R. Pashkevitch : Лунтик

Менеджер по продажам оргтехники Петров вдруг просыпается ночью в своей комнате, в общежитии на Октябрьской улице, что в городе Люберцы. Сначала он лежит неподвижно, широко раскрыв глаза, уставившись в потолок. Потом резко отбрасывает в сторону одеяло, сгибает и разгибает руки и ноги, вертит головой, садится, осторожно опускает ноги на коврик, встает, пошатываясь и балансируя руками, делает пару неуклюжих шагов, медленно идет к окну, держась за мебель. У окна замирает надолго, не мигая, глядит в темноту.

На улице тьма, дефективный одинокий фонарь лишь чуть подсвечивает нетронутые снежные дюны. Где-то лает собака. Напротив громоздится черная туша корпуса «Б» (а Петров, стало быть, проживает в корпусе «А»). Слабо освещены всего два окна, зато в небе — целая россыпь жадных безжалостных глаз. Петров смотрит на звезды и негромко говорит ровным, бесцветным голосом:

- Я родился.

Затем он отворачивается от окна, изучает свою крохотную, почти полностью занятую разложенным диваном комнату, шумно принюхивается и идет – уже уверенней – к выходу.

На темной кухне Петров роется в общем на четыре комнаты холодильнике, безжалостно отшвыривая прочь все, что ему не подходит. На Петрове лишь серые застиранные трусы, внутреннее сияние холодильника освещает бледное, покрытое каплями пота тело. В морозилке он находит несколько ломтей затянутой в пищевую пленку говяжьей печени, твердой, как мрамор, истощенную жалкую курицу и увесистый кусок свинины; все это он немедленно начинает жадно поглощать, вместе с костями, шкурой и целлофаном. Зубы крошатся, ломаются, рот разорвался – Петров разевает его куда шире, чем это предполагалось природой. По подбородку обильно течет кровь. За мясом следует все, на что Петров натыкается в полутьме – банка сметаны, два килограмма пельменей, половинка капустного кочана, черствая булка и большая кастрюля макаронов по-флотски. Живот Петрова неестественно, однобоко раздулся, кровь залила грудь, пропитала переднюю часть трусов, сделав их черными и блестящими. Покончив с макаронами, Петров оглушительно рыгает, оглядывается, обнаруживает между плитой и шкафом большой, пахнущий свежей могилой мешок картофеля – подгнившего и щедро пересыпанного землей, легко поднимает его и уносит к себе в комнату.
Бросив мешок у кровати, Петров ложится на спину, вытягивается и замирает. Лицо его спокойно-непроницаемо, глаза – два невыразительных вареных яйца, зрачки закатились куда-то, кулаки сжаты, все тело напряжено. Он лежит неподвижно.

Ранним утром подпрыгивает и взрывается хриплым звоном старомодный будильник; вызвонив всю пружину, он обескураженно замирает. За окном светлеет. Тело на кровати вскипело за остаток ночи изнутри сиреневой пеной и скрылось под ней; пена застывает, твердеет, на ней сложный рисунок, напоминающий лунную поверхность.
Около девяти начинают стучать в дверь, сперва деликатно, потом все настойчивее – видимо, соседи шокированы кухонным разгромом и ищут виновника. Стук и устные призывы возобновляются несколько раз, но соседям надо на службу, и они решают отложить расследование на вечер. Эстафету принимает мобильник Петрова: он периодически звонит до обеда, потом наступает обиженное молчание. А возможно, просто кончилась батарея. К этому времени Петрова совсем не видно – на кровати лежит продолговатый предмет, габаритами сходный с человеческим телом, в твердой глазури открылись поры, внутри тишина. Из боковой его части, проткнув тонкую стенку, вылезли два блестящих шупальца, беззаботно сиреневые, похожие на новенькие поливочные шланги с ротовыми отверстиями на концах. Потыкавшись вокруг, они нашли прикроватный картофельный запас и прогрызли мигом плотную мешковину. Теперь мешок наполовину пуст, изнутри слышится хруст и энергичное чавканье.

К вечеру мешок опустел, ставшие ненужными щупальца почернели и отвалились. Соседи монотонно стучат в дверь и угрожают милицией. Кокон лопается, раскрывается, и из него выходит Петров 2.0. На прежнюю версию он похож весьма отдаленно – он выше, тяжелее, на морде выражение животного самодовольства, в лимонных глазах пляшет дьявольская жадная радость. Кожа стала походить на змеиную, она нежно-сиреневого оттенка с мелкими темными пятнами. Двигается новый Петров уверенно и легко, неуверенность сменилась специфической грацией, свойственной некоторым рептилиям и насекомым. Он подходит к окну, насмешливо глядит на люберецкое уныние, затем оглядывается, потягивается, поворачивается к двери, раскидывает верхние лапы в стороны и застывает. Около минуты не происходит ничего, лишь голова Петрова темнеет и багровеет от напряжения, а потом от всей его кожи, всколыхнув на секунду и оптическую, и электромагнитную, и все остальные среды, во все стороны уходит импульс.

Девочка, рисовавшая очередную, сто пятую за день, кошку, выпускает из рук фламастер. Говорившие замолкают на середине слова; те, кто спал, открывают глаза; кто шел, останавливаются. Все замирает, чтобы через несколько секунд смениться всеобщей деловитой суетой. Бросив дела, люди выходят из комнат, на ходу срывая с себя одежду – молча, остервенело. Ткань противно трещит. В коридорах становится людно; всюду некрасивые голые тела, полы выстланы разноцветными тряпками. Одни идут медленно, другие несутся во весь опор, выпучив глаза, врезаясь в попутчиков, сбивая с ног. Девушка с мертвыми потекшими глазами, словно надоевшую куклу, тащит за ногу безмолвного младенца. На лестницах давка: некоторые не устояли и покатились вниз по крутым ступеням, покалечились и не могут подняться, но упрямо ползут к цели. Волосы расстаются с кожей без какого-либо усилия, без боли; они выпадают сами, целыми пучками, те, кто покончил уже с одеждой, помогают теперь волосам, вытаскивая их, словно сорняки из легкого грунта. На втором этаже собираются голые и лишенные особых примет тела, похожие на манекены из витрины магазина, где у рекламщиков иссякла фантазия. Подбираются поближе к квартире Петрова, глядят слепыми белками на облезлую дверь, войти или постучать не решаются.

Петров резвился некоторое время просто так, для удовольствия и от переполняющей радости; прыгал по комнате, смахнул лапой люстру – поддельный хрусталь вонзился в штукатурку стены, словно шрапнель; смотрелся в зеркало с восхищением, плавно меняя оттенок кожи, затем бросился к двери, втянул шумно воздух, прислушался. Он поднимает верхние лапы и, словно в пенопласт, погружает пальцы в стену так, что кисти скрываются совсем. Тихо потрескивает что-то, расползаясь под зелененькими обоями. Петров застыл неподвижно. Внутри стены во все стороны от его пальцев разрастаются, яростно ветвясь, похожие на грибницу нежно сиреневые нити, словно капилляры, создавая кровеносную систему для коридора, наращивая метраж, проступая сквозь потолочную побелку. На все прибывающих голых одинаковых людей падает белая пудра. Коридор незаметно меняет свое назначение, становясь тупиком для белковых тел, пищеварительным органом три на тридцать два метра, простым, но эффективным желудком.

Люди приходят и приходят, хотя места уже не осталось; они напирают, сжав губы, напряженно сопят, запоздавшие спрессовывают более расторопных. Дышать сжатым становится все труднее, и наконец все прекращают дышать вовсе, но почему-то не умирают. Все молчат. В грязно-желтой, жаркой давящей тишине звучно трещат то там, то здесь ломающиеся кости. Из людей валится на пол содержимое животов – недопереваренная еда вместе с кишечниками, более никому не нужная. Прижатые одно к другому тела начинают взаимопроникать и срастаться. Адская многоножка, слепой толстый гермафродит-червь ворочается в тесном коридоре, соскребая зеленую краску со стен. Сиреневые нити выстреливают с потолка падающими звездами и вонзаются в тестообразную массу.

***

Кто-то наблюдательный из дома напротив вызвал сразу скорую, милицию и пожарных – и очень кстати, в нескольких местах уже начинало гореть от оставленных включенными утюгов и кастрюлек с кашей. Пожарные прошлись по этажам, но на второй соваться благоразумно не стали – так, посветили в коридор фонариком, поблевали, связались с ФСБ.
На футбольное поле позади корпуса «Б» садятся один за другим черные вертолеты – прилетели серьезные специалисты. Все корпуса немедленно оцепили двойным оцеплением. Молчаливые люди в экзоскелетах и противогазах не пускают за оцепление никого. Один молодой журналист, прорвавшийся чудом через периметр, немедленно схлопотал в поджарую задницу две пули из бесшумного секретного автомата. По небу несутся темные тучи, между ними мечется, беспокойно заглядывая в лица, распухшая луна.

Город начали эвакуировать – сноровисто и профессионально, в панических внезапных давках погибло не более сотни граждан. Всех вывозили в палаточный карантин неподалеку от города, где бесплатно мыли холодным дезинфицирующим раствором – на всякий случай. Пару-тройку несогласных без шума пристрелили в укромном месте за помойными контейнерами. Внутри периметра начальники из секретных организаций — все одинаково невзрачные, сухие, неопределенного возраста и цвета глаз — продолжали прибывать и сразу включались в спор о том, кто пойдет в здание первым. При этом чем секретнее был очередной начальник, тем меньше о нем слышали и тем сложнее ему было доказать, что его отдел вообще существует, так что все поминутно звонили премьеру и требовали особенных полномочий. О некоторых и премьер ничего не знал. Всего через час, однако, пальма сомнительного первенства была телефонно вручена самому низкорослому, серенькому, с самым цепким сорочьим взглядом, и он, горделиво выпрямившись, начал командовать. Спецназ, до этого сидевший на корточках на броне «Тигров», плевавшийся семечками, нехотя выдвинулся, пригнувшись, лавируя между заснеженными кустами черноплодки, к корпусу «А».

Здание выглядит совершенно обычно, если не считать выдавленных вместе с рамами окон второго этажа; сквозь пустые проемы видны обросшие алой праздничной бахромой, нервически мигающие лампы дневного света, коричнево-багровые густые выплески на стенах и потолке и никого живого.
Посерьезневшие бойцы, побрякивая электронно-оптическим барахлом, входят в холл первого этажа, где некоторое время мрачно изучают сброшенную на ходу одежду вахтерши, в том числе теплые и уютные такие панталоны с начесом. Пообщавшись на языке глухонемых, осторожно поднимаются по заляпанной кровью лестнице. На втором этаже воняет – дерьмом прежде всего, а еще свернувшейся кровью, жиром, озоном. Под ногами – не поддающаяся описанию масса с вкраплениями из выскочивших от чрезмерного давления разнокалиберных глаз. Двери Петрова больше нет – вместо нее в стене широкий пролом. Борозды на стенах четко показывают: что бы ни находилось в коридоре, оно уползло именно туда. Спецназ осторожно, заячьи пружинисто подкрадывается к пролому и заглядывает внутрь. Ни дивана, ни прочей обстановки больше нет – все спрессовано, размолото на куски и сдвинуто к стенам, остатки мебели покрыты красиво мерцающей сиреневой слизью, а в центре комнаты, в полу, появилось круглое отверстие не менее трех метров диаметром. Находившаяся ниже этажом комната выглядит точно так же – разгром, слизь, лаз в полу; новый Петров, очевидно, уполз в подвал.

Спустившись в царство теплых, бормочущих, переплетенных в клубок коммунальных труб, спецназ снимает оружие с предохранителей. Здесь сыро и спокойно, в покрывающем пол песке – широкая борозда с комьями слабо светящейся слизи, она ведет в дальний и самый темный угол. Вперед идут автоматчики, за ними – подоспевшие ученые: два нестриженых человека со странным, не вызывающим доверия прибором, который поминутно пищит, последним – с многочисленной охраной – аккуратно, не наступая на слизь, идет командующий операцией, с ним какие-то чины из милиции и из мерии, с шестерками и консультантами.

В углу лежит на песке огромная – до потолка – сиреневая капсула, похожая на панцирь улитки. Капсула дышит, ритмично раздуваясь и опадая, хитиновые пластины, покрывающие ее, расходятся и сходятся, приоткрывая нечто нежно-розовое внутри. Капсулу окружает спецназ, не опуская стволов, пристально наблюдает, готовый стрелять. Начальники долго совещаются – необходимо, конечно, перевезти капсулу на ближайшую сверхсекретную военную базу, которых тут пруд пруди, но все упирается в способ транспортировки. Ученые ходят вокруг да около, фотографируют, пищат сканнером, на лицах – издалека подступающий, робкий пока что оргазм.

Когда технические проблемы были почти решены (сломать стену, отрыть траншею, подогнать бронированный спецгрузовик), сверху пришло распоряжение немедленно капсулу уничтожить. Пожав плечами, все принялись за новое техническое решение. Привезли секретное горючее, дающее высокотемпературное пламя, и секретную взрывчатку. Решив устроить объемный взрыв, аккуратно загрузили в подвал через грузовой люк новенькие канистры и резервуары, красивые и блестящие, как маринованные грибы, размотали оранжевый кабель, проверили взрыватели. Когда бочки с аэрозольными распылителями и сеть проводов, призванная поджечь смесь сразу во многих точках, были готовы, и все уже собрались уходить на безопасное – до километра – расстояние, капсула неожиданно лопнула.

Точнее, она раскрылась, словно бутон, в песок выплеснулась тонна мутной жидкости, а из капсулы в золотистом сиянии к ним вышел Он – огромный, прекрасный, милый, и Он заговорил с каждым на своем очень приятном для слуха наречии, и главное – все было понятно, и всем стало вдруг так хорошо и спокойно, как не бывало с самого момента рождения. Спецназ, побросав свое железо, опустился на колени; ученые выключили приборы, начальство поснимало шапки. А Он, объяснив всем и каждому вкратце самое сокровенное, важное, то, что мучает нас самой одинокой, самой длинной ночью, помахал приветливо лапкой и заструился вверх, став светом, сквозь бетонные перекрытия к звездам, и растаял, исчез, осталась лишь скорлупа.

Впоследствии, в ходе допросов и разбирательств, так и не удастся воссоздать единой картины –как выяснится, там, в подвале, одним виделся Иисус Христос в смокинге, другим – Анна Чапман в кофейного цвета чулочках, третьим – сиреневый Чебурашка с такими трогательными ПУШИСТЫМИ УШКАМЕ