чуть-чуть выветрится, хоть на капельку он отдохнёт от неё.
Он не чувствовал себя в этом состояние дискомфортно. Этот угол, под которым он видел мир не придавал вещам депрессивность, он придавал им многозначительность, какие-то дополнительные смыслы, он не называл их своими именами, но намекал на эти смыслы, и может быть Востоков от этих намёков несколько устал.

Всё началось, когда он взялся за фильм. Энтузиазм, и эйфория перед большой работой, помогали совершать трудовые подвиги, работа над фильмом кипела, много раз переписывали сценарий, целыми днями обговаривали с оператором, как и где всё это снимать, утвердили актёров, пришли к согласию практически во всем.
Работы предстояло ещё не реально, точнее главная работа и предстояла впереди.
Но свалить это своё состояние многозначительной тоски на загруженность, вряд ли было можно. Не от загруженности это, а какие-то другие механизмы происходили внутри Востокова, которые превращали его в настолько чувствительное ко всем вещам в своём мире, существо. Возможно фильм уже создавал своего творца, готовил к нужному состоянию на съемочной площадке. Возможно эти вещи управляют нами, и хоть Востокову и хотелось верить что в его воли, управлять собой, видимо всё таки будущее произведение теперь двигало им.

Востоков был уже несколько лет в разводе, у него остались тяжелые воспоминания о семейной жизни. Счастливые дни, совместных прогулок, тихая тайна совместных вечеров, когда двоё, наполняют собою всё пространство, посвящают друг друга в течение собственного мироздания, мешались в этих слайдах, с полным непониманием, с постоянными оскорблениями в свой адрес. Он волновался и думал, что сам мучает свою жену. И он ушёл. Ушёл пока они не завели детей, и ничего кроме этих воспоминаний и противоречивых чувств их не связывало.

С тех пор его частенько стали мучать, какие-то непонятные фантомы. Он постоянно думал, о другой, параллельной жизни, в которой он по-прежнему живёт с Машей, у них родилась дочь и им хорошо, но он не уехал в Москву, не делает фильм, а до сих пор сидит на клавишах, выпускает какие-то жуткие передачи. Но у него гармония и мир, они научились понимать друг друга, просто здесь в этом мире, он не дотерпел до этого.

Уже на Петроградской он мельком подумал об этом. Где-то на середине этой мысли, он стал перематываться назад – от чего он вспомнил про Машу.
В школьные годы он любил высчитывать перед сном, как попал на ту или иную мысль. Почему начиная думать про какие-нибудь фильмы или клипы из MTV, он всё время соскакивает на что-то неприятное – руссичку, которая грозиться оставить на второй год или предстоящую контрольную по алгебре.
Однажды рассказал об этом однокласснику и тот сказал, что делает то же самое.
Они придумали название этому методу – перемотка.

Вот и сейчас, Востоков начал перематываться. Но вспомнить, почему он перешёл на мысли про Машу, не смог. От этого появился налёт раздражения. Мысль упиралась в поворот на Чёрную речку который Востоков пропустил. Теперь он уже ехал вправо по Каменоостровскому. С фонарей, как с душа, лился тёплый свет.

Этот тёплый оранжевый и мешался с синим-осенним образовывая пятничную палитру.
У метро было ещё более празднично. Через 15 минут оно должно было закрыться и у компаний ещё были эти 10 минут попить пивка у входа и закурить. Эх, оставить машину здесь, махнуть пару остановок на Гостинный Двор, покуролесить.

Но Востоков, высижывал, точнее выезживал в своей машине, какой-то не самый тяжелый, но всё же — поступок. Езда предполагала действие и от это значит, что Востоков действовал. Ничего не происходило – а что должно было произойти, он и сам не знал.


Он вспомнил, как Бойцовский предложил ему пересмотреть “Прикосновения” странный мистический фильм начала 90-х годов, один из многочисленных загадочных всплесков корпоративного периода отечественного кино, к которому не знаешь, как относится – серьезно или с иронией.

Бойцовский – хотел ремейк в стилистике J-horrora, и Востоков взялся за это.

Сюжет надо было кардинально менять, и всё лето Бойцовский, Востоков и двоё сценаристов Эрик Шавелян и Марина Трояновская провели в спорах и мозговых штурмах насчёт сценария.

Для Востокова – это был дебют в полном метре. Он воспринимал это как шанс, и выбирать не приходилось. Да если бы и пришлось выбирать, он не мог представить себе расклада лучше — он отлично знал жанр, в числе его любимых фильмов, были и Звонок и Проклятие, он всегда позиционировал себя, как поклонника фильмов ужасов. Он погружался в историю, думал о ней всё время. Неожиданные решения приходили к нему и в снах, где он тоже раз за разом видел обрывки истории, обычной семьи терроризируемой потусторонними “фрози”. И так он и жил, и потом появилось это ощущение двусмысленности всего сущего вокруг, которое он называл по-разному – иногда поэтическим диссонансом, иногда повседневным декадансом.

Во сне, например, он увидел жуткую сцену с исчезающей лестницей в подъезде. Лестница исчезала – и вместо неё образовывалась тёмная пропасть – камера заглядывала в эту пропасть, и всё это должно было создавать головокружительный эффект.




Он проехал по каменному острову, слева парк смотрелся как загадочный лес, ночью они все такие, парки, близость к мегаполису никак не спасает их.
Подъехал к Чёрной речке. Здесь на Школьной жила одна его знакомая. Востоков решил зайти к ней. Эта мысль пришла к нему спонтанно. Отлично. Может быть, вечер в компании друзей поможет ему справится с этим странным ощущением – меланхоличного фильтра.
У этой Саши в маленькой квартирке на Школьной собирались друзья, большая шумная компания с которой Востоков общался, ребята, с которыми он как то пересёкся случайно и с тех пор пока жил в Питере частенько проводил с ними выходные. Все веселые шумные, со всеми можно было отвлечься в блаженном идиотизме. Пятница вечер – шанс маленький, что они там, но он есть, в конце концов, они там именно по Пятницам и собираются. Сама знакомая – работала водителем трамвая, и этот факт тоже нравился Востокову. В её профессии чувствовалась какая-то простота, какое-то очень правильное отношение к жизни, хотя с её внешностью она легко могла удачно выйти замуж и не работать, хотя так ли легко это даже с эффектной внешностью?

Востоков припарковался во дворе, дверь в подъезде была открыта и ему не пришлось звонить в домофон. Где-то во дворе шумели неразличимые пятничные голоса. Востоков поднялся на пятый этаж. На третьем не горел свет и на полминуты Востокову пришлось погрузиться в абсолютную темноту.

Наконец он поднялся на пятый. Тихо. Тишина жилого дома, где все заперты за своими дверьми.
На ум пришла метафора, сравнить четырёхквартирные лестничные клетки в пятиэтажках с склепом. Востоков, запомнил её для фильма.

Из окна в подъезде горел несколькими точками двор.

Востоков звонил в квартиру, но никто не открывал. Он дёрнул дверь – она оказалось открытой.

В этом не было ничего удивительного. Саша частенько оставляла дверь открытой. Однажды Востоков и ребята, пришли к ней, когда её не было, и три дня веселились в квартире в отсутствие хозяйки. Она относилась к этому нормально. Ничего ценного у неё не было. Старенький компьютер, кровать, старая мебель на кухне, старый холодильник – кому это нужно?

Но теперь в квартире никого не было. В коридоре было темно, и Востоков не стал включать свет. У Саши была одна комната, маленькая кухонька, небольшая прихожая.
Форточка была открыта и от того в квартире было сыро и прохладно. На фоне окна на кухне чернели на веревке, силуэты сушащегося белья.

… Квартира казалось частью этого нового мира Востокова. Более двусмысленной, более мистически – грустной, более отрешенной, выпуклой ситуации, предмета, вещи чем являлась эта пустая Сашина квартира – не придумаешь. Он хотел избавиться от ощущения, а в результате только усилил.

Он схватился за голову. По хорошему так. Просто хотелось сбросить, что-то, что налипало на него. Что теперь делать? Как себя вести здесь. Стоит, наверное, уйти – но это неведомое, это странное, держит его, крепко держит, словно пустая квартира питается его этим состоянием. В комнату он не заходил. Но ему казалось, что кто-то появился там. Что-то неуловимое колышется. Оно всегда появляется, если долго вглядываться в темноту.
Чего он сам боялся?

В детстве он не боялся темноты. Он достаточно быстро привыкал к ней, видел какие-то нужные ему очертания в загадочных тенях и силуэтах. Он быстро научился накрывать, те предметы, которые кажутся зловещими в отсутствие света колпаком комфорта. Он примирился, маленьким мальчиком, с миром страха, и хотел этот мир поймать в собственную “стеклянную баночку” — подробнее изучить.
Этой стеклянной баночкой была огромная фантазия Востокова.
Таинственное манило его. Разумный, логически мыслящий ребенок, он пытался привести те другие миры, которые пугают, в порядок. Прежде чем испугался он находил нужное состояние, состояние порядка, безопасности – состояние которое победит энергию таинственного монстра. Так позже он объяснит для себя тот детский опыт общения с потусторонним.
Засыпая в кровати, один, в темной комнате с закрытой дверью, он представлял себе огромный шар, уютный, как летний день, и лишь кончиками ушей чувствовал, как по его комнате шуршат мистические тени.



Когда он вышёл на улицу, начал моросить, уже, дождь. Востоков даже постоял под ним, чтобы смыть ощущения от пустой квартиры. А ведь также была пуста и его квартира, уже пять месяцев пуста.

По карману двора, в котором стоял Востоков, засмотрелся на что-то и упал велосипедист.
Это вывело из транса. Он подбежал к парню. Паренек оказался японцем. Вообще японцы последнее время часто попадались Востокову. Жанр влияет – сам себе шутил он. Упавший с велосипеда японец оказался чем-то напуган.
Ситуация не была серьезной, парень не поранился, с велосипедом тоже вроде ничего страшного.
Однако на Востокова протянувшего руку, японец смотрел прямо таки ужасом.

И только когда Востоков стал отходить, японец поднялся сел на велосипед и уехал. Происходило это всё как-то ужасно медленно. Медленно. Даже дождь прикратился. Дурацкий какой-то дождь.

Востоков сел в машину. Завелся. Несколько раз взмахнули дворники. Туда сюда полетел горячий воздух, чувствовалось как он одновременно с медленным движением машины из двора, наполняет салон.
Нехотя Востоков выкатился к Ланскому и поехал к площади Мужества.

Включил Радио. Какой-то бред несли в пятничном ночном шоу.

Посмотрел на дома. Они были всё также невозможно двухзначными. Со злости даже поехал быстрее.

“Прикосновение” – фильм жуткий, способный вогнать в депрессию. Он действительно напоминал по атмосфере современный кайдан, но кажется даже, учитывая специфику времени, в котором вышел, был гораздо мрачнее, вяже.
Востоков помнил, как первый раз посмотрел его – в детстве, как он оставил тяжелое и страшное воспоминание. Там в этом воспоминание о фильме — бытовуха, переплеталась там с потусторонним миром мертвецов, как прямо в перестроечные квартиры, жутко маршировали белые призраки. Как страшный дед с могильной фотографии, говорил в железнодорожный рупор, жутким голосом.

Когда Востоков его пересматривал теперь, особенно первый раз, уже зная что, будет снимать ремейк, к этому ужасу воспоминаний, прибавился восторг. Восторг творца перед чистым листом, скульптор увидел глину, из которой он сможет вылепить своего Давида. Он действительно понял, что ему повезло с материалом.

Он взял ключи от дачи у одной своей Московской знакомой, и отправился туда один, с ноутбуком. В надежде самому в мрачной атмосфере, удаления от цивилизации, написать черновой вариант сценария. У него был с собой, оригинальный сценарий Прикосновения, который и предстояла переписать.

Но загородом не писалось. В голову лезли какие-то воспоминания из детства, и Востоков написал какой-то глупый рассказ, в котором они со своим другом 12-летними пацанами, в жаркий летний день гуляют по стройке.

В следущие дни, он написал ещё три подобных рассказа. Все они были светлые, без всякой чернухи. В них описывался конец 90-х, тех, кому тогда было 12. Компьютерные клубы, первый джин-тоник, дефолт – когда сигареты подорожали. Однако эти рассказы, каким-то образом, прокачивали Востокова, для режиссуры Прикосновения.

Он особенно запомнил, как он ехал в электричке, читал найденный на даче детектив Чейза и пытался найти там, что-нибудь, что поможет ему в работе над фильмом. Там ничего не было, периодически Востоков отвлекался от чтения, смотрел в окно, где хищно улыбался на длинных полях борщевик. За горизонтом выростали в вечерним солнце подмосковные городки. Они были так похожи, и так не похожи на Лен.область к которой с детства привык Востоков. Никаких мыслей о том, каким будет его “Прикосновение” у Востокова ещё не было. Но он был вполне себе счастлив.


Он вернулся с дачи, готовый ринутся в бой и Бойцовский представил ему команду сценаристов. С Эриком Востоков был уже знаком, Марина оказалась толковой девушкой. У них были хорошие идеи, но Востокову всё время казалось, что они превращают Прикосновение в детский сад.

На Мужества Востоков всё-таки решил рвануть в центр. Ощущение морока, стало невыносимым. Такого не было даже в Москве. Даже сегодня утром, когда он отчаялся от своего состояния, и понял что надо срочно гнать в Питер. Что этот серый дождь, рождает эпического размаха меланхолию, будто какой-то оркестр где-то в углу наигрывает мелодию саспенса Бертранда Херманна. Теперь этот оркестр разошёлся по полной, но никакого Нормана Бейтса не было и в помине и никто не резал Востокова в душе
Надо ехать в бар, там веселье, там общаться с кем-то. Востоков резко проскочил через трамвайные рельсы. Теперь за его окнами мелькала абстракция разноцветных огоньков. Он держал 80. Этот ритм хоть как-то развеивал сумеречное состояние. Впрочем, стоило к нему привыкнуть, а привыкаешь к нему сразу и этот ритм, и эта скорость становится частью тебя.


Ночью не страшно – подумал Востоков – ночью как-то мудацки, то ли дело днём. Ужас сместился. Настоящие ужасы теперь не ночью происходят, а похмельным днём. Надо всё- таки снимать белый день. Зимний. Веток побольше.
Они так и предполагали снимать зиму. И сейчас в своих мыслях Востоков убеждался, что это правильное решение. Но успеет ли? Весна – не создает ощущения безысходности. Можно снимать и в марте конечно. Можно и летом.

Радиошоу превратилось в совсем нечленораздельную мантру. Казалось это от скорости машины. Наконец на площади Ленина, подъезжая к Литейному мосту, Востоков притормозил.

Современный Кайдан – это ужас многостроек. Старые призраки умерли. Нет уже приведений в центре Петербурга. С таким настроением переезжал он мост. С такими мыслями. По радио теперь гоняли музыку, но Востоков не мог вспомнить менял ли он волну или это просто Шоу закончилось.

Уже на Летейном туда-сюда спешили какие-то люди- наркомолекулы. Что же впереди? Только всё равно на них лежала печать многозначности будней. Та печать, что не давала Востокову покоя. Веселье было в них надумано. Они всё равно были частью спокойного пространства. Они всё равно были молекулы из белого дня. Теперь он называл их так.

На Думской эти же люди не желели себя. Они ползали как насекомые, туда-сюда перекрывая проезжую часть. Толпились какими-то группами. Крушили что-то, целовались, заростали друг-другом, щетиной. И всё равно их грация этого механизхма была меланхолична, была такой же как и все в мире Востокова, на данный момент.
Эти люди не живые – вот что дошло до него. Не живые совсем. Надо с ними поговорить… они искусственные, придуманные, они вытащены, они просто поставлены сюда кем-то. Расставлены небрежно, как шахматные фигуры, в партии, где кто-то хочет создать иллюзию не законченной игры, а если сейчас внимательно смотреть, то станет понятно, что это бред, просто бред… – Востоков впервые сформулировал для себя это чувство.

Он припарковался на Ломоносова, и пошёл мимо бессмысленных людей в один из баров.
Там было удивительно пусто. Удивительно, для пятничной ночи – но не удивительно, для мира, в котором Востоков жил сейчас. Для мира ставшего реальностью.

Бармен смотрел в телевизор, где показывали что-то советское и чёрно-белое. Даже музыка была не танцевальная, а какая-то сумеречная попса.

Возле стойки стояла одинокая девушка в синем платье. Она как-то хитро сложила губки и подмигнула Востокову.

Но тот понял, что у него как-то пусто во рту, что бы сказать что-то ей и развел руками, поискал где-то в местном пространстве слова.

Востоков посмотрел на пол. Мысль не возникала и там. В конце концов – здесь было больше нечего ловить. Если ощущение, фильтр, да тфу ты – надо уже найти определение для этого состояния – если это не спало и здесь, в царстве разврата и празднества – можно уходить. Оно уже не спадёт.

Выпить? – но это слишком просто? Выпить? – это всё усугубит.

Востоков вышёл.
Он направился к машине. Через несколько шагов обнаружил, что девушка идёт за ним.

Он резко обернулся. Она стояла растерянная. Улыбка на её лице была совсем беззащитной.

Он обошёл машину. Пискнул сигнализацией. Открыл ей дверь. Мол, заходи если хочешь.
Она вошла. Захлопнула дверь. Сразу же запахло духами и перегаром.

Никогда такого не было. - подумал Востоков. – просто-напросто бред.

- Как тебя зовут?

Он спросил это когда они ехали уже где-то около Сенной. Он подумал, что не понимает где взял её – она пошла за ним из бара? Или она голосовала и теперь он подвозит её в Купчино. Картинка как она стоит и голосует, была у него перед глазами. И всё-таки разумом он понимал, что просто нафантазировал себе это. Хотя реальность, – в которой она пошла за ним из бара, была в данном случае, гораздо более фантастической, чем фантазия, в которой она просто стояла на дороге.

Она достала тонкую дамскую сигарету.

- Я не люблю когда курят в салоне.

Беззащитно взглянула на него.

- Ладно кури.

Щелкнула зажигалка.

- Никогда так не знакомился…

Востоков понял, что фантазия о том, как она ловит его машину, как голосует на ночной улице, придала ему возможность говорить.

- Слышишь, что я говорю, никогда так не знакомился. Мы даже слова друг дружке не сказали. Я так и не знаю, как тебя зовут. Что это ты пошла за незнакомым мужчиной?

Наконец она заговорила.

- гадко там было, и атмосфера какая-то душная. Какая-то не такая.

Они заехали уже за Техноложку, на Московский.

- Да атмосфера точно, с атмосферой что-то странное.
- А куда мы едем?

Как-то излишне театрально-страстная была она. Много страсти было в этом голосе. Много. Много для такой атмосферы.

- Да никуда не едем. Катаемся.

Они остановились на светофоре. Востоков повернулся к ней.

- Меня Руслан зовут, я сегодня весь день катаюсь. Хочу хандру из себя выветрить. А вообще я из Москвы. Вот так.
- А я Аня. – она приветливо затянулась – и что-то мне тоже грустно.
- Так грустно, что садишься в машину первому встречному?
- Тебя это напрягает?…
- Меня это пугает. А если бы это был не я? А если бы это был маньяк?

Загорелся зелёный. Они тронулись. Её взгляд слегка вело.

- Давай у магазина остановимся. Мартини купим.
- Ты вначале скажи, зачем ты ко мне села?
- У тебя глаза красивые.
- И добрые…
- И добрые.
- Понятно.

Слева по Московскому был магазин. Востоков припарковался.
- Сходишь сама? Только смотри без приключений!

Она вышла. Потом резко вернулась, открыла дверь, наклонилась над Востоковым –

- Где ты живешь? – она спросила медленно, тянуче.
- Далеко – улыбнулся Востоков – на севере.

Сидя в машине, он смотрел на пустой проспект, как на взлетную площадку аэродрома.
Ладно. Пусть она ездит. В конце концов, хотелось кого-то сюда. На переднее сидение. А то что получилось, так просто – может оно и к лучшему.

Она вернулась с бутылкой Мартини.
Востокову хотелось говорить, чтобы отвлекаться.

- А представляешь где-то есть такой мир. Где у нас с тобой сегодня пятилетие совместной жизни. И вот ты напилась в дупель, купила Мартини, я трезвый, злой, везу тебя на машине, проветриваю, чтобы…ну чтобы ты трезвая стала.

Аня засмеялась. Она открывала Мартини.

- А я пью Мартини … хоть ты меня проветриваешь,… а я всё равно не трезвею потому что пью Мартини.

Они уже ехали где-то в Купчино. Эти места Востоков плохо знал.

- Да – продолжал Востоков – ты плохая жена, но я всё равно тебя люблю, потому что такой параллельный мир, он один из многих, он один на много-много-много парсек вокруг, мир где мы с тобой знакомы уже пять лет.

Она взглянула на него с усталой иронией. Наверное, устала от его этих выходок в том парарлелльном мире.

- А ты фанат параллельных миров?

- Вот смотри – он делился с ней мыслями, которые волновали его, пытался найти путь из Купчино, к Володарскому мосту. – вот смотри ,создают какой-то фильм, какой-то рассказ, там могут рассказывать про одного человека ,про двух. А создают, создают целую вселенную, и в этой вселенной живут несколько, несколько миллионов человек. Они живут. Они живут до и после того как история заканчивается и они подчиняют свою жизнь на самом деле, на самом деле посвящают свою жизнь только тому, чтобы эта история казалась логичной.

Это был бред, но ему надо было выговориться.
Аня даже хихикнула.

- Как интересно – сказала она страстно и загадочно… - только при чём тут мы с тобой живущие уже пять лет подряд.

- Ты бы знала, как я устал в Москве. Так что не бери в голову. Мне просто нравится ездить по городу…

На Софийской была крупная авария. Кто-то въехал в грузовик. Востоков равнодушно проехал. Увидеть японца за рулём? К тому же разговоры с Аней развеивали состояния. Только когда она молчала – всё равно казалась не живой. А когда говорила …
У Востокова в голове появился странный образ – будто он везет на своей машине Мертвую Царевну. Мёртвую принцессу. В Мёртвую квартиру, которая умерла за пять месяцев которые он не был там.

Когда он уезжал, шумел май и переливался здоровыми пузырями в разморенном воздухе. Он не успевал всё убрать и впал в какое-то оцепенение, от того, что уезжает надолго. Он думал, вернётся недели через две. Но всё сложилось иначе. Память обычно выбрасывает момент, как закрываешь дверь на ключ, но Востоков запомнил это. Сосед пробежал по лестнице Ехал в лифте с другим соседом. Весёлый мужик в шортах, по утрам выгуливает пуделя, сколько здоровался с ним за руку, а как зовут, не запомнил. Майское солнце из вентиляционных прорезей играло на лифтовом зеркале. Последний раз проверил почту в ящике. За это время, наверное накидали рекламой, аж торчит. Говорят так грабители определяют оставленные квартиры. Надо было попросить кого-нибудь вынимать.


Он обернулся. И только сейчас заметил что у Ани, длинные чёрные волосы, сильные скулы, она похожа на японку. Глаза не слишком узкие, но всё-таки.

Синие платье. Бледная. Глотает Мартини.

Переехали Володарский мост. Ехали по Народной. Свернул на Дальневосточный. Потом на Коллонтай. Всё молчали.

На Коллонтай он сказал – а есть ещё мир где ты Мёртвая, и я Мёртвый. Может быть.
И я везу тебя.

Она подавилась. Прокашлялась. Пролила Мартини на платье. Востоков замолчал. Аня достала сигарету. Щелкнула зажигалкой.

- Извини – сказал он поворачивая с метро Большевиков в сторону Российского. – я не маньяк правда. Мертвой я тебя не вижу. Не бойся
- Да мне уже всё равно.
- Если хочешь я тебя до дома довезу, ты где живёшь?
- Поехали, а?
- Куда?
- А куда ехали до этого?
- Домой. Я там пять месяцев не был.
- Поехали.

Будет Белый день. Белый день похмельный. Белый день субботний. Белый день воскресный. А сейчас не страшно. Хотя тут на шоссе Энтузиастов, всё вообще вымерло.
О, морок. Пасмурный будний морок. Он надавливал Востокову, на грудь.

А скоро ночь совсем поменяется с днём. Будет день страшный. Обычный день - время мистики, а ночью будет жизнь ,ночью будут вот такие знакомства, ночью будут такие вот поездки, такие вот сбрасывания состояний.

Аня заснула. Она спала на стекле. Очень мило спала. Очень по живому. Так что Востоков даже заулыбался.

Что-то щелкнуло внутри его, и он улыбался. Улыбался пока ехал, по шоссе Энтузиастов.
На Непокоренных он вспомнил, что давно уже ни в кого не влюблялся. Ну очень давно. Забыл уже как влюбляться.
Он подумал, что во всех хоррорах – нет места для любви. Есть место судьбе, року, но нет любви. Там в хоррорах – сплошь античность. А какая в античности любовь?
Там где нет любви, начинается хоррор – подумал он, красивая фраза. Для девочек.
Не в такую же как эта Аня влюбляться.
На светофоре он аккуратно взял у неё бутылку Мартини, плотно закрутил крышку и бросил на заднее сидение.

Они подъехали к дому, он пытался её разбудить – никак. Тогда он взял её на руки и понёс.

Нигде в доме не горел свет. Ночь была, как выдохшаяся кока-кола. Не очень яркая.

Света не было и в Лифте. На минуту они погрузились в абсолютную тишину.
Он держал Аню на руках. Узкая полоска света на этажах, разрезала их пополам.
Вышёл из лифта.
Аккуратно поставил её, всё равно придерживал ,достал ключи, открыл дверь.
Аня не просыпалась.
Снова взял на руки.

Вошёл.

Вдохнул запах.

Пахло всеми теми будними днями, которые он здесь пропустил.
Потрясающе пахло.

Он отнёс Аню, на неаккуратно застеленный диван. Она перевернулась, но не проснулась.

Сам не включал свет. Пошёл на кухню.
Бутылка пепси была там.

Потрясающе.

Он водил пальцами по столу, словно считывая информацию, о том, что здесь было пока его не было тут.

Потрясающе.
Стоило покружиться по городу, перед тем как вернуться сюда.

Он не мог различить своих предметов в темноте. Своих вещей. Вещей, которые оставил здесь когда-то. Он водил по столу. Водил руками по столу. Ждал рассвета, чтобы увидеть Белый День. Потому что вся мистика теперь происходит белым днём ,а не глубокой ночью.

Он шарил по столу. На ощупь опрокинул бутылку с пепси. Нелегко, но та отлипла, упала, и темная жидкость полилась со стола на пол. И так лилась свои последние мгновение ночь.

Красиво было бы, если бы он уронил бутылку силой мысли, но всё же он уронил её рукой.

Ещё не начало светать.
Впрочем, всё ожило.