александр махнёв : инквизитор

В районе деревни Малинки неделю, почти не прекращаясь, лил дождь. Уполномоченный и два сопровождающие его красноармейца, добираясь сюда, промокли ко всем чертям и собственному неудовольствию до ожесточения.
Да ещё, на беду: выбравшийся из телеги столичный посланник едва взбежав на крыльцо сельсовета и сбивая грязь с сапог, был атакован мелкой собачонкой. Мокрой и продрогшей как уполномоченный.
Шавка шмыгнула ему под ноги, ошалелая от неожиданности шарахнулась в сторону и тут же, сориентировавшись, увидев, что опасность удаляется, выдала вслед представителю центральной власти продолжительную, оскорбительно-визгливую, заливистую тираду.
На что тот возразил витиеватейшим, украшенным многочисленными цветистыми прилагательными, нецензурным выражением. Ткнул дверь кулаком и вошёл в избу, злой как собака.
В горнице его уже ожидал председатель сельсовета, а так же весь активный состав Малинок. Как то: члены правления, местный партеец, председатель молодёжной комячейки Федька вместе с единственным членом ячейки – родным братом Петькой, вечный «застрельщик» Серьга Пронырин.
- Все тут? – мрачно рявкнул уполномоченный, выкладывая на стол мандат и не здороваясь.
Председатель робко протянулся через стол и, не решаясь перевернуть документ, так кверху ногами с ним и ознакомился.
Да и чего там знакомиться. О прибытии комиссии из центра местному активу сообщили ещё неделю тому. Все эти дни руководство собиралось в сельсовете и со страхом ожидало прибытия «кузькиной матери», каковую семь дней назад им обещали показать.
Уполномоченный, тем временем, стащил с себя мокрую шинель, грохнул о стол здоровенным маузером в деревянном футляре и молча обнял печку, стараясь чуть просушиться и согреться.
Красноармейцы, следом ввалившиеся в избу, матерясь и громыхая прикладами винтовок, окончательно ввели представителей малинкинской власти в ступор. Уже после председатель рассказывал, что в тот момент ему показалось: уполномоченный, так и не открыв больше рта, поставит их прямо сейчас к стенке и скомандует «пли!».

Комиссия, фигурально поименованная председателем волостного исполкома «кузькиной матерью», направлена была в Малинки «в связи с неудовлетворительными темпами коллективизации» и с целью «налаживания работы и скорейшего и решительного устранения всяческих помех».
А коллективизация сельского хозяйства в деревне и вправду шла туго. Да никак почти не шла.
Особо богатыми расположенные на отшибе всех волостных дорог Малинки сроду не были. Революция и гражданская война тоже прибытку не принесли. Прошлый год не без труда насобирали, в связи с последними указаниями, список подлежащих раскулачиванию. Сагитировали в колхоз, двадцать девять мужичков, да и из тех только половина всей семьёй решилась вступить. С колхоза проку новоявленным колхозникам сталось «что с козла молока». Выгребли из полупустых закромов малинкинцев всё что можно, а план хлебосдачи всё-таки не выполнили. Да и сдавать то вроде больше нечего — и так-то через день не жрамши.
-Нечего больше брать! – оправдывался вызванный в волость председатель. За что и получил в ответ «кузькину мать» и этого вот уполномоченного.

Тот, наконец, подошёл к столу. Однако присаживаться не стал, а грозно нависнув над притихшим активом, ласково спросил:
- Что ж вы, мать вашу, хлебосдачу и коллективизацию срываете? После чего набрал воздуху полную грудь и выдал такое, по сравнению с которым, артиллерийская подготовка, многим из присутствующих хорошо знакомое явление, показалась бы птичьим щебетанием. Взрытый взрывами грунт и пороховой дым оседали в гробовой тишине.
- Будем обобществлять, – уже спокойно завершил уполномоченный, добавив ещё одно словечко – матерное, удачно рифмующееся с предыдущим.

После чего актив распустили по домам, красноармейцев определили на постой и сели вечерять вчетвером. Уполномоченный, председатель и второй деревенский партеец… За гонца оставили ещё Федьку. Тот пробежал по дворам и приволок продуктов. А бабка Фрося, выписанная в качестве хозяйки, уже соорудила из этого: яичницу, сало с картошечкой, чуть селёдки и конечно выставлена была на стол и четверть самогону. Хлопнули по пару стопок, закусили. Сперва почти молча. Но после уполномоченного слегка развезло, рассусолило и он сделал неопределённый жест рукой, остальными, впрочем, понятый сразу и вполне однозначно: мол, таперича можно и «по свойски». Валяй, мол, деревня!

- Так ить в прошлом годе смех сказать: мужики тулупы стригли, что бы план по шерсти выполнить.- несмело начал было председатель, надеясь найти сочувствие.
- Ты мне эти частнособственнические разговоры брось! – строго громыхал уполномоченный. –Я за ради нашей революции кровь блядь проливал, не для того штоб всякая контра ползучая мне тут головы поднимала!
Далее беседа продолжалась в том же духе. В завершении уполномоченный пальнул два раза в потолок, выдал оригинальное ругательство в стиле «рококо» и рухнул мордой в квашеную капусту. Бледный как луна малинкинский актив молча разошёлся по домам.

Кстати сказать, о пролитой крови нашего уполномоченного, а именно Дмитрия Митрофановича Прасолова 1903 года рождения. Как нетрудно подсчитать в Революцию ему ещё и четырнадцати лет не случилось. А в их забытой богом и гражданской властью деревеньке о сём событии узнали вовсе спустя несколько месяцев. Ещё годом позже в волости вспыхнуло восстание, и волисполкомщики отступали аккурат через митькину деревню. Вот тут и сгодился без отца выросший и оттого видимо смышлёный паренёк. Митрий припрятал сорок волисполкомовских винтарей, изобретательно утопив их в сортире, тем облегчил красный актив, каковой налегке и ушёл от наседавших бандитов.
Спустя месяц мятеж был подавлен и предволисполкома товарищ Сухарев вернулся за своим арсеналом.
Ну, не ему ж понимаешь нырять! А кому?
В общем, оглядев зловонного перемазанного говном Митьку, выловившего наконец из нужника последний винтарь (едва нашёл дяденька – пояснил тот) товарищ Сухарев почувствовал себя несколько обязанным что ли.
- Давай к речке, да поскребись как следует, — строго сказал Сухарев – в город со мной поедешь.
Вот так, весь в говне и вступил Дмитрий Прасолов в Революцию.
Сперва пристроил его Сухарев курьером, там рекомендовал в Комсомол. Где Димитрий, с рождения горластый, прославился громовыми речами и революционной бескомпромиссностью, а так же азартным участием в так называемых «налётах» «лёгкой кавалерии». В те шальные времена любили именовать обычные вещи военно-бандитскими терминами. «Налёт» — был всего лишь внезапная бухгалтерская проверка, а «кавалерией» называли комсомольских активистов к таковой привлечённых. Успел Митя даже маленько поучаствовать в продотрядах, где им собственно и была пролита кровь. А именно: в башку его попал один из камней, которыми местные пацаны провожали уходящий продотряд. Продармейцы отомстили за бойца нестройным и не вполне трезвым, после доброй реквизиции, залпом в сторону села.
Фронта реального, по невеликому возрасту, Митя избежал, а там уже и надобность отпала. Зато гражданская карьера развивалась весьма успешно и даже теперь вот, пока мы скоренько пробежались по биографии нашего двадцатипятилетнего героя приснился ему пост старшего уполномоченного и фасонный кожаный пиджак.

Утром всё дееспособное малинкинское население в количестве ста семидесяти трёх душ собрали на митинг. Погода удалась. Дождь, наконец, пресёкся и солнышко несмело, но настойчиво высунулось из-за поредевших туч.
- Ну что граждане саботажники, уклонисты, пособники контрреволюции!? До каких пор будем правительственные распоряжения срывать? – начал свою речь представленный сельчанам Просолов. А далее уже знакомым нам образом всё более и более уподобляясь артиллерийской батарее продолжал, закончив хриплым, сорванным предыдущей громкостью голосом:
– Уничтожим кулачество как класс! Обрушим на голову кулаку, наш пролетарский мозолистый кулак! Кто если против коллективизации, тот против советской власти, и я с этих людей шкуры спущу, а кишки размотаю на телеграфные столбы!
Телеграфа, как и телеграфных столбов, в Малинках отродясь не видали, но мысль представителя центральной власти до малинкинцев дошла хорошо. Потому при голосовании, на вопрос «Кто против соввласти?» — ответили хмурым молчанием, каковое, как известно, есть знак согласия.
- Так чего, товарищи… таперича все по своим дворам давайте, а мы с товарищем уполномоченным станем вас навещать, заявления на вступление в колхоз писать, да список передаваемых в колхозное пользование инвентаря и скотины составлять.- попытался как-то сгладить острый момент председатель.

Спустя несколько часов активисты азартно шныряли по избам и дворам сельчан. Уполномоченный обычно устраивался в центре двора и, вздыхая, бросал по сторонам взгляды которым позавидовали бы испанские инквизиторы. Один из красноармейцев стоял рядом с ним, а сбоку, каким-то образом умудряясь всегда оказаться ниже, присаживался председатель который и переписывал «добровольно» передаваемый либо конфискуемый в пользу колхоза инвентарь. Композиция напоминала Зевса-громовержца в окружении свиты.
Под ребячий гвалт, бабьи визги и причитания, из изб, клетей, сараюшек выводили, выкатывали, выносили всё то, что по замыслу высшего руководства должно было укрепить нарождающийся колхоз… Мужики по большей части мрачно сплёвывали свои ругательства в сторону. Зато активисты, робкие поначалу, вошли в раж. Председатель едва успевал переписывать в синенькую тетрадку с портретом товарища Калинина на обложке всё обобществлённое добро.
- Мыло хозяйственное, — торжественно произносил председатель, глядя на принесённый Федькой обмылок, которым вряд ли можно было пользоваться, не рискуя порезаться. И продолжал:
- Машинка ручная – кося взгляд в сторону телеги, на которую всё складывали – швейная, один рубль. Сундук – один рубль, занавески по пяти копеек.
- Тьфу, мать твою – ругнулся «в голос» не сдержавшийся хозяин, справный малинкинский мужик Диомид Сидоренко – занавески то на кой вашему колхозу?!
- А ты Диомид не плюйся тут, в колхозе всё в дело пойдёт и колхоз не «наш», например, а общий, тебя дурака теперь чуть не арканом тащим, а после спасибо скажешь – строго, но весело отозвался комбедовский командир Серьга, закидывая, между прочим, на телегу тюк с тряпьём.


По ходу заподозрили в кулацких настроениях Ивана Деньдюрина Тот опешил:
- Д я ж… в партизанах… за эту што ли жисть два раза ранетый?! Это чё ж снова перевоёвывать? – тихо вроде как про себя почти, добавил вконец расстроенный Иван.
Не тут-то было!!
- Кого?!!!- мгновенно отреагировал, сморенный было вчерашним похмельем Митя — контрреволюция, твою мать?!!!
И уж трудно сказать для чего: для устрашения ли, к которому вроде и надобности не было, для самоутверждения, или может просто для того что бы взбодриться, Прасолов вскипел: А ну взять его!
И подскочив к Деньдюрину, которому уже красноармейцы заломили руки, дико вращая глазами и размахивая огнестрельным оружием выкрикнул:
- Всякого кто против советской власти расстреляем как собаку! Теперь если кто не желает в колхоз — пиши объяснительную! Имущество реквизируем!
Вся деревня почти, хвостом ходила за облечённой делегацией, и теперь была тут, так что дальше проблем со вступлением не случилось.

- Вот ведь можно же сделать товарищ? – покровительственно хлопая по плечу председателя, говорил, прощаясь на другой день с утра, уполномоченный. — Теперь за вами слово — если что поможем. Ну, всё, бывайте. Трогай!
И телега стронулась с места сопровождаемая молчанием крестьян и причитаниями деньдюринской жены. Та несколько времени бежала рядом с телегой, на которой сидел связанным ейный мужик. Как пояснил уполномоченный: до выяснения. Однако вскоре матом и прикладами её отогнали.

Реквизированное свезли до сельсовету. Скот разместили в конюшне запрошлый год высланного кулака.
Поначалу ждали распоряжений. В волости, то думали укрупнять, и ввести Малинки отдельны участком к большому хозяйству, то вроде самостоятельным колхозом собирались оставить. Пока суть да дело… Забыли может про Малинки…
Сеялки, веялки, волночёска. и прочее сельхозоборудование аккуратно сваленное во дворе частью было развинчено и растаскано несознательными колхозниками, частью поржавело. Скотину бескормицей в короткий срок довели до состояния совершенно гармонирующего с кучей ржавого лома. Лошадиные и коровьи рёбра живописно пёрли наружу…
Под эту неясную тишину пару семей, там, где посообразительней были хозяева, побросав почти все нажитое, успели соскочить в город, на вольные хлеба. Несколько других колебались – жалко всё же было. А там уж стало поздно – вышел закон, запрещающий самовольный отъезд с сельскохозяйственного фронта.
Где не одному ещё поколению предстояло вести битву за урожай.