Максат Манасов : ГОСТИНИЦА «НАЦИОНАЛЬ МЕНЬШЕВИК» (Глава_2_)

Итак, в моём кармане лежало немногим более четырёхсот рублей, что, примерно, равнялось пятнадцати баксам. Восемьдсят баксов, которые остались из одолженных у уйгура Салима перед отъездом, я заначил в Москве в своей лежанке, но за полгода она разошлась на всякие мелочи. Их съела жизнь, хоть я и ограничил её максимально, однако, к напримеру, мне нужно было звонить домой и поддерживать мать хотя бы морально, тут уж скаредничать я не стал.

И вот теперь я ехал с четырьмя сотнями рублей в кармане и размышлял, что делать и как быть. Говорят, Рокфеллер начал зарабатывать состояние с одной картофелины, которую помыл и продал за доллар. Может и так, но у Рокфеллера, насколько я помню, была крыша над головой и ему не угрожала встреча с московскими ментами. Последние просто раздавили бы его картофелину вместе с подавлением перспектив на будущее и коммерческой жилки.

Проблемой было и то, что по большому счёту я впервые за полгода отошёл от места работы дальше, чем на триста метров, лишившись своего пристанища. На Кутузовском проспекте у меня хотя бы точно была крыша над головой. Все шесть месяцев ремонта я, как лис, оглядевшись по сторонам, выскакивал из подъезда, забегал в ларёк и, спустя несколько минут, снова забивался к себе в нору. Алик и Малик, надо отдать им должное, чётко решали проблемы с милицией и за время работ, несмотря на постоянный грохот и грязь, которую мы разводили в подъезде, к нам ни разу не пришел ни участковый, ни кто-то ещё из контролирующих органов. По рассказам своих земляков, я уже знал, что приезжих из СНГ, вроде меня, любая московская милицейская шавка почитает чуть ли не священным долгом макать лицом в навоз. Основой для выполнения этого «долга» было, конечно же, отсутствие с моей стороны документов, нужных для проживания в российской столице, потому и излишняя осторожность с моей стороны была вполне оправдана.

Четыреста рублей в кармане в чужом городе. Это была настоящая жестянка, причём «ржавая», потому как на улице стоял зверский холод. Единственное, что оправдывало этот жестокий город – меня сюда никто не звал. А потому и выбираться из ямы, в которую я попал, мне нужно без слюней гнева и без жалоб на Москву, которая, если не выбраться, перемешает меня с землёй. Я достал деньги, сложил их купюра к купюре и рассовал их по карманам. Пусть это и все мои средства, но пока лучше было бы их не видеть целиком.

Вагон покачивался, монотонный стук колёс успокаивал меня, и так постепенно ко мне вернулась способность мыслить не сердцем, а головой. Ладно, что бы там ни было сегодня: кидок, безденежье, но это ещё не конец света. Известно ведь, как обстоят дела с первым блином, об этом русская народная мудрость и говорит: комом. И это хоть и плохой, но тоже опыт, из которого я вынесу выводы, чтобы избегать подобных опытов впредь. Однако главное, что для меня в этот момент пока было первостепенным, так это отыскать место, в котором я смогу перекантоваться пару дней и продумать последующие шаги своих действий.

Под свои размышления я, утомленный событиями этого дня, умудрился задремать, что впрочем далеко не редкость в московском метро, потому как путь у пассажиров бывает не близкий. Мне приснились шпалы, проносящиеся прямо возле моего лица, под грохот и тряску. В целом мире не было ничего, кроме этих мельтешащих черных полос на фоне грязно-серого снега. Такой сон не дал бы мне ни силы, ни бодрости. Я предпочел продрать глаза и, чтобы меня снова не сморил сон, мне оставалось лишь разглядывать людей, сгрудившихся в ярко освещенном нутре вагона.

Чем дальше поезд отъезжал от центра, тем меньше, как мне казалось, в нем оставалось «белых воротничков». Молодые люди в приличных дублёнках и пуховиках выходили, а их места занимал рабочий люд, отправлявшийся из центра столицы в далёкие окраины. Я видел их, черноволосых, смуглолицых, желтокожих, и вместе с ними светловолосых и светлокожих. Приглядевшись, я понял, что серую массу работяг составляли не только приезжие. Среди них было и много москвичей или из подмосковья, тех, кому фортуна не дала счастье родиться в обеспеченной семье и кому не подкинула квартиры после смерти родных бабушек для сдачи их за приличные деньги. Все эти трудяги, и москвичи, и приезжие, выглядели получше меня, но много было и схожего: дешевая одежда, какая-то затравленность в глазах и, главное, усталость, физическая и душевная. Ясно было, что они возвращаются сейчас с работы, на которой им приходилось вкалывать, как папе Карло, не допуская и мысли о казино в Монте Карло. Вот только отличие между нами было в том, что они возвращались куда-то конкретно, а я не знал, как закончится мой сегодняшний день.

Неожиданно диктор, объявляющий станции, назвал нужный мне пункт назначения. «…Академика Янгеля», — услышал я мягкий женский голос с хорошо поставленной дикцией, чётким и ясным произношением. Я вскочил и начал пробираться через скопление людей к дверям. Понимая, что поезд сейчас отправится, я изо всех сил пытался протолкнуться через толчею у выхода, поэтому кому-то наступил на ногу, кого-то подтолкнул, кого-то оттеснил и так далее. Конечно же, пассажиры не преминули ответить мне единодушным негодованием и улюлюканием. Справа, слева и сзади на меня посыпались возмущения: «Эй, смотри куда прёшь!», «Дрыхнет до последнего, а потом толкается!», «Ах, ты осёл, по ногам ходишь! Мужик, пихни его там за меня!» И в этих услышанных мною голосах, не было уже ничего «дикторского», то есть мягкого, женского, с хорошо поставленной дикцией… но при этом всё было чётко и ясно, этого было не отнять.

Не прекращая прорываться к выходу, я почувствовал, что и мне наступили на ногу, а в это время чья-то крепкая рука резко пихнула меня в спину. Где-то внизу раздался подозрительный звук «к-к-кхххрак», как будто кто-то в вагоне разодрал надвое кусок плотной ткани, и вот уже через секунду я обнаружил себя на платформе. Нерешительно, опасаясь непрятного открытия, я стал размышлять: могло ли что-то порваться в моем гардеробе? Взглянул на сумку – она была замызгана, но цела, даже вытянувшиеся ручки держались на своих местах. Свободной рукой провел по куртке, обозрел свои штаны, но всё было в целости. Радостный, я двинулся к выходу и тут же почувствовал, что левая нога ступает по чему-то холодному. Мой ботинок, который я считал довольно крепким, разошёлся на две части: верхнюю и нижнюю. Подошва загнулась и половина левой ноги ступила на гладкий холод гранитной плитки.

Пока я добирался до скамьи, подошва, как пасть голодного пса, при каждом шаге шлёпала нижней «челюстью», будто лениво лаяла на судьбу. Мне было смешно и горько одновременно. Доковыляв до лавочки в середине платформы, я плюхнулся на неё и замер в каком-то подобие транса. Мне не верилось, что я не сплю, не верилось, что меня отравили, обманули, выгнали. В довершение всего прочего ещё и грёбаный ботинок порвался, обнажив не только ступню, но и нерв моего возмущения, задетый несправедливостью. «Мир ополчился против меня или что, чёрт возьми, это такое, чем я так провинился?.. — думал я, — Да ничем! Я честно делал своё дело». Переведя стрелки вины на окружение, я проклял Москву, москвичей и немосквичей, а заодно новых киргизских политиканов и бишкекских бандитов за то, что мне пришлось уехать в такую даль. Та ситуация, которая складывалась на родине после мартовской революции «тюльпанов» оставалась столь же тупиковой, как и до этого. Выходом из положения мне виделся тогда переезд на работу в Москву в сентябре 2006-го года. Но выход, в итоге, мало чем отличился от тупика, только сейчас я был в Москве, а на дворе стоял февраль 2007-го и градусов под двадцать мороза.

Утихомирив своё минутное отчаяние, я понял, что лучше переключиться сейчас на действия, и главной задачей на тот момент у меня было, конечно же, добраться до Алмаза. «Хуже чем сейчас быть уже не может, — говорил я себе, — значит, будет только лучше». Копаясь в сумке, я стал искать, чем можно было закрепить обувь – шнурки, верёвки. Клея у меня точно не было. Единственное, что хоть как-то могло подойти для починки, так это узкий монтажный скотч, остатки которого лежали на самом дне. Но деваться было некуда, поэтому, не снимая ботинок, я энергично примотал подошву к верху несколькими слоями скотча. Теперь на моей левой ноге белела полоса клейкой ленты, как белые гетры у главного мафиози из фильма «В джазе только девушки». Парадоксально, но это меня рассмешило, и, поразмыслив секунду-две, я снова достал скотч и таким же образом обмотал и правый ботинок. Конечно, только очень подслеповатый человек мог принять клейкую ленту за фабричную полоску на обуви, и уже тем более за гетры, но я воодушевил себя тем, что мои ботинки хотя бы выглядят симметрично. И вот в таком, скажем, замаскированном виде я прошёл по светлой платформе и, весь съежившись, поднялся по эскалатору из теплого нутра метро на суровую поверхность с зимней стужею.

Замерзая на улице, мне вспомнились забавные моменты, когда от стариков так часто приходилось услышать байки о том, что нынешние зимы стали совсем «не те, что раньше». Нет, мол, прежних морозов, вьюга уже не так свирепа, и глобальное потепление покончило с буйством холода. Осень и начало зимы 2006 года, кстати, подтверждали это стариковское брюзжание. Но по мере того, как работа в квартире на Кутузовском завершалась, мороз все крепчал и крепчал. Как я узнал уже гораздо позже, на улице я оказался именно в самые холодные дни той зимы, когда холодина днём была уже за 20 градусов, а к вечеру приближалась к 25 мороза. Без перчаток и руковиц, в своей ветхой куртёнке и перемотанных скотчем ботинках, для русского мороза я был лёгкой добычей.

На улице дерзкий ветер свистал так, что провода звенели с намёрзшими на них сосульками. Снежная пыль, поднятая с тротуаров ветром, лупила прямо навстречу, я щурился и иногда вытирал лицо ладонью, стараясь делать это пореже, ведь для этого надо было доставать руку из относительно тёплого кармана. Прохожие же просто шарахались от моего вопроса, типа «как пройти», ибо, ввиду мороза, они старались поскорее заскочить в метро или в маршрутку. Даже те, кто хотел мне помочь, не решались на колючем морозе объяснять, как добраться до поселка Львовский. За двадцать минут бесполезных попыток разузнать куда мне всё-таки двигаться, я ужасно замёрз. Ног своих я не чувствовал, губы заледенели на ветру, а слёзы, который мороз выдавливал из моих глаз, ледышками повисли на ресницах. Скрюченные в карманах куртки пальцы тоже заледенели и я едва мог разжать руку для того, чтобы показать очередному советчику бумажку с написанным на ней адресом. Я понял, что если не согреюсь хоть немного, то просто упаду, как столб, и замерзну, так и не добравшись до земляка. Поэтому-то я и принял решение вернуться в вестибюль метро, чтобы хоть немного погреться для следующего захода на поиски посёлка Львовского. Однако несмотря на близость обморожения, я тут же пожалел о своей идее обогрева.

У турникетов прямо передо мной стояли двое ментов. Обратил ли на меня внимание один из них, дебелый, обрюзгший лейтенант, глазами вперившийся в толпу, мне было непонятно. Ситуация отягощалась тем, что сзади меня подталкивало напором входивших в метро пассажиров, отчего выбраться назад из вестибюля, не привлекая к себе внимания милиции, было совсем нереально. Потому мне оставалось только пройти мимо ментов и через турникет и, чтобы попасть на платформу и согреться уже там. Я сжался и понуро побрёл навстречу вымогателям в серой форме, прекрасно понимая, как моя азиатская внешность и жалкий вид побуждает их к проверке документов.

Но кто-то добрый наверху, в тот день подыграл мне хотя бы по мелочи. Когда до ментов оставалось метров пять, один из них ткнул пальцем в толпу и, символически козырнув, властным жестом поманил к себе какого-то бедолагу из потока. Ему навстречу суетливо вывалился какой-то работяга в засаленной куртке со спортивной сумкой, прямо как у меня. Перчаток у него тоже не было и, чтобы согреться, на ладони он натянул рукава своего свитера. Я про себя посочувствовал брату по несчастью, но в то же время и вздохнул с облегчением. Пока стражи порядка будут разбираться с этим персонажем, их явно мало будет интересовать окружающий мир, в котором я прошёл через «кусающие» турникеты и спустился на платформу.

Истратив еще один «проход» в метро, я спустился на платформу, где полчаса просидел на скамейке. Я согревался потоками воздуха, которые прибывающие поезда вытесняли из глубоко подземных тоннелей, где температура воздуха была куда выше, чем наверху. От друзей я не раз слыхивал рассказы о том, как московское метро помогает приезжим. Мало того, что на нём можно добраться в каждый уголок столицы, зимой в нём тепло, а летом прохладно, в общем, чуть ли не дом отдыха на колёсах. И в тот момент я, как никогда, осознал всю правоту и горьковатую иронию этих рассказов.

Но этот «дом отдыха» не был круглосуточным, да и моё сидение на одном месте могло привлечь внимание тех же милиционеров, интерес которых к себе мне чудом удалось миновать. Поэтому, не искушая судьбу, немного отогревшись, я двинулся в сторону другого эскалатора, чтобы, выбравшись наружу, уже с окрепшим намерением отыскать нужный мне путь в «пункт Б», то есть посёлок Львовский. Очутившись на улице, я с удвоенной энергией стал расспрашивать прохожих, и на этот раз дело пошло куда успешнее. Оказалось, что от метро на маршрутном такси мне придётся ехать ещё минут двадцать, к той самой кольцевой дороге, которая делит людей на МКАДешей и заМКАДешей. Для меня же, привыкшего лишь к бишкекским расстояниям, такие полуторачасовые прогулки на метро и дальнейшие крюки на маршрутке выглядели пугающе и казалось, что Москва не имела ни начала ни конца.

Тем не менее, узнав свой маршрут, я почувствовал некоторое облегчение. Однако говорить о том, что я ощутил себя человеком, а не тварью дрожащей, было ещё рановато. Остановок, откуда могла отправляться маршрутка, в моём поле зрения нашлось аж целых четыре, и какая из них была моей, я не знал.

-- Извините, байке, подскажете, откуда маршрутка до Львовского отправляется? — спросил я у спешащего прохожего.

Тот молча и не останавливаясь махнул рукой в сторону одной остановки и тут же, не дожидаясь благодарности, ускорил шаг, приплясывая на ветру.

Подошедшую к остановке «газель» пассажиры, как племя первобытных охотников, брали кучно и с боем за лакомый кусочек, то есть за место для сидения. При проникновении в салон маршрутки на меня давила сзади толпа спешащих, усталых и замерзших людей.

-- Проходи давай! — гаркнул кто-то прямо в ухо, едва я поставил ногу на подножку. Мне повезло, я успел занять свободное место, а народ продолжал трамбоваться, да так, что маршрутку заметно раскачивало.

-- Всё-всё, хватит, у меня «газэл» не резыновый! Закрываю двери! — хрипло заорал водитель-кавказец.

Маршрутка наконец-то сдвинулась с места, и я принялся за обычное в таких ситуациях дело – пялиться окно. Стекло, правда, предварительно пришлось протереть ладонью, освободив участок от инея и проделав, таким образом, некое подобие смотровой амбразуры. Городские пейзажи, которые можно было наблюдать за стеклом, не вызывали никаких положительных эмоций. Сплошь серые гнусные панельные дома, уродливо растущие деревья, люди в тёмном, прокладывающие себе дорогу наперкор суровому ветру. Мрачно застроенный спальный район вызывал только уныние. Спустя минут пятнадцать мы переехали через большую горящую огнями магистраль, запруженную автомобилями, а после на смену многоэтажкам появились какие-то непонятные бараки. Над городом в тёмном небе тянулись седые клубы дыма из промышленных труб, а звёзды были загорожены низкими серо-бурыми облаками. Трасса тянулась бесконечной полосой куда-то в темноту, будто мы ехали по барабанному колесу с разметкой и месо прибытия было просто недостижимо.

Между тем, как выяснилось, кто-то не передал деньги за проезд и между водителем и одним из пассажиров завязалась нешуточная свара. Два голоса крыли друг друга чёрными ругательствами. К этому концерту примешивались истерические возгласы женщины, требовавшей от них заткнуться и вообще, валить из Москвы куда подальше, потому что нет от приезжей швали никакой возможности продохнуть. Я же ощущал себя как свеженький пациент сумасшедшего дома.

Маршрутка, с ревущей из динамиков музыкой горцев, набирала скорость, чтобы преодолеть, как мне казалось, всё вместе: и время, и невзгоды, и земное притяжение. Веки мои захлопнулись от сквозняка мыслей: мне дико захотелось, чтобы это всё наконец-то кончилось, чтобы можно зайти к Алмазу домой, выпить чаю и принять ванну.

По мере удаления от метро количество народу в салоне постепенно уменьшалось, и минут за тридцать пути из пассажиров остался только я и ещё пару работяг. Водитель маршрутки не утруждал себя объявлением всех остановок, поэтому надпись «пос. Львовский», случайно замеченная мной, явилась своего рода «сигнальной ракетой» к моему срочному выходу. Если бы не моя зоркость и настороженность, то шансы проскочить мимо лилейной цели, были практически стопроцентными.

Я выскочил на улицу и осмотрелся. С лёту определить, куда мне следовало идти, совершенно не представлялось возможным. Во-первых, здесь было куда темнее, чем у метро, поскольку фонари можно было пересчитать по пальцам столяра, то есть максимум семь в округе. Во-вторых, рядом с остановкой не обнаруживалось ни одного дома с табличкой номера и улицы и, в-третьих, не у кого было узнать путь-дорогу. А дейстовать следовало скоро, ибо замёрзнуть вновь мне совсем не хотелось, тем более что до метро даже бешенной собаке было не добежать в такой мороз.

Энергично перебирая ногами, я двинулся к огням относительно близких домов по ту сторону дороги, где я и покинул маршрутку. Чтобы узнать верное направление и не плутать понапрасну, мне довелось опросить трёх человек, которых приходилось догонять по причине того, что пути наши не особо-то пересекались. Первый, как ошпаренный, сбежал от меня, словно я набросился на него с ножом, второй просто не знал, куда меня направить, потому что был так пьян, что и сам не знал, куда толком идёт. Третий же, почесав переломанный нос, выдохнул указание маршрута вместе с клубами пара:

-- Это на той стороне. Только лучше иди до перекрестка и поверни направо. Так крюк получится, зато спокойнее, чем между домами идти.

-- А что там такого? — не удержался я от любопытства.

Тот глянул на меня раздраженно и заявил:

-- Вот люди — хорошего желаешь, а они начинают вопросы какие-то задавать. Ну, иди как хочешь… — сказал он и пошёл прочь.

Поразмыслив, приплясывая при этом на морозе, я решил всё же не идти в обход, а будучи на чеку и приглядываясь к тёмным местам меж редких многоэтажек, миновать опасность быстрым ходом. Двинувшись напрямик, спустя пять минут я набрёл на одинокий тусклый фонарь, окружённый какими-то хибарками. Рядом горел костер, отбрасывая блики на голые деревья, а вокруг него толпилось человек пятнадцать лохматых личностей, обильно закутанных в разномастное тряпьё. Приглядевшись, я увидел, что хибарки сделаны из коробок, ящиков и жести, словом, спальный райончик для бомжей, которые суровый мороз старались пережить сообща. Тем не менее, пьяная ругань напоминала лай целой своры голодных и замёрзших собак, так что раздражительный незнакомец всё-таки дал мне дельный совет: в смысле пойти в обход. Однако, ускорив шаг, подгоняемый чувством самосохранения, я в один момент миновал эту кучку зомби, будто вышедших из американских фильмов восьмидесятых годов. Продолжив такой скорый ход, уже через десять минут, корчась от холода, я предстал перед нужным мне домом.

Распахнутой дверью зиял подъезд, домофон, весь заплёванный и заклеенный жвачками не работал, и, кажется, очень давно. Задерживаться на улице хотя бы минуту было губительно, ибо моё состояние и без того было скверным. Руки меня особо не слушались, ноги закоченели так, что, казалось, превратились в деревянные протезы, как у пиратов, а подошвы ботинок, замёрзнув, стали будто подкованные копыта, стучащие по льду. Таким я и шагнул в тёмное нутро подъезда в поисках тепла, но первым же делом моё обоняние атаковала невероятная вонь, отчего замёрзший нос капитулировал в глубь ворота куртки. Внутри попахивало не только мочой и испражнениями, но и какой-то непонятной гадостью, сильно напоминающей давно прокисший суп. Стены были подстать запаху и нацарапанными на них ругательствами яснее ясного отражали «мутность» авторов этой «наскальной живописи». Тусклая лампочка, стыдливо освещавщая этот словоблуд, сама спасалась от уничтожения лишь спрятавшись за решеткой плафона-клетки. На площадку первого этажа, выходили две двери, на которых дермантин был порезан в лоскуты, а одна из них ещё и красовалась обгорелым пятном точно в середине филёнки.

«Похоже, что Алмаз пригласил меня в самые что ни на есть трущобы», — решил я, поднявшись на четвертый этаж, где и находилась его квартира. Напротив железной двери с нужным мне номером, зиял дверной проем без створки. Из этого темного провала, тянуло ледяным ветром и слышались какие-то голоса. По мерзкому запаху, примешивающемуся к гари, было понятно, что и на этом пепелище коротают зимние ночи московские бомжи.

Я позвонил в дверь Алмаза, но звонок не работал, более того, в центре квадратной пластмассовой кнопки красовалась внушительная дыра. Нажав ещё разок, чтобы уже окончательно убедиться в неисправности, я подождал минуту, приложил ухо к затертой клеёнке двери. Внутри был слышен какой-то бытовой шум: разговоры, звякание посуды, набирающаяся ванна. Истратив последнее терпение, я постучал, и это вышло неожиданно гулко.

Ни звука не донеслось из квартиры. Я постучал ещё раз.

-- Кому стукаешься? – спросил кто-то сверху по лестнице. Вопрос был произнесён по-русски, но с сильным акцентом. Я повернулся и увидел двух парней, киргиза и русского, лет по двадцать пять, стоявших на площадке между этажами.

-- Я ищу Алмаза, — ответил я, шаря глазами по сторонам, выискивая предмет самообороны, а заодно проверяя, свободен ли путь отхода.

-- Алмаз тебе зачем?.. что нужно… — начал было парень со славянскими чертами лица. Второй, похожий на киргиза, толкнул первого в плечо, заставив умолкнуть, и подошел ко мне вплотную.

-- А ты вообще кто ему? – спросил он, дыхнув на меня вонью изо рта.

-- Одноклассник… — ответил я, — Земляк он мой, я сам таласский, звонил ему, он и сказал «приходи».

-- Хм-м, Таласский-малаский… А чего сюда-то припёрся? Обстоятельства что ли вынудили? – спосил он и заржал.
Во мне закралось подозрение, что чай и ванная у Алмаза становятся недостижимыми. Резко прекратив ржать, парень спросил меня хмуро:

-- Жить что ли тут хочешь, да?

-- Ну… не то чтобы… — растерялся я.

Славянин подвинул товарища и, поковырявшись в замке, и юркнул в дверь со словами: «Ща я узнаю, что за дела». Он проник внутрь так быстро, что я не успел даже разглядеть, каково там за дверью. Киргиз же, почёсывая голову, продолжал задавать вопросы:

-- Чего в Москву-то приехал? Чего делать тут будешь?

-- Я работать сюда приехал, и работал полгода, но вчера кинули меня.

-- Кинули говришь.… — протянул он чему-то довольно улыбаясь, — А кого тут не кидают… — вдруг переменившись проворчал соплеменник, видимо, вспомнив и свои московские «прописки», — А что ты умеешь?

-- Я инженер и… предприниматель, — сказал я правду, и тут же напоролся на дикий рогот моего, скажем так, собеседника.

-- Не нужен ты в Москве как предприниматель, — категорично воткнул он эту фразу, будто палку в колесо, — Тут работать надо руками, а можоров здесь и местных, как песка в пустыни. Или эти полгода ты что – инженером инженировал, а? — зло ухмыляясь, поинтересовался он, окинув меня с головы до ног. Своим взглядом застряв на моих ботинках с полосками скотча, парень вновь загоготал, — Или может ты модели сапог разрабатывал, а?

-- Строителем я работал, руками… и ногами, и головой, но кинули, как лошка.

-- Вот-вот, Москва слезами строилась, — злорадно подытожил он, — Слезами строилась, строится и будет строиться, так что запомни это, как и я запомнил… Ладно, у тебя закурить есть?

-- Не курю, извини…

Киргиз зло сплюнул и замолчал, видно переживая за отсутствие халявного никотина. Через минуту из квартиры вышел Алмаз, низенький и тощий, одетый в тренировочный костюм и тапочки на босу ногу. Мы поздоровались и по-братски обнялись.

-- Это корешок мой с Таласа, — пояснил Алмаз киргизу и славянину. – Он у нас поживет малец.

Те скорчили не слишком довольные рожи, но промолчали. Как стало ясно позже, с Алмазом там особо никто не спорил.

-- Ну что – заходим, — обратился ко мне Алмаз, — Только у нас, братан, конечно не гостиница «Националь», зато «Националь меньшевик» это уж точно, сплошь нац.меншинство. Но это во сто проб лучше, чем одному в подъезде ночевать, ведь до утра на таком морозе… — не закончив Алмаз, распахнул передо мной дверь.

Переступив порог, я застыл с разинутым ртом. Судя по размерам прихожей, квартира когда-то была коммуналкой, теперь же она превратилась в общину типа «ночлежка». Прихожая вдоль и поперёк оказалась завешена выстиранной одеждой, бельем, полотенцами, пеленками. Грязный пол был заставлен клетчатыми сумками, перемотанными коричневым скотчем. Под потолком клубился липкий пар, ползущий из кухни и ванной, там, видимо, кипятили и стирали постельное белье.

Оставаясь стоять на пороге, я улавливал на себе, как на мишени, «лазерные прицелы» десять пар глаз, и уж чего в них не было, так это радушия.

-- Ну, проходи- проходи, — пробурчал Алмаз мне в затылок.

Ноги мои двинулись вперёд, а вот сознание едва поспешало за ними, будто видимое представлялось для него не совсем реальным. Подошва ботинок прилипала к линолеуму, узор которого скрывался под слоем грязи. Вряд ли, решил я, здесь когда-либо проходились не то чтобы мокрой тряпкой, а хотя бы веником. Сам же коридор был заставлен какими-то ящиками и коробками, а на стенах гроздьями висела верхняя одежда.

Алмаз провёл меня в большую комнату, которая в былые времена, видать, числилась здесь гостиной, теперь же вдоль стен тут стояли замызганные нары в два яруса. Пол устилали шесть замызганных полосатых матраса, четыре из которых были заняты. Кто-то уже спал, завернувшись в куртку, кто-то, накрывшись тряпками, наподобие застиранных пелёнок, а кто-то распластался без покрывала, раскинув руки, словно павший боец. Все «козырные» места (то есть лежанки на нарах) были заняты, на них спали человек восемь-десять.

-- Приземляйся пока там вон, — показал Алмаз на одно из пустых мест на полу, — Только смотри, если придёт хозяин места, переляжешь куда-нибудь. И ты отдохни пока, а я скоро приду.

Я подошёл к своему тюфяку, но ложится пока не спешил. Ведь чтобы на него лечь, нужно было обладать недюжинной силой отрешённости. И это ладно бы то, что он был комковатым и драным, ведь за полгода жизни на стройке я привык обходиться без комфорта. Но вот желто-бурое пятно точно посередине, сразу вызвало у меня рвотный рефлекс.

«Добро пожаловать в землячество…» — покачал я головой.

Из своей сумки я достал пару-тройку целлофановых пакетов, чтобы в несколько слоёв покрыть середину матраса, и только после этого я заправил чистой простынёй. Я снял ботинки, положил под голову куртку, лёг на спину и прикрыл глаза. Единственным плюсом была температура комнаты, которая была более чем плюсовой, и пусть внутри было душно и смрадно, зато тепло. Из этого ощущения я старался выжать максимум, чтобы хоть как-то приглушить безумство этого дня, из которого мне хотелось проснуться, как из страшного сна.

Спустя несколько минут кто-то толкнул меня ногой в пятку. Это был Алмаз.

-- Пошли в кухню, поговорим, — сказал он.

В кухне к этому времени прекратилось кипячение, так что мы там оказались одни. Рядом с загаженной газовой плитой с сильно прогоревшей решёткой стоял грязный стол, заставленный не менее грязными электроплитками. Словом, как в той страшилке, где всё было «чёрным-чёрным», только здесь оно выглядело «грязным-грязным». На каждой из конфорок что-то шкворчало, шипело, булькало. Прямо посередине этой большой прокопченной комнаты, красовался еще один стол, застеленный выцветшей и изрезанной то там, то сям клеенкой. На нем — большой чайник, пиалы и миска с холодной вареной картошкой.

-- Есть же хочешь… — Алмаз даже не спрашивал меня, скорее просто утверждал. Поэтому, не став ложно скромничать и сказав «спасибо», я принялся уплетать почти безвкусную картошку, которая тогда мне казалась верхом кулинарии.

Алмаз сел напротив меня и налил нам чаю. На нём был махровый халат, и только тогда я подметил, насколько тот всё же заляпан. Где-то я слышал, что у некоторых народов не принято стирать парадную одежду, чтобы по степени замасленности её можно было судить о достатке и благосостоянии хозяина. И если принять халат Алмаза за парадное одеяние, то его можно считать чрезвычайно состоятельным мужчиной. И как это не смешно, но было заметно, что несмотря на окружающий чад и грязь, он действительно считает себя состоявшимся башкормой.

-- Давно не виделись, — сказал он, — Как у тебя дела?

Я вкратце пересказал Алмазу свою историю.

-- Да… — задумался он над услышанным, — Не сказать, а скажешь: сидел бы лучше в Бишкеке или Таласе, на худой конец.

-- Деньги нужны, Алмаз.

Алмаз посмотрел на меня, смачно присёрбывая чай.

-- Да… очень необычная нужда, — сыронизировал он, — Что тебе сказать, Бакыт, как ободрить? Всё что с тобой произошло — это не какая-то необычная трагедия. Ну швырнули тебя, ну обманули… Ты же не думаешь, будто первый такой или последний, с кем это в Москве случилось? Это первый класс школы жизни в мегаполисе. Если не кинули тебя в столице, значит, не видел ты ещё гнилых основ местной жизни, и потому не можешь пока существовать без поводыря и опеки.

-- Так что мне сейчас делать? – спросил я.

-- Кидал этих своих ты вряд ли встретишь в этой жизни ещё хотя бы раз. Остаётся взять себя в руки и работать дальше. Зарабатывать тут можно. Хотя и сложно. Сразу скажу, забудь, всё, что ты слышал о Москве дома. У нас-то в Бишкеке считают, что тут улицы деньгами усеяны, как листьями – только выходи и загребай лопатой. А на деле оказывается куда сложнее: деньги здесь достаются потом и кровью, особенно приезжим, но ты с этим уже знаком, как я понял из товего рассказа. Пару месяцев попрячешься от ментов, потом купишь регистрацию, освоишься, ну и глядишь появятся какие-нибудь излишки. Будут предлагать мести двор — мети, канализацию чистить — чисти. Главное, чтобы деньги шли, и не бояться работы, как местные, которые в махинациях, как мыло в бане.

-- Алмаз, — решил вставить я слово, — да при чём здесь местные или приезжие? Я вот поработал в Москве полгода, но за это время обманули меня лишь такие же приезжие, как и я, только азербайджанцы какие-то. Да и то с этими азиками меня по блату свели, понимаешь? Я на них не с дуба упал, а через бишкекских «связных», через магарыч да бакшиш вышел, с гарантиями и рекомендациями. Так что и земляки те ещё мне попались. Да и что далеко ходить, кенты-киргизы, с которыми мы в альчики играли в одном дворе, сегодня не приняли меня даже на одну ночь. При том малознакомый русак дал мне время придти в себя, дал позвонить по всем моим телефонам и ещё 500 рублей подкинул.

-- Ну да-да, в этом-то и фишка российской столицы: неизвестно где найдешь, где потеряешь. В Москве добрая треть, это, так сказать, «лица приезжей национальности», да и коренной москвич – это не обязательно русский. Тут вроде как и интернационализм, но при этом каждый сам за себя, и швыряют друг друга вне зависимости от цвета кожи и разреза глаз. По сути, здесь только две национальности: зарабатывающие и роботы, и конфликт между ними неисчерпаемый. Сейчас интернационал здесь похлеще, чем в советском союзе, но связывают людей только деньги, а ведь ничто так не и разъединяет людей, как те же деньги.

-- Не хочу показаться старпёром в свои тридцать, — отреагировал я, — но воспитаны-то мы были иначе. И неважно откуда ты прибыл, важно, нормальный ли ты пацан и головой думаешь или задницей, а совести у тебя, как у крысы. И ведь та мушкетёрская заповедь «один за всех и все за одного» из советского фильма, она ж с детства работала на взаимовыручку безотказно.

Алмаз довольно улыбнулся и сказал:

-- Ха-ха, а я вот раз вспомнил, как тебя Колян Митрухин спасал, сам-то не забыл?

-- Да конечно помню, — заулыбался я, — Как тут запамятовать…

Коля был сыном нашей таласской учительницы Татьяны Викторовны Митрухиной и по совместительству был её главной головной болью. С той же скоростью, с которой Татьяна Ивановна заработала в нашем городе почёт и уважение, Колюшка заполучил репутацию первого разгильдяя и хулигана района. Он не отбирал завтраки у малышни, не обижал слабых, но постоянно влезал в драки и делал подляны учителям. Любимый фокус Кольки с педагогами — забить спичками замочную скважину, чтобы сорвать урок. «У такой хароший женщин и такой сын растёт», — говорили покачивая головой киргизы. «Вожжами его поперёк спины учить надо», — давали они с укоризной рекомендации. Но Татьяна Ивановна была вдовой, а сама же «ремнёвое» воспитание отвергала, потому и «вожжами» Николая поучать было некому. В советском детстве мы не разбирали кто киргиз, кто русский, кто дунганин, а кто уйгур. Играли или дрались все вместе, и однажды Митрухин Коля совершил геройский поступок, который тогда остался нашей тайной.

На реке Талас взрослые во времена нашего детства не разрешали подросткам одним купаться в определённых местах. Одно такое место находилось чуть ниже города за поворотом реки и ближе к Кировскому водохранилищу. Течение здесь резко ускорялось, а в поток входило несколько ледяных струй от ключей. Это слияние образовывало несколько пенных бурунов, появляющихся и исчезающих водоворотов, которые могли утянуть ко дну даже взрослого мужика. Купаться «на бурунах» пацанам запрещали, но, как обычно, именно туда мы и рвались. Запретный плод кружил нам голову, а ледяные струйки, которые неожиданно касались наших тел, только добавляли адреналина в кровь. У бурунов и нырялось как-то интереснее и смеялось там веселее. Поэтому как-то раз, когда солнце по-киргизски нестерпимо палило, а в воздухе стоял запах «пригорелых» трав, мы, тринадцатилетние подростки, тайком от родителей решили охладиться и сбежали за таласский поворот.

Коля, как обычно, всю дорогу веселивший байками нашу ораву в 7-8 человек, на подходе к бурунам решил показать, что купается тут постоянно:

-- Видите, вооон тот водокрут? Мой Мухтар там и утонул. Сначала его течением снесло, а потом словно дернул кто-то вниз за лапы, хлюп-хлюп и всё… даже гавкнуть не успел.

Мы испуганно остановились у воды, но Колька, живо сбросив с себя штаны и рубашку, затем прыгнул в воду и, взбивая белую пену, поплыл от берега. Нерешительно, один за другим мы поскидывали свою одежонку и вскоре уже плёскались, играя в «крысу», позабыв про утонувшего неподалёку Мухтара. Не понмю, сносило ли меня течением и дергал ли кто-то снизу, но помню лишь, что в какой-то момент всё стало, как в замедленном кино. Вижу, как ребята уже вышли на песок, а я всё не могу выгрести к берегу. Потом чувствую, что меня бьёт потоком студёной воды по ногам, поэтому их «клинит» судорогой. Потом я уже захлёбываюсь таласской водой, пытаясь крикнуть пацанам хоть слово. В заключительных кадрах этого фильма на берегу, испуганно сбившись в кучу, стоят мои товарищи, а по волнам, как пароход, шлёпая по воде руками приближается Колька. После я уже чувствую, как в лёгкие мне начинает заливаться вода, и на этом фоне могли бы пойти титры моей жизни…

Однако очнулся я уже на берегу. У меня болело и першило в лёгких и саднила голова, с которой Колька чуть не содрал скальп, за волосы вытаскивая меня из стремнины. Несмотря на летний зной, всю дорогу до самого дома я дрожал, как на лютом морозе. Мы так боялись взбучки от взрослых, что договорились никому не рассказывать о том, что были на бурунах. А потому ни медали, ни грамоты Колян за моё спасение, увы, не получил, так и оставшись со своей репутацией негодяя и хулигана. Через пять лет он ушёл в армию и служил в России, когда началась война в Чечне. Оттуда Николай Митрухин уже не вернулся, оставшись лежать где-то под Шатоем. В связи с этим, последним воспоминанием о нашем товарище мы с Алмазом помолчали некоторое время, после чего всё же продолжили свой разговор. Прошлое никуда не денется, а насчёт будущего вопрос открыт постоянно, и на тот момент решение сего вопроса стояло для меня как никогда остро.

-- Не знаю, не знаю, Алмаз… С твоих слов, только грязную работу найти удастся? Я не чистюля, но что это за схема получается? Зарабатывать 400 долларов, жить на 150, как собака, а остальное отсылать домой? Я понял, что ошибся, когда поехал на эту стройку… Думал, ладно, потерплю, поунижаюсь полгодика, наберусь ума, осмотрюсь. Итог тебе известен. Надо ставить перед собой большие цели. Я вот приехал, дурак, раствор месить, а не делать то, что умею, вот и получил хрен без масла. И со всеми так будет, кто рассчитывает лишь на минимум, да на подачки.

Алмаз снисходительно улыбнулся:

-- Ты, я вижу, собираешься здесь «пик Победы» покорять, да?

Я отставил на стол опустошённую пиалу, и ввиду своего положения сказал всерьёз и решительно.

-- Не собираюсь, а сделаю это. Поэтапно, не надрываясь, подключив всю свою волю. И если не выйдет ничего, буду хотя бы знать, что сделал я всё возможное. И чтобы не жалиться самому себе, будто бы мог, но упустил возможности. Да и возможности эти надо самому искать, и даже создавать их, а не выжидать, пока павлин на хвосте принесёт.

Алмаз глянул на меня, потом на мои ботинки, перемотанные скотчем, и расхохотался, немного выплеснув на свой «парадный» халат остывший к этому времени чай.

-- Что, ты думаешь — тут в Москве кто-то заработал своё состояние благодаря труду?.. – успокоившись после смеха он решил закругляться: — Ладно, тут можно без конца и края балакать, а время само тебе покажет, кто прав. Ты, главное, сейчас за меня держись, за нас, тогда не пропадешь в Москве, проживёшь, ещё благодарить будешь. Ну, а сейчас иди отдыхай, ты уж наверно спать хочешь. А идеализм, — который Алмаз принимал за идиотизм, — жизнь из тебя выбьет, — закончил он.

Ещё раз поблагодарив Алмаза за ночлег и пожелав спокойной ночи, я в потёмках пошёл на свой тюфяк отдыхать. Матрас всё равно вонял, и это чувствовалось даже через пакеты и простыню. Только через несколько минут я притерпелся и перестал обращать внимания на раздражающие запахи. Однако, оставшись один на один со своими мыслями, я почувствовал новый приступ отчаяния. Алмаз пробыл в Москве уже не один год, он был гораздо опытнее меня и его слова о том, что в столице я всю жизнь буду только прислуживать и убирать мусор, стали разрушать мою уверенность в своих силах. «Может занять денег и вернуться в Бишкек», — грешным делом подумал я. Но потом представил, каким позорным будет это возвращение и какие толки поползут: мол, бедняжка Бакыт, надурили его в Москве немосквичи, и приехал без денег порадовать мать новым долгом. Это был явно не путь воина. Так что путь домой был под пудовым замком. Я лежал и думал: «А чего это я мечусь как веник по бане? В принципе, у меня нет других вариантов, кроме как остаться и биться тут до последнего».

Вокруг меня сопели и похрапывали на разные голоса полтора десятка земляков. По словам Алмаза: все они честные работяги, превосходившие по нравственным и волевым критериям ленивых москвичей. По моим же ощущениям: просто бедные полуграмотные люди, к сожалению, не рассчитывающих ни на что большее, чем подметание улиц, переноска тяжестей и торговля с лотков на базаре.

Где-то в соседней комнате ссорились, орали друг на друга на дикой смеси киргизского и русского. Я лежал на спине, глядя в обшарпанный потолок, и перед глазами мелькали ещё совсем свежие картины моего переезда в Москву и всего, что этому предшествовало. Для меня было важно найти ответ, есть ли во всём этом хоть какой-то смысл, и я пытался ухватиться за него, как за хвост Жар-птицы из русской сказки.