Лузер : Россказ о проигранной войне или поросенок номер четыреста двадцать три

Трибъют Симону Молофье, Опарышу и другим классикам Литпрома.

Тогда, весной сорок пятого, он, простой украинский парень, бывший полицай и ополченец Сопротивления, сплюнул себе на сапоги и, приложив ладонь к густым бесцветным бровям, взглянул белесое родное небо. Размахнувшись, ухнув, с силой воткнул винтовку в землю. Штык полностью утонул во мху и свежей траве. Кончилось... Теперь жри землю. А как он просился, этот штык, как хотел вхряпаться в теплое, между ребер, в брюхо, колоть, колоть, чавкать рьяной парной юшкой.

Земля сделает с металлом свое неспешное дело. Только вот память. Как страшна память человеческая...

Вот так вот. Нож это безопаснее... И руки вспомнили и хлеб порезан и сальце. И никакой крови. Положив на ржаную корку шмоток сала, зажмурившись, ветеран глотнул из алюминиевой кружки мутноватый вонючий свекольный самогон и с грохотом шлепнул посуду об стол. От внезапного резкого звука сидевшая на лавке плешивая кошка вздрогнула, приоткрыв дьявольские желтые глаза. Сперва занюхал, потом аккуратно положил хлеб между желтыми дуплистыми костяшками зубов и стал медленно пережевывать отхаркивая и взмешивая языком, смакуя хлебную кашицу. Обтерев рукавом запутавшиеся в седой щетине подбородка капли он стал шарить рядом с собой плоскими, корявыми и желтыми от табака пальцами. Не нащупав искомого, крякнул подвздошно и слабым голосом позвал: Четыреста двадцать третий! Ты где? А потом не получив ответа уже рявкнул: Где ты, рыло поганое?
В углу за печью что-то зашевелилось, раздался мелкий стук и маленькое болезненное существо с прозрачными розовыми ушами засеменило к его ногам. Ветеран гладил поросенка по жирной спинке со всей нежностью, на которую были способны грубые, неподатливые руки, гладил как женскую грудь, слегка массируя. На спине поросенка не хватало порядочного куска мяса, аккуратно вырезанного квадратом. Рана уже затянулась красноватой кожицей. На брюшке красовалось красноватое клеймо с именем G-423. Ну что, родимый. Wie stierbst du heute lieber? Как сегодня? Газ или снова веревка? Хрюшка, покорно наклонив голову внимал ласковым рукам хозяина. Он был благодарен, по своему, по свинячьи. Он ценил дружбу этого сентиментального старика. Со стены за простыми ласками человека и животного наблюдал задумчивый и тяжелый анфас генерала Советской армии Андрея Власова. Генерал смотрел с портрета сурово, но вместе с тем как-то по-отечески. Конечно, он понимает—ветеран поймал взгляд портрета,--такой великий человек, геройский полководец, он-то знает что такое настоящий товарищ. Великий товарищ Власов. Совсем обмякнув от выпитой кружки и от этой мысли, ветеран расстегнул потертую, видавшую виды гимнастерку, на которой он тогда в мае сорок пятого в приступе огромного, внечелевеческого горя вывел химическим карандашом: «Все равно нужно дойти. От Берлина до Техаса». С усилием нашарив в кармане пачку трофейных сигарет, закурил. Хороший табачок—с удовольствием заметил он. Как бишь называются—Парли... Парал... Тьфу бля... не выговоришь.

--А почем вот этот кифирчик, дочка?
Неопрятный старикашка переминался с ноги на ногу, разглядывая в сломанные очки витрину продуктовой палатки.
--А вот сметанка жирненькая, да? Эх вот бы еще на колбаску хватило.
Дед все считал мелочь бормоча что-то себе под нос. Беспомощно глядел на жирную молодую продавщицу.
--Давай быстрее, дед—пробасил за спиной старика чей-то наглый голос.
--Обожди, сынок, дай денежку сосчитаю.
--Некогда мне дед, дай сигарет возьму, потом будешь со своей мелочью возиться. Слышь, Верка, дай пачку «Парламента» и пять «Туборгов».
Качая головой старик провожал бритый затылок «сынка» до беспардонно красного насквозь тонированного «Би-Эм-Даблю». Затылок уже нагнулся, чтобы влезть в машину, когда грохнул выстрел. Бритоголовый молодец неуклюже осел рядом с открытой дверцей своего железного коня. Быстро засунув за пазуху обрез дед засеменил в пропахшую мочой подворотню.

Всю ночь он метался по кровати в полубреду. Липкая от пота желтая простынь сбилась в комок. Ему снилось, что рябая почтальонша Оксана сидит за печатной машинкой и строчит. Ерзая жирным задом на стуле она строчит на него донос в Москву, в Кремль, в самые высокие, ответственнейшие, августейшие инстанции. Ему сделалось невыносимо страшно. Тупой животный ужас мгновенно проник в него, холодный пот выступил на ноздреватом, пористом носу, кольнуло в висках. Ему уже казалось, что за ним следят люди в одинаковых коричневых плащах, выглядывают из-за киосков, роются в его мусоре, идут по пятам, дышат в спину и непременно арестуют. Он кричал им в лицо. Как вы смеете—негодовал он,--уже не те времена! Я не виновен! Я ветеран войны! Вы не имеете права! Он плевал в них кровью с дряблых, методично разбитых губ. Но чьи-то жестокие руки уже вели по сырым коридорам. Пронзительно звякали ключи. Хлопали двери камер. Потом вдруг он увидел в темноте слезящиеся маленькие глазки на бледно-розовом личике поросенка под номером четыреста двадцать три. Такая тоска сквозила в этих блестящих звериных глазах.... Он не выдержал и со стоном вскочил с кровати. Через полчаса он уже торопливо загружал какие-то кульки в свою старенькую «инвалидку» с ручным управлением. На заднем сидении расположился мирно дремлющий верный четыреста двадцать третий. Еще через час три дня он въезжал на кольцевую автостраду Российской столицы. Еще через два часа на Красной площади, в тридцати метрах от Кремлевских ворот раздался мощный взрыв и старая инвалидка легко взлетела в воздух, пару раз перевернувшись горящим куском расплавленной пластмассы упала на брусчатку.
Подбежавшие солдаты «кремлевской роты» неумело тушили горящую спину задыхавшегося старика. Открыв глаза он почувствовал жжение в спине, теплую слякоть в штанах и с ужасом понял, что еще одна война проиграна.