Яблочный Спас : Аутсайдер

Интересно, рискну ли я забраться на остов трубы, торчащей из развалин котельной?
Оттуда здание похоже на черную дыру. Медленно коллапсируя, оно рушится внутрь себя. Опадает гниющими перекрытиями, осыпается штукатуркой, жалобно скрипит разбухшими от влаги дверьми.
Но если взглянуть на пейзаж шире, охватив мрачные декорации искалеченных корпусов, то можно сравнить этот дом с цветком. Отколотый кусочек неба. Василек на черной прогалине. Перламутровый глаз плюшевого зайца в хаосе свалки. Руины ушедшей в небытие цивилизации.
Осколки стеклянного мира.
Мой дом.

На ступенях мраморной лестницы, начинающих неспешное восхождение прямо от покрытого ржой турникета, лежит дорожка. Пурпур. Хороший цвет. Он скрывает грязь и темные разводы стекающей сверху воды. Издали кажется, что лестница застыла в ожидании. Вот-вот грянет визгливыми трубами сборный оркестрик, взовьется над покосившейся штангой флаг, и вспыхнут на рострах из меди хрустальные шары. Безжалостно время. Не предугадать поворотов реки, несущей нас вперед. Можно попробовать вспомнить. Рвануть что есть силы против течения. Схватить ватной рукой бесплотные тени прошлого, давно исчезнувшего за горизонтом событий. Только зачем?

Всего один пролет.
Дальше — суета узких коридоров.
Лестница оканчивается мраморным квадратом площадки, на которой я соорудил Поминальный жертвенник. Поначалу, мною двигал исключительно библейский мотив. Нужно воззвать к Богу, поминая тех, чьи души отправились в Небесное Царство. Поэтому я тратил часы, отпевая души Его рабов. Молился за их пуховое посмертие. Но всякий раз, просыпаясь холодным утром в колючих объятиях погибшего мира, я сомневался в целесообразности жарких молитв. Глядя в пустые глазницы разрушенных зданий, касаясь крошащихся под руками стен, я решил, что Бог отвернулся от нас. Наполнив закрома людскими душами, Он нашел новое занятие. Поинтересней, чем надзор за шумной и вечно недовольной паствой. По-моему, ад тоже забит под завязку.
Бог ушел. А на Земле воцарился хаос.
Тогда я расставил в подвале силки, и принес новую жертву. Первую же угодившую в них крысу. Вечером. Другому Богу. Себе.
Ибо кто кроме меня услышит эти молитвы, и позаботится о покидающих мир.

Нас было двенадцать.
Двенадцать человек, превратившихся в тени. Скрывающихся в глухих тупиках усыпанных мусором коридоров. Старательно избегающих встреч друг с другом. Забившихся в темные каморки подсобок и кладовых. Я узнаю об их существовании, когда кто-то из них умирает.
Смешно.
Нестерпимая вонь разлагающейся плоти протискивается в дверную щель и расползается по зданию. Тогда я иду на запах, нахожу останки и, облив спиртом, сжигаю. А потом, если удается обнаружить фотографию ушедшего, закрепляю ее на жертвеннике, и вскрываю визжащей крысе живот. Правда, силки третий день пусты. По моим подсчетам, вчера я остался один. Даже крысы ушли.
Порыжевшая фотография, перетянутая в углу черной лентой, дрожит на сквозняке.
Был человек, и нету.
Вышел весь. Помер.
Траур.

Двенадцать потрескавшихся сосудов, из которых на каждом шагу выплескивались драгоценные капли жизненных сил. Мы были частью этого здания. Каждый из нас отдал служению ему не меньше пары десятков лет. Кто-то работал в отделе кадров, кто-то отвечал за текущее состояние коммуникаций. Пара бухгалтеров. Плотник. Остальные, подобно слепым пилигримам, цеплялись за край плаща Афины Паллады. Профессора. Ученые, имена которых знакомы любому студенту. Ходячие кладовые знаний. Исследователи, экспериментаторы, преподаватели. Элита.
Нас должны были эвакуировать в первую очередь. Но не успели.
Возможно, это везение.

Неловко протиснувшись сквозь скрипнувший турникет, я поднимаюсь по ступеням. Сигарет слишком мало, чтобы экономить. Еще неизвестно, что закончится раньше. Этот фарс, который раньше называли борьбой за жизнь, или оставляющий на губах привкус полыни солдатский Верблюд из найденного в подвале ящика с НЗ. Прислонясь спиной к перилам, я долго пытаюсь добыть огонь. Холодный ветер, царапая лезвия разбитых окон, сдувает пламя.
И вновь щелкает, прокручиваясь, шершавое колесо.
Раз, два, три. Огонек – гори.
Огонек, гори – свет нам подари…

Сегодня под утро, мне приснилась птица.
Она билась в окно уже третий час. Я крошил ей из форточки хлеб. Задергивал занавеску. Гасил свет. Ничего не помогает. Похоже, она сошла с ума.
Говорят, такое бывает.
Зима.
Снега в этом году столько, что выходя из дома, несколько минут идешь по белому коридору, стены которого вот-вот сомкнутся высоко над головой. Кажется, что они начинают сжиматься. Я бегу из последних сил, пытаясь достичь выхода…
И вбегаю в кабинет, ставший мне домом.
Курю отдающие плесенью сигареты.
Страшно.
Днем из окна видно блестящее на солнце поле, прорезанное узкими ручейками тропинок. По одной из них я выхожу в близлежащий магазин. Куда ведут другие, не имею понятия.
На краю черный клин леса, уснувшего до весны.
Быть может, она никогда не наступит.
Птице давно пора умереть. Стекло измазано кровью. Если биться головой об стену, результат будет похожим. Тяжело взмахивая крыльями, она разворачивается. Где-то недалеко. В темноте.
Сначала едва различимые, взмахи рассекающих воздух крыльев становятся громче.
Ближе. Ближе. Удар.
И долгий, тоскливый крик.
Наверное, это дрожит стекло.
Алый ручеек густеет на глазах, сползая вниз. Птица царапает когтями раму. А потом отлетает. И все повторяется снова. Может быть, стоило впустить ее?
Я подхожу к окну, отдергиваю занавеску и рву на себя заклеенные бумажными лентами рамы.
Хрустальный водопад стекол с мелодичным звоном осыпается на грязный пол.
Сквозь темноту, прямо в меня летит крупнокалиберный снег.
В адовой пляске снежинок, птица снова выходит на боевой курс, цепляя израненным крылом ветер. Возможно, этот заход будет последним.
Мир переворачивается, и пол встает на дыбы. Я падаю в белый колодец спиной вперед. Мимо проносятся снежные стены. Комната отдаляется, становясь перечеркнутым рамой окном. В нем силуэт человека. Он дергается, будто паяц в театре теней. Пропадает за кулисами рамы. Вновь появляется, грозя кому-то тенью руки. Падение продолжается. Окно становится меньше, стягивая раму в точку. Стены колодца начинают плавно кружиться, превращаясь в туннель. Снег несется из его глубины в лицо. Я взмахиваю крыльями и…
Просыпаюсь.

Ветер гуляет в пустых коридорах. Натыкается на треножник, треплет мою старую фотографию, и уносится вниз. Когда я умру, то этого никто не заметит. Все остальные на шаг впереди. Я замыкаю колонну. Аутсайдер. Хотя, следуя логике, должен был стать первым.
Как быть. Как быть. Как быть.
Вечный метроном отщелкивает горошины времени.
Когда-то я читал, что птицы снятся к переменам. Значит, пора что-то менять.

Я ползу, прижимаясь к изъеденному кислотным дождем бетону. Руки скользят по мокрой арматуре. Еще вчера я не подошел бы к этой лестнице на пушечный выстрел. С детства боюсь высоты.
Подо мной разворачивается страшная в своем величии панорама мертвого города. Проломленная крыша Института. Поваленные костяшки высоковольтных опор. Скелеты жилых кварталов. На востоке блестит остекленевший песок городского пляжа. Порыв Зюйд-оста прижимает к трубе. Если квантовая теория еще работает, шанс превратиться в птицу существует. А значит, не нужно бояться. В любом случае я уже мертв. В домике из испачканных ржавчиной ладоней теплится огонек сработавшей в последний раз зажигалки. Грязное море, укутанное нефтяной пленкой, лениво набегает на обсидиановый берег. Я отпускаю железную перекладину и поворачиваюсь лицом к морю. Интересно, каково лететь над пустынными водами, освещая погибший мир найденной в мусоре Зиппо?
Сейчас ветер стихнет и все закончится. Нужно догонять остальных. Не люблю оставаться один надолго. Плохо быть аутсайдером.
Пусть будет свет.