ДжоLиzzа : Отражение.

Алина истово молилась, шептала детские старушечьи слова «Осподи, помоги мне, прости мя грешную, боженька милый.....», размазывая маленькими ладонями слезы вперемешку с кровью и соплями по лицу, шее, шелковой блузке. Ей хотелось втереть эту грязь в себя, вдавить в поры кожи страшную маску. Щека горела пощечьим ожогом, саднил разбитый подбородок, кровь из носа просачивалась сквозь пальцы и капала на белоснежный ковер. «Черт, нужно замыть холодной водой, очень быстро, потом не ототрешь». Сбегала за щеткой и большим тазом.
Уродливое бурое пятно расползлось по добротному ворсу. Алине казалось, что пятно это она сама – нелепая, серая, случайная в этом безупречном, сказочно красивом доме из волшебной жизни. Она терла-терла-терла пятно, яростно вцепившись в гладкую ручку щетки, как спасительный стержень, будто хватаясь за чужую крепкую руку, которая могла ей помочь. Бог иногда представлялся ей огромным моечным агрегатом с щетками вместо рук – смывает грехи, дает новую ковровую жизнь с чистым полотном мягкой ткани вместо убогой, зашарканной ботинками, преддверной дерюги.
Ну почему, почему она такая? Ненавистная себе, глупая и нелюбимая. Нет, нет, ее любили, и не единожды, и много лет назад мальчишки в холодном спортзале, задирая неумелыми руками школьное платьице, щипля и царапая нежное худенькое тельце, и пьяный отчим, когда засыпала мать, чередуя хлесткие пощечины с острым всаживанием в нее тяжелого тела, и другие мужчины, все, кроме Него, обожаемого и единственного. Боль, как и бог, есть любовь — она это знала, потому, что научилась получать наслаждение только от бога и от боли. Бога она узнала и полюбила сразу же, как и боль. Душноватый тихий запах церкви, шелест служек, однотонное басовитое бормотание батюшки, отражение свечного мерцания на строгих ликах, вызывали у Алины сладкую дрожь, слезы спазмом комка в горле и тянущую сладкую судорогу боли в глубине бедер, такую же, как от терзающих ласк, ударов и блаженного чувства себя слабой игрушкой в чужих руках.
Она любила их всех, людей, которые были в мире, людей, которых она боялась и уважала, перед которыми смиренно преклонялась, людей, которые насмехались над ней, считали блаженной и юродивой. А ей было стыдно за свою слабость, жалкость а особенно за нечаянную свою красоту, которую замечали все, и которую так хотелось растоптать — кромсать золотистые кудряшки, залить слезами огромные серые глаза, тонкое лицо с родинками, всегда будто припухшие губы, расцарапать и разодрать нежную матовую кожу гибкого тела. Зато, благодаря красоте, Он заметил и подобрал ее. Иногда Алине казалось, что Он мог бы работать богом — добрым, сильным и властным. даже слишком добрым, может потому, что у него не было времени, чтобы злиться на Алину, а значит по настоящему ее любить. Проклятая сволочь! Никогда не любил ее, никогда !!!
Даже когда Он купал ее, как ребенка, в огромной сверкающей ванной, трогательно касался теплыми губами душистого затылка, бережно занимался с ней любовью, как будто она была не женщиной, а драгоценной хрупкой вещью, все равно не любил ее, как следует. Алину всегда поражал этот контраст между силой его мужского естества и пугающей нежностью, его разность на людях и с ней наедине. В сверлах зрачков мутных глаз читалась умная свирепая жестокость оправданных средств на пути к цели. Но с Алиной Он обмякал, некрасиво морщинил тонкие губы улыбкой, часто смеялся, гортанным злым смехом; и вообще, ей больше нравилось наблюдать за ним украдкой – видеть страх в глазах его собеседников и слышать негромкий повелевающий голос.
К новой сказочной жизни Алина привыкла быстро — вписалась в роскошный, но уютный интерьер дома, бесшумно скользила по сверкающему штучному паркету, тихо радовалась красивым одежкам. В вечном ожидании она забиралась с ногами в огромное кресло с пушистой шкурой или прилипала лицом к окну, наблюдая за солнцем без Него, небом без Него, садом без Него, миром без Него. В редкие свободные от Его дел часы, они беседовали об Алинкиной жизни, Он умел слушать не только слова, но и вытягивать недосказанное. Под немигающим исподлобья взглядом Алина рассказывала даже то, в чем боялась признаться самой себе, неловкими фразами описывала она грязные радости своей болючей любви, бога, приторно добрых церковных старух, ужас перед бродячими собаками, долгожданную смерть непутевой матери. Рассказывала и плакала сладкими слезами жалейного счастья. Он гладил ее по голове, обнимал за плечи и успокаивал. А ей казалось, что расстегивают пуговицы на душе, чтобы получше рассмотреть так же красива она внутри, как и снаружи и подобрать другую новую душу — чистую и белую, под цвет ковра в гостиной.
Разговоры о боге Он не любил — криво ухмылялся, говорил, что у Него с Ним свои счеты, Алина так и не поняла у бога счеты с Ним или наоборот, но один разговор врезался в память.
- Ты самая чистая замарашка, — смеялся Он. «И потом, ты совершенно лишена самого страшного смертного греха — гордыни».
- Разве я совсем-совсем не гордая?.
- Что ты милая, гордость не имеет никакого отношения к гордыне. Это всего лишь — фальшивое самомогущество, высокомерие и обожествление себя, а значит неверие в бога, как у меня, — Он подмигнул, как показалось Алине не ей, а чуть выше ее головы.
- Ты — мой бог, — потерлась щекой о Его руку.
- Значит, у меня есть право на твою жизнь и смерть, на мою и всех остальных. Только истинная жертва гордыни привилегированна на другие грехи — на убийство и самоубийство.

Пятно никак не сходило, будто намертво вросло в мохнатые белые нити. Алина вдруг подумала, что если сейчас упасть с высоты крыши в снег, то после нее останется такое же пятно, только побольше, и другие люди будут оттирать его с Алининым усердием. Зато ей уже будет все равно. Ни боли, ни страха, ни любви, ни гордыни. Только чистый ковер холодного снега с пятнышком-Алиной, которое сойдет и прорастет весной молодой зеленью. За то, что мир забудет ее, она обещает миру забыть Его, забудет любимые морщинки у глаз, надменный рот, рубленые ладони, которые никогда не причиняли ей боли и спокойный медленный голос: «Ты должна понять, принять и научится терять. Мы все время теряем что-то. Кто-то теряет веру в бога, кто-то в любовь. Жизнь — это потерянное время ненужных людей и чувств, потому, что нужность их понимаешь только потеряв, а значит не стоило и приобретать. Не спрашивай меня зачем, у тебя же есть вера, а значит тебе не нужны ответы.»
Алина знала, что так будет, всегда знала. Иначе быть и не могло, с ней не могло, она ведь чистое пятнышко-замарашка, изгой. Могла бы уже и привыкнуть к болезненности любви… Только не такая боль, не так, не сейчас, еще кусочек Его ненужного времени!!! Наверное, она произнесла последние слова вслух. Он откинулся на спинку кресла и закурил: «Пойми, тебе нужно научится любить еще и себя. Господи, это так просто, проще, чем ненавидеть других и намного проще, чем их любить». Фраза застыла в воздухе дымчатым нулем. «И еще одно. Твой нелюбимый грех гордыни, как и гордости легко покупается», — Он выдвинул ящик стола и достал запечатанный сверток. «Здесь достаточно средств для добродетельной покупки парочки пороков. Поверь, для тебя я не стою большего.»
Она потрогала разбитый нос и посмотрела на серебряную птицу. Такая изящная статуэтка, а такая крепкая и тяжелая: как Алинкина жизнь, как рука отчима, как все ладони ее любовников, собранные в один огромный кулак, как мужской затылок, глухой к мольбам, слезам и сердечной муке. Нет, затылок слабее. Он даже не пытался защититься и недоумение так и застыло в каре-зеленых глазах. Наконец-то она рассмотрела их цвет, а может они просто прояснились на прощанье. Она плохо помнит, как потом била себя Его мертвыми руками по щекам — пусть хоть сейчас Он отдаст ей недостающий кусочек любви, как прижав статуэтку к груди спотыкаясь и падая кружила по комнате -раненая живая птица с мертвой птицей-убийцей, пока не рухнула на белый ковер.
Рука с щеткой замерла… Теперь бог не казался Алине моечной машиной, или богом-Мужчиной, его просто не было, она убила одного и второго бога сразу, с одного удара, счеты между ними сведены. Зато у нее теперь есть много гордыни, вот только нужно вытереть пятно на ковре и начать жизнь сначала.