[B_O_T]anik : Знаки препинания

Это приходит неизбежно, как весна на Заречной улице.
Осознание того, что то, что должно быть там, где должно, отсутствует, то-есть совсем.
Почему, именуемый светочем почтибог, всецело находящийся на солнечной стороне, могущий, наверно, даже и убить за неверное и особо зверски за ошибочное — игнорирует и пренебрегает вот так, надменно и злонамеренно втаптывая нервное восприятие утонченности и стратегические деепричастные обороты в либеральный асфальт вседозволенности. Профундо лидера должно безупроечно соответствовать контрапунктам хартии импозантных нетопырей, ибо нехер. Но этот любитель обдать терпким словом внёс косвенную сумятицу в моё реномэ. И обескуражил.
А ранее, каков был кураж! А!
Бывало сядешь в трамвай, вскричишь душераздирающе: «Привет, гандоны! Как дела?». И взволнованный народ колыхнётся в сторону моря. А вагоновожатая, похожая на пожилую Э. Тейлор, изобилующую зубами, всегда бывшая лучезарной, теперь смотрит проштрафившимся сеттером и потеет.
Нет, теперь не то. Теперь протиснешься бочком, примешь позу роденовского лотоса и думаешь: «Чёзахуй? Ну, чёзахуй?». И не спится. Так и едешь до самой Волхонки как в тумане, а там уж и пути разобрали и трамвай как-то неловко проковыляет метров триста по булыжнику. Задумалась что-то Э. Тейлор, мэйнстрим попутала. Необузданные пассажиры уже стучат сумками в стекло, кричать что-то дискретное, а звука нет, и медленно-медленно так все происходит.
Сомнения разрушают мир.
Это — как если проснуться утром, а неба нет. Сначала, вроде, как бы и не давит. Пьёшь свой кофе с вяленым кальмаром, осторожно так поглядываешь, косишь даже, в окно, а неба нет. И как-то беспокойно становится. Х-м, куда подевалось-то, сука. Главно, всё время было здесь, а теперь, оп-па, и не знаешь, то ли радоваться, то ли апеллировать.
Но в трамвае апеллировать не к кому. Могут и по мордасам огорчить.
А человеке все должно быть прекрасно, и ник, и логин, и айпишник. Поэтому остаётся уповать?
На работе глаза прячут. Сослуживцы, бля. Все предатели. Просмотрел бумажки трепетно, может протокол какой был по небу, письмо или совместное решение, мол с третьего апреля небо отменяется, меморандум какой сраный… Нет, ничего нет. И никак не продраться сквозь вискозную лживость очкоглазых кабинетных шапокляков. Что же делать? Убивать, насиловать, циклевать гусей? Может быть… Но пунктуацию нельзя нарушать! Это святое. Единственное, во что ещё осталось верить.
Причастность к артезианским истокам, несёт в себе лёгкий душок прогорклой надменности, обволакивает патиной лести и нежно колеблет фракталы воображения, мягко обтекая краеугольности бытия. Зароешься в подшорсток и нюхаешь мездру. Тихо. Тебя не поймут, но и не увидят, и слава Богу, но могут заподозрить, а этого вполне достаточно. Поэтому важнее — сохранить тайну. Сберечь в полиомиелитных ладошках терпкое сомнение, и дождаться нравственной компенсации за толстыми стенами личного замка тщеславия, где душа прячется в циркониевых стержнях самолюбия и слышит, как течёт ядовитая муть социума по черным камням тухлой этики, прямо в пропасть золотого сечения, чтобы згинуть там, придавленной числами Фибоначчи, и знаками препинания, аккуратно расставленными по своим местам.