дервиш махмуд : Ниспровержение логоса (2)

Снегопад за окном продолжался, как добрая детская сказка, которую заклинило на счастливых финальных кадрах. Поленья мирно потрескивали в камине. Саня Ложкин, усевшись осторожно на диковинный стул с высокой спинкой и изогнутыми ножками, даже заулыбался от ощущения комфортного беззаботного довольства. Всё, если рассудить трезво, шло хорошо, просто прекрасно. Он в сладком предвкушении подумал, что вечер только начался, и впереди ещё ночь, и им с Юлей наверняка предоставят уютную спаленку на втором этаже или в мансарде, лучше в мансарде, и там, в мансарде (что за приятное слуху слово!), будет у них долгое и удачное сплетение, проникновение, совокупление. А завтра они, может быть, пойдут вдвоём в красивый зимний лес на лыжную прогулку, и Саня ни разу не упадёт, и ни одна лыжа не сломается, и никто не пострадает, и там, среди заснеженных елей будут они пить из термоса ароматный чай и поедать заготовленные дома бутерброды…да много чего восхитительного может случиться завтра, потом, в разноцветном будущем.

В общем, вывод таков: жизнь у него складывалась – просто и удачно, как конструктор. Он счастливчик, а вовсе не неудачник. А на всякую мелкую дрянь надо просто наплевать и грубым башмаком растереть.

Гости зазвенели приборами, раскладывая закуски. Юля, уже не грустная нисколько, а совсем наоборот, успевшая переодеться в привезённое с собой праздничное тёмно-пурпурное, ниспадающее, чмокнула Ложкина в щёчку (прямо в налитой прыщ), близким кофейным глазом подмигнула ему, изломав идеальную бровь. Саня скривил в ответной улыбочке губы. Аккуратно подобрал локотки и подтянул к себе чистую, с клеймом на ободке, тарелку.

Стараясь всё время держать в уме, как важную цифру при математических письменных расчётах, мысленную установку на преодоление своей врождённой бытовой неловкости с помощью сознательного ментального контроля, он как можно твёрже сжал в пальцах вилку, уверенно потянулся к сёмге и переместил к себе пару кусочков. Икорочки оранжевой положил. Потянулся было к дальнему, красивому, как фотографический рекламный натюрморт, сложносоставному салату, рука зависла в воздухе, но тут сидящий напротив Сани господин, тот который был хирург и одновременно строитель, сверкнув белками глаз, молниеносным движеньем больно и нешуточно вдруг ударил его по кисти – прямо по косточке – тупой стороной ножа. Ложкин вскрикнул от неожиданности, выронил вилку. Этот человек по фимильи Раков глядел на него рачьими же иллюминаторами и ими нимало не мигал. «Что такое?»- пробормотал Ложкин. Хирург не ответил, выпукло, жутчайше таращась, потом отвел, наконец, буркалы и как ни в чём не бывало продолжил орудовать на своём пятачке стола, разрезая энергично нечто кроваво-мясное. Саня глянул на Юлю – та ничего не замечая, подливала соседке по столику – музыкантше – ярко-красный, тоже как бы кровяной, сок. Саня подумал и решил обойтись без салата. «Чужой монастырь, устав»,- сказал он себе, весьма растерянный. Других разумных толкований ему в голову просто не приходило.

Никак не смог объяснить он себе и следующий вдруг обнаруженный им факт: вместе с гостями за столом – через два от Сани человека – сидел и радужный плимутрок Пендерецкий: птица разместилась на отдельном высоком стуле, какой ставят маленьким детям, и вела себя смирно, как разумное существо. Изредка только нервно головкой дёргала, при этом противная морщинистая плёнка на глазу у неё хоп так и – закроется, чик – и откроется. Перед петухом стояло на столе блюдце с пшеном; птичка периодически склёвывала по зёрнышку, действуя с быстротой, едва уловимой человеческим зрением. Ложкин долго, не в силах отвести взгляда, с изумлением глядел на петуха, но, почувствовав вдруг ответное внимание со стороны существа – птичья масляная головушка повернулась в его сторону, бордовый отвратительный гребень раздражённо затрясся – поспешил наш жених спрятаться за внушительным телом своей невесты. Ничего страшного, успокоил себя Ложкин, петух как петух, член семьи. Так-с, рыбка, икорка. Ну и хорошо, ну и хватит пока. Вот ещё хлебушка. Хрен с ним, с салатом. Потом наверно горячее подадут, тогда и поедим как следует.

-Так, господа! Я хочу сказать! – вступительное слово взяла жена полковника Тамара. У неё было весьма труднопроизносимое отчество – Танатаровна, бог его знает, каких кровей человек был этот самый отец её Танатар, явно не славянин, но товарищ, безусловно, с чувством юмора: ведь понимал, когда давал имя дочке, какое выйдет вкупе тарабарское словосочетание: целый заумный стих, скороговорка. Тамара Танатаровна. Тамара Танатаровна. Язык сломать можно, не правда ли? Женщина она была вся из себя крупная, рыхловатая телом, а лицом похожая на президента Ельцина периода обрюзгшего косноязычного двойника. С речью, правда, у неё было всё в порядке, слова она чеканила бойко, как диктор телевидения или, скорее, как свадебный нанятый тамада, так и отскакивали буковки от зубов. При этом щёки её тряслись так энергично, что частички пудры, отделяясь от кожи, медленной пылью слетали на стол. И подрагивали ещё прикреплённые к плоти многочисленные украшения, глядя на которые, Ложкин почему-то подумал в посторонней себе речевой стилистике: «ишь ты, дорогие, поди, цацки-то!».– Итак, господа, мы собрались здесь в замке, чтобы отпраздновать полувековой юбилей дорогого нашего Пал Алексеича! Прекрасного мужа, отца и гражданина! И человека! Настоящего человека! Твёрдого, как скала! – Тамара стукнула по столу кулаком, сделала многозначительную паузу и строго оглядела собравшихся, будто ища среди них несогласных с её утвержденьем.- Надёжного, как земля! – (Снова пауза.)- Влюбленного в жизнь, как огонь!- тут Танатаровна изобразила пальцами, как бы что-то шевелящееся – пламя, что ли. — Подвижного, как жидкая струя!- супруга полковника топнула ногой и провозгласила финальное: — Выпьем же за него до донышка!

Во время этого короткого, но экспрессивного спича все гости пребывали в абсолютном молчании, и только петух Пендерецкий, которого Саня к этому времени уже серьёзно возненавидел, негромко, но отчётливо говорил, кивая головкой, как бы одобряя сказанное: «ко-ко-ко-ко». Хозяйка взяла запотевший графин – прозрачные капли потекли по выпуклости стекла, как человеческие – и разлила водку в рядок стоявших на подносе пузатых рюмок. Круглолицая и круглотелая тётушка прислуга, ловкая и беззвучная, обнесла гостей. Саня принял свою рюмочку, и, следуя примеру остальных, быстро поднялся с места, но, уже сбитый с начальной настройки, проделал это с обычной неуклюжестью своей (стул был опрокинут, поднят, Юля получила острым локотком в живот, ничего-ничего, всё в порядке) и стал мелко-мелко кланяться в сторону хозяев. Ему казалось, все только на него, шута, и смотрят. Впрочем, не казалось, так и было – смотрели. Стали чокаться. Саня, конечно, чуть не разбил чей-то сосуд. «Сейчас выпью – успокоюсь».

Выпили. Сели. Закусили. Ложкин, закусывая сам, зачем-то смотрел, как это делает сидящий напротив него хирург, будь он неладен, Раков. Прямоугольная аккуратная бородка этого человека, казавшаяся приклеенной к подбородку, безобразно двигалась вверх-вниз, мясо быстро исчезало во рту, как в каком-то нечеловеческом непотребном отверстии, которое хотелось называть «передним проходом». «Какой неприятный тип»,- подумал Ложкин и занялся едой: всё-таки он изрядно проголодался, с утра сберегая по совету невесты аппетит. Икра приятно лопалась на языке. Тут Юля стала что-то вопросительно и весело нашёптывать ему в ухо. Саня не разобрал, погружённый в приём пищи.

-Как думаешь?- уже громко спросила Юля.

Саня вместо ответа проговорил первое, что пришло:

-Слушай, Юль, а тут крысы водятся? Меня кто-то цапнул, когда я...

-Крыс здесь нет. Может, паук?

Саня кивнул, соглашаясь. Паук, конечно, паук. Юля снова прильнула к уху его, но шум голосов глушил звук. Тем более Саня, как это часто бывает с доходными молодыми людьми, мгновенно от водки – порция, впрочем, была изрядной – захмелел. На вкус водка отдавала каким-то травяным колдовством, но пилась, надо сказать, легко, как газировка. Ложкин расслабился, ему стало легче дышать и думать.

Тут и хозяин взял слово. Рюмки каким-то образом вернулись, пустые, на поднос, и Шуев одним движением все их разом наполнил. И шумно вдохнул, готовясь выдать речь. Седой ёжик волос на его голове отливал благородным серебром. Толстые красные губы улыбались, а прищуренные колючие глаза – вовсе нет. «Вылитый Георгий Гречко,- подумал Саня,- только не добрый, а злой».

-Друзья, я много летал! – провозгласил полковник. На груди у него висел непонятно откуда взявшийся маленький пионерский барабан. Полковник извлёк из воздуха палочки и выдал громкую чёткую дробь. Мигом настала тишина. Снова послышалось потрескивание угольев в камине. И снова – «ко-ко-ко» – ворвался в паузу петух Пендерецкий. Шуев шутливо достал его кончиком барабанной палочки по гребешку. Петух глянул косо на хозяина и затих.- Я много летал, друзья! Я летал над пустыней Сахара, бледной и безжизненной. Я летал над синим окияном! Над враждебными империалистическими городами, светящимися в ночи чуждым светом! И ещё я летал над просторами нашей родины! Над бесконечностью России! Она была то ослепительно белая, то зелёная, то жёлтая, всё время разная. Воистину бескрайни болота и вечные мерзлоты Руси! Тянутся они, как угрюмая песня, с востока на запад и севера на юг, и нет им мыслимых пределов. Я смотрел на морщины земли моей и каждый раз плакал от любви, как ребёнок. – Полковник сделал движение корпусом, будто бы желая взвиться соколом в вышину. Он почти кричал – с надрывом и дурным, как казалось Ложкину, пафосом.- Я хотел обнимать и целовать эти пространства, обнимать и целовать! Ведь это мать моя! Это мать моя! Это мать моя!

Слеза, рифмуясь с конденсатной каплей на выпуклом стекле графина, скатилась по пористому лицу Шуева и мгновенно высохла, будто кожа полковника была раскалена. Он снова раздвинул губы, показав неестественно белые, и выдал ещё одну чёткую барабанную дробь. И уже нормальным голосом подытожил:
-И я сейчас предлагаю выпить за мою бесконечную мать! И за вашу тоже, господа, за вашу тоже!

Снова расторопно – как автомат будущего – действовала тётушка с подносом: движений её ног не наблюдалось из-за длинной юбки, и потому казалось, что она по полу не шла, а скользила, как по льду. Саня выпил, и ему захорошело совсем. Тут Шуев, со стуком опустив рюмку на стол, вдруг указал на Ложкина сосисочным пальцем, как бы пригвоздил.

-Ещё пару слов, друзья!- произнёс угрожающим тоном полковник. Загалдевшие было гости заткнулись. С дисциплиной, однако, тут было строго.- Вот тут присутствует некий молодой мерзавец…- Полковник сделал страшное лицо (у Саши на загривке зашевелилась поросль), но в другую секунду уже улыбнулся, — шучу, шучу – некий молодой студент, жених моей любимой доченьки Юлии. Мы с ним совсем ещё не знакомы, но я вижу в его глазах…и фигуре признаки весьма приличного человека. Моя Юленька не могла бы сделать плохой выбор. Да и мы бы не допустили… Так что, Саня, будь в нашей семье как её полноценный член, не стесняйся, не волнуйся, делай, что тебе по душе, и говори, что думаешь. У нас, знаешь ли, неправда, лесть, экивоки и обиняки ни в чести. Мы люди честные и прямые. Думаю, мы сегодня ещё узнаем друг друга получше. Нам ведь до-олго ещё вместе жить. И работать. Именно работать…

Саня довольно плохо понял слова полковника. И этот тон, вроде как даже угрожающий, показался ему довольно неуместным. Но гости смотрели на жениха ободряюще и говорили даже ему какие-то поздравительные слова. Тянули руки, знакомились и поздравляли. Весельчак дядя Янис – чернявый человечек маленького роста с похожей на лампочку головой – даже облобызал. Раков, как будто ничего не было, тоже протянул сухую жёсткую ладонь. Санёк заочно всех уже знал (Юля рассказывала, пока они ехали сюда по трассе), так что в ответ на произнесённые имена-отчества имел полное право многозначительно покивать: «Наслышан, наслышан. Ложкин, Александр Владимирович». Ему даже самому нравилось, как у него солидно выходила эта заготовленная заранее фраза.

Расселись. Официальная часть была завершена. Полковник Шуев широким жестом призвал гостей к действиям – кушайте, мол, беседуйте, наслаждайтесь. Замелькали руки и лица, стало шумно и легко. За окнами балдела сама от себя зима, пушистый снежный ковёр лежал на земле, бескрайний и почти вечный, а здесь у нас было гнёздышко, очаг, крепость.

На противоположной от Сани стороне стола завязалась тотчас некая интеллигентская беседа между филологом Абрамовым и музыкантом Воротниковым: они как бы продолжили какой-то начатый не здесь и сейчас, а уже давно, возможно несколько десятилетий назад, спор. Звучали словечки: «коннотация», «синтагма», «атональность». Ложкин выпил ещё (рюмка, как волшебная, наполнялась сама по себе снова и снова), с интересом выдвинул ухо. Хотел было, вдохновлённый, даже поучаствовать в беседе, но тут опять вмешался господин Раков: обглодав маслину, этот козёл взял и пульнул косточкой, сдавив её в пальцах, Сане в морду. Косточка угодила бы прямо в глаз, если б оный не был защищён толстым диоптрическим стеклом. Оно, стекло, даже слегка как будто треснуло. Раков проделал свое злое дело быстро и исподтишка, никто, пожалуй, ничего и не заметил. Саня подскочил со стула, вновь его, несчастного, уронив на спину, и готов был озлиться, начать скандал. Он качнулся, выкрикнул нехорошее слово и сильно дёрнул свою невесту за рукав.

-Юль, вот этот челоэк,- он указал невоспитанно пальцем,- меня трет…тре…третирует. – Язык у Ложкина очень уже заплетался, чего он не ожидал: мысли скакали в голове вполне отчётливо и ясно.

-Фёдор Евгеньич? Тебя? Да ты что, Сань? — И тут Юля, взглянув внимательно Сане в глаза, начала вдруг гладить его по головке, как маленького. – Переутомился, переволновался, малыш. Совсем от водки окосел. Тебе бы охладиться немного, а, лягушонок? Давай, давай, вставай. – И схватив за ворот пиджака, она стала энергично передвигать Ложкина в сторону от стола.- Во двор, Санечка, во дворик выйдешь, подышишь там воздухом и пройдёт, и всё пройдёт…

Чуть не волоком она потащила своего жениха к дверям. Это действие было настолько несообразным ситуации и стремительным, что он даже не подумал сопротивлялся. Уже в дверях, когда она надевала ему на ноги какие-то местные полуваленки, он упёрся и попытался что-то невесте втолковать, но, как писали в старых романах – тщетно, тщетно, тщетно: его вытолкали наружу.

…На дворе царила космическая тишина. Сугробы возвышались по ту сторону ограждения горными хребтами. Снег почему-то прекратился, будто кто-то его выключил. Небо почти очистилось и начало редкими звёздочками прозревать. Саня стоял с непокрытой головой и глазел вверх неподвижно-стеклянным взглядом. Оба спутника – жёлтая ущербная Луна и красноватый нарастающий Фаэтон – были отлично видны со двора полковничьей дачи. Лёгкий ветерок, как невидимый змей, замысловато петлял в морозном воздухе, преодолевая высоковольтный забор, улетая в сумрак и возвращаясь обратно.

Ложкин встряхнул головой. В ней, голове, непривычно гудело. Саня выпивал последний в прошлом году на каких-то посиделках в общежитии. Тогда он тем же вечером жестоко блевал из окна пятого этажа и падал, не с этажа, конечно, но – в обморок. В этот раз, слава богу, в его организме не ощущалось пока нехороших признаков и позывов.

Он выждал время и оглянулся на дом.Оттуда, с той стороны, прильнув к стеклу большого окна гостиной и сложив руки перед лицом, на него пялился мистер Раков. Внимательно, как упырь, наблюдал. Позади него стояла Юленька и что-то вроде бы даже нашёптывала этому субъекту на ушко. И все остальные тоже толпились рядом, и смотрели из полумрака на Саню, застыв, как истуканы.

-Заговор. Какой-то скверный анекдот,- прошептал Ложкин, передёрнувшись от холода и припомнив разом все странности сегодняшнего вечера, всю его изначально обозначившуюся кривизну – речи Шуева, временной провал, случившийся в ванной, странное поведение Ракова и всё прочее, и ещё наличие петуха, особенно наличие отвратительного петуха.

И он быстро направился в дом, намереваясь с чушью решительно разобраться. Под его ногами хрустел – вовсе не глухо и капустно, а скорее даже звонко и кристаллически – свежий снег, имеющий вкус чужого счастливого детства.