Миша Дзюба : Столовая

Сидишь незаметно. Насыщаешь себя шницелем. Запиваешь чаем с черносливовым пирогом. Рваный шум обеденных разговоров. Затхлый запах столовой: маслянистый дух жира синтезирован с моющим средством для посуды и рвотной вонью потных ляжек розовощекой работницы выдачи.
И все это в равной степени противно. Нет, противно не до ненависти; но вот если бы в руках была фантастическая терка, которой можно стирать из собственной реальности людей – непременно воспользовался бы.
И все едят. Что там – ЖРУТ! Их желваки двигаются с некой запредельной скоростью, словно хотят перемолоть камни мироздания. Сожрать каждый камешек этого мира. И даже не сплюнуть.
Смотреть в свою тарелку, методично пустеющую после поступательных движений ножа и колющих ударов вилки. Не знать их всех в лицо, отсутствовать здесь; не быть. Но они зачем-то снова и снова врываются в попытку условного метемпсихоза за внешние лимитрофы. Однако все еще тут. Среди них.
Справа. Лысый. Его голова похожа на головку эрегированного члена: кожа черепа натянута, лоб покрыт какой-то тошнотворно-розового цвета пленкой. На лице туповатое бульдожье выражение. В глазах червоточины пустоты. Изо рта вылетает отрывистый лай. Он, скорее всего, после работы убивает кошек. Сначала подкарауливает животных возле подвалов, затем, из собственных носок, скручивает пращу и метким броском бьет в кошку. И, разумеется, кошка после удара камнем еще жива. Ему нужно посмотреть в глаза умирающему. Почувствовать свою власть, власть убийцы. А сейчас он сидит и ест. В его залупообразной голове вспышками спичек пролетают тела убитых им кошек. И его аппетит, безусловно, взбирается к вершинам Эвереста.
Впереди и чуть по диагонали. Ее задница похожа на лопающуюся от гноя тыкву. Задница свисает с краев стула, растекается по хромированным ножкам и лужей собирается под столом. Она периодически одергивает ремень брюк, тем самым, вероятно, пытаясь снять килограммы со своего распухшего тела. Она ненавидит всех. А больше всех ненавидит родителей. В ее голове, замызганной сальными волосами, извечный вопрос застывший стальным осколком «почему?». Она желает смерти матери путем изнасилования, а отцу задохнуться в шахте. И она боится себе в этом признаться, но желает их смерти даже больше, чем похудеть.
Ее соседка. Блядообразная пигалица с четкими рытвинами стервозности на личине. Соседка надменно смотрит на толстозадую; она смотрит надменно на всех. Ее руки нервно прыгают по столешнице, словно ищут за что ухватиться. Она потеряна. Она вряд ли знает, зачем она здесь. И не в смысле извечного философского, а просто – какого черта она тут делает. Она уверена – ее место среди многоэтажных пальм и увесистых писюнов яхтной выдержки. И вот она смотрит на толстозадую уже с издевкой: никогда тебе, жопа, не быть среди увесистых писюнов. Лучше убей себя.
Впереди. У окошка выдачи. Тонколицая и унылая. В ее движениях нервозность параноика. Вечерами она вышивает. Вышивает картины трупов. На картинах трупы – жертвы эротической аутоасфиксии. Она представляет себе эти картины. Представляет натурально, перед своими глазами. И трупы один за другим задыхаются во время дрочки. Тем не менее, это ее совсем не заводит. Она просто хочет, чтобы все-все мужики на свете издохли. И не просто так, а именно от онанизма. Она еще очень четко помнит, как в ее родном подъезде между третьим и четвертым этажом ее зажал эксгибиционист. Эксгибиционист достал свой член и заставил ее смотреть на это. Она помнит, с каким мерзким выдохом он выпустил свое семя. Семя молочным плевком расплылось по трубе мусоропровода, а с кончика его прибора свисали трипперские капли липкой жидкости.
Справа. Он – топ-менеджер. Пиджак его костюма расстегнут только на верхнюю пуговицу. Роскошь, которую он позволяет себе исключительно в перерыв и дома, после работы. Его галстук затянут собачим ошейником; белый воротничок стоит, как охотничья в стойке. Он всех любит. Все – подчиненные. Мясо насыщает свое мясо, чтобы затем приступить к послеобеденному отупению посредством офисного кресла и росчерком анекдотов из интернета. И он знает – знает! – что большинство из его подчиненных половину дня сиднем сидят. И он знает – знает! – что каждого из своих подчиненных он может схватить за ухо и как нерадивого школьника спросить «в чем дело?!». Он знает, что он – Величина. Ему неведомо другое – всем на него НАСРАТЬ! И это его невежество позволяет ему мастурбировать вечером перед телевизором, а утром в душе на собственную топменеджерность.
И все они сражаются за билет в эту столовую. Он им необходим. И не потому, что они его хотят, как хотят, к примеру, есть. Они его хотят потому, что он есть у всех, поэтому должен быть и у него. Пропуск в общество, где ты можешь жевать не обращая внимания ни на что. Если в столовой едят все, отчего же он не должен насыщаться в этом же хлеву. Впрочем, «хлев» слишком роскошное для сего места название. В хлеву был рожден Первый Из Людей. Они же — просто в помещении, убранное лампами дневного освещения, но от этого тут совсем не светлое. Ни одна из ламп, ни одно из солнц не смогут сделать это помещение хоть чуточку светлее. Есть такие места, где свет просто-напросто невозможен. И самое отвратительное, что в этом помещении находится место, где сидишь незаметно, уткнувшись носом в уже опустевшую тарелку. Место, где не должно быть.
Неуклюжее лавирование между столов и согнутых к еде спин. Попытка заглушить собственными шагами раздражение от сербающих звуков. Просеменить по ступенькам вниз. Щелкнуть замком двери. Оглушающая тишина пустой улицы. Нависающая тень скелетов весенних, отчего обнаженных, деревьев.
Вдох полной грудью.
Они остались за стеной.