Яблочный Спас : Зеркало Небельхорна

Лето заглядывает сюда не часто. На неделю. От силы на две.
Я хватаю планшет, и поднимаюсь до первой смотровой площадки.
В школе у меня по рисованию была твердая двойка, и я вполне обоснованно полагал, что найденная на чердаке кожаная папка — с вытесненной на форзаце головой пса, и закручивающейся спиралью готического шрифта — всего лишь шутка. Улыбка Бога. Забавный кунштюк. Очередной поворот сюжета для, казалось бы, доигранной пьесы. Однако рука непроизвольно потянулась к карандашу, и довольно похоже изобразила дом, на склоне закутанной в туманное покрывало горы. Мягкий грифель чертил на плотной бумаге сочную борозду, смахивая на плуг, отваливающий пропитанный весенним дождем чернозем. К концу второго сезона я довольно сносно умел обращаться с нежданной находкой. Некоторые наброски мне даже нравятся. Мухтару, кстати, тоже. Он любит позировать. Такое впечатление, что собачье эго тешит присутствие на каждом из пейзажей. Вывалив набок длинный язык, и задумчиво уставившись вдаль, он терпеливо ждет. Когда картина готова, осторожно тычется носом в угол бумажного прямоугольника. Как будто ставит печать. Цензурой одобрено. И, коротко гавкнув, начинает нарезать вытянутые круги. Радуется, что ли? Все-таки хорошо, что он здесь.
Перед тем как растаять в опускающемся с вершины облаке, улыбка древнего божества становится похожей на человеческую.
Ко всем замкам можно подобрать ключ.
У меня нет ни того, ни другого.
Но ведь я все еще жив?

Моя бабка не любила зеркал. В старой хате, поднятой дедом на еще дымившейся жаром недавней войны земле, не было ни одного. Точнее, было. Одно. Вечно висевшее лицом к стене над старым, продавленным диваном. Она притащила его с собой, возвращаясь из-под Ольштына, где вместе с другими угнанными в Рейх бабами рыла какие-то укрепления. Немцам рытье не помогло. А зеркало бабуля где-то подрезала.
Но вместо того, чтобы гордо выставить трофей на всеобщее обозрение, уткнула мордой в зеленые обои. Зато повесила на гвоздь, вбитый в притолоку, четыре металлические трубки, болтающиеся на черных, в узелках разноцветного бисера, нитках. Эту конструкцию она называла «звоночек для ветра».

На зеркальные мытарства, по малолетству, я не обращал внимания. Что смотреться-то? Вон, в сенях ведра с водой, туда и загляни если невмоготу. А вот бабкины железки манили чрезвычайно. Вместо бесполезного позвякивания, я мог бы найти им более увлекательное применение. Моя попытка стащить их окончилась столь феерическим скандалом, что я зарекся даже близко подходить к дребезжащему оберегу.
Мать же отсутствие зеркал в доме выводило из себя. Как так нет? Так вон же, висит лицом к стене. Не зеркало, что ли? На это бабка спокойно отвечала – помру, мол, тогда делайте, что хотите. А пока жива, еще одной поганой стекляшке в доме не бывать.
Так и жили.

Я дописывал диплом, когда старушка преставилась. Мы с матерью приехали первым же поездом, да так и остались. Похороны, поминки, нотариус, документы, собес… Восковой запах долго не уходил из разом опустевшей пятистенки. Освобождаемые от рухляди шкафы, выдыхали цеплявшуюся за скрипучие дверцы нафталиновую старость. Шелестел пожелтевшей газетой накрытый от мух фарфоровый сервиз. И тихо звенели вбитые в черный брус притолоки вестники сквозняков.

Когда пластиковые костяшки довоенного календаря отщелкали в стальном переплете сорок, мать, торжествующе улыбаясь, перевернула тяжелую раму с бронзой оскаленных песьих морд, и осела на пол, сделавшись серой. Из нижнего угла зеркала змеилась трещина, рассекающая по диагонали отражение незнакомого пейзажа, с сахарной головой горы на заднем фоне. С силой ударило распахнутой порывом холодного сивера дверью. Лопнула перекрученная веревка. Глухо стукнула рама, врезаясь в дощатый пол, и странный мир рассыпался в стеклянном звоне и серебре амальгамы.
Динь-дон, динь-дон. Хочешь, я подарю тебе колокольчики ветра?

Вздрогнув от неожиданности, я бросился к матери, лихорадочно соображая как купировать сердечный приступ. Первое — найти нитроглицерин. В этот момент, поверьте, ее судьба волновала меня гораздо больше зеркальных чудес. К тому же, я не был уверен, остались ли в доме лекарства.
Уже много позже, когда мать забылась тревожным, полным элениума, сном, я смел осколки в цинковое ведро и закопал под старым кустом смородины.
Примета дрянная, конечно. Кто ж спорит. Интересно только, почему бабка сама его не выкинула.

К вечеру, обычно, подмораживает. А за ночь волосок ртути съежится, затаившись в глубоком минусе. Мутные лужи, поседев, превратятся в зеркала, отражающие двуглавую верхушку Небельхорна. И редкие облака, подгоняемые пробирающим до костей Нордом, будут скользить по синему глянцу.
Иногда мне хочется, чтобы в стылом воздухе потянуло дымком.
Хочется задрать голову и посмотреть вслед отлетающим в низовья Нила гусиным клиньям.
Хочется… Многого хочется.
Сентябрь, черт побери. Не люблю осень. Ей, правда, на это плевать.
А птиц тут не видно.
Жаль.

***
Лет пять назад, долго не рассуждая, я бы уже собирал чемодан. Сайгон или, на худой конец, Паттайя. Пара месяцев релакса в изумрудных лагунах Начанга, свежая морская живность – лучший на свете отдых. Ближе к Новому году можно перебираться в Европу. Двенадцать часов, и ты в Мюнхене. А еще через два оборота короткой стрелки вылезаешь из поезда в придавленном горами крохотном Оберстдорфе.
Красота… Бавария, Альпы, замки сумасшедшего короля. Один Нойшванштайн чего стоит. Старый приятель сдавал дом на три месяца. С декабря по март. Высокий сезон. Его жена предпочитала пляжи Майами. А тут полторы тысячи над уровнем моря, горнолыжники, безбашенный фрирайд на сноубордах и трехметровые сугробы.
Но я приезжал не за этим.

Домик был набит уютом до самой крыши. Роскошный мраморный камин, в котором, похоже, жарил сосиски Отто фон Бисмарк. Кованые перила витой лестницы. В окна гостиной, в хорошую погоду, заглядывала раздвоенная голова Небельхорна. Вершина отражалась в громадном зеркале, из углов которого свисали серые мешочки паутины. По утверждению приятеля, паучки копошились с конца восемнадцатого века, а стоил облюбованный ими объект целое состояние. Несмотря на давнюю склонность Дитриха к художественному вымыслу, это утверждение было похоже на правду. Три на два с половиной метра венецианского стекла, обрамленных тяжелой бронзовой рамой. Неизвестный мастер отлил сцену охоты. Свора борзых гнала хищника по периметру, а охотники пришпоривали несущихся галопом коней. Когда я первый раз заглянул в него, то сразу утонул в необыкновенной глубине и прозрачности трехсотлетнего бутерброда. А ведь на первый взгляд всего лишь фольга, ртуть и расплавленный итальянскими стеклодувами кварц.
Сидя в скрипящем кресле, можно было целыми днями наблюдать за вывернутым наизнанку миром, который ничем не отличался от обычного. За одним исключением. Он как две капли воды походил на пейзаж, превратившийся в серебристую лужу осколков в день окончания мытарств бабкиной души.

Трудно сказать, что я пытался там отыскать. Вряд ли из прозрачной глубины вышла бы Алиса. Да и Шалтаем – Болтаем в Баварском раритете не пахло. Но ведь что-то заставляло меня просиживать перед зеркалом целыми днями, попивая пахнущий солутаном егермейстер?
Знамения. Знаки.
Не особо я в них верил.
К примеру, можно было представить, как Шляпник играет с Бармаглотом в поддавки. Или как Черный рыцарь выписывает пируэты гавота, бережно ведомый Белой королевой, смахивающей на располневшую Милен Фармер.
Или, к примеру, узнать, почему прямо следом за бабкой смерть забрала мою мать.

Когда Небельхорн скрывали серые волны тумана, зеркало строило из облаков замки. Видимо вспоминая, что когда-то в него заглядывали печальные глаза безумного Людовика. Снежный заряд, отраженный слоем амальгамы, летел в лицо. Я заставлял звенеть соприкасающиеся бокалы. Мой, наполненный настоянным на альпийских травах шнапсом, и его двойник со знаком минус.
Мы ведь просто живем по разные стороны. Не правда ли?

Все эти штуки привлекали необычайно. Да так, что отрываться от созерцания отраженного мира совсем не хотелось. А потом, когда до отъезда осталось всего лишь несколько дней, в зеркале появился я.

С точки зрения элементарной геометрии, фигура, шагающая вровень с тянущейся вверх ниткой подъемника, должна была иметь около двадцати метров роста. Мелькнула родинка на правой щеке. «Я» зазеркальный повернулся ко мне, замершему со стаканом в руке «реальному», улыбнулся и был смят облачным валом, скатившимся с вершины. Наваждение исчезло. Только серая муть вдалеке, да красный гольф, взятый в аренду для давно запланированной экскурсии. Правда, теперь миражи Линдау могли подождать. У меня появился собственный. Сложно назвать это ощущение страхом. Гораздо больше волновало откуда у фантома мое лицо. Над этим и другими вопросами я ломал голову до позднего вечера. Так и не найдя подходящих ответов и осознав, что литр настойки не пропал даром, я отправился спать, пообещав, что не уеду, пока не разберусь с зеркалом. Только лежа в кровати, мне пришло в голову, что приведение не способно быть отраженным.
Черт с ним, подумал я засыпая. Разберемся.

Разобраться не удалось. Призрак больше не появился. Погода установилась, как назло, солнечная. Так что через пару дней я улетел, имея в багаже еще больше вопросов. Приятель на мои осторожные намеки ответил, что ничего необычного за зеркалом не замечал, кроме ежегодной необходимости оплачивать страховой взнос. Все.
Через месяц после возвращения жизнь вошла в обычную колею, и я стал забывать о происшествии. Однако вспомнить пришлось. И довольно скоро.

Когда я был ребенком, у нас в семье жил пес. Здоровенный метис. Почти метр в холке. Экстерьер русской борзой, мускулатура немецкой овчарки. Подвес, правило, щипец, способный подбросить вверх и разорвать пополам зазевавшегося кота. Отец частенько сажал меня на загривок Мухтару. Удивительное зрелище– собака ростом с небольшого пони, и цепляющийся за длинную шерсть карапуз. Я обожал эту лошадку с клыками. А вот чувства пса к вечно донимающему мальчишке были противоречивы. Однажды, он цапнул меня за то, что я оказался слишком близко от его миски с едой. Зато в другой раз чуть не загрыз соседа, который ворвался следом за мной во двор с целью надрать уши за обобранные в саду сливы.

Умер Мухтар от старости. Сначала отказали ноги. Затем замерло сердце. Дело было зимой, в деревне, где он жил с моей бабкой. Она рассказывала, что два дня разгребала снег и долбила землю под старым кустом смородины, чтобы зарыть обернутое мешковиной тело мертвого пса. Четырнадцать лет. Большие собаки редко живут дольше. По человеческим меркам под восемьдесят. Что тут сказать… Пожил.

Причем тут Мухтар? А вот причем.
Спустя пару месяцев после моего возвращения, позвонил Дитрих. Обычно невозмутимый, на этот раз приятель был жутко взволнован. Перемежая великолепный, с оксфордским прононсом, английский грубым баварским мюнихдойчем, срывающимся голосом он сообщил, что буквально вчера жена наблюдала в зеркале гигантского пса, вскачь несущегося вниз по склону горы. А на мой вопрос по поводу количества употребленного супругой егермейстера, заявил, что собака как две капли воды похожа на Мухтара, фотографию которого я презентовал ему пару лет назад. Дитрих был неплохим художником, и я попросил его нарисовать пса. Таким, каким он был изображен на фото. Почти в профиль. С вывалившемся от жары языком. С умными глазами, устремленными в ту даль, о которой ведают лишь псы.

- Ты должен приехать — умолял приятель.
- И забрать песика? — осведомился я в ответ, догадываясь, что в данный момент у бедолаги с чувством юмора совсем худо.

- Жена уехала к маме. – Первым делом объявил Дитрих, как только я сошел с поезда. – По-моему она немножко сошла с ума.
- Я ее понимаю – скорбно заметил я и побренчал пакетом, набитым под завязку дешевым польским Мартелем, купленным в убогом Duty Free аэропорта вылета.
Дитрих мгновенно расцвел и принялся строить планы по привлечению туристов в шале и открытию небольшого, но доходного предприятия по продаже собачьих статуэток из горного хрусталя.
- Дымчатый! Ты понимаешь? Полупрозрачный! Как призрак! – орал он, предвкушая изрядные прибыля. – Возможно, я стану знаменит!
Фантазия немца не имела границ, и к моменту входа в дом, мы стали обладателями многомиллионного состояния. Скормили псу его жену, а заодно и тещу, и собирались прикупить симпатичный островок недалеко от Халонга. Ибо вьетнамки – зер гут. Дешевы и отсосисты. На фюнф с плюсом.
- Юбераль зинд пфютце, — философски заметил я, наполняя стаканы.
- За встречу. Цум байшпиль. Прозит, — продолжил издеваться над языком Дитрих.
Камин уютно потрескивал, отражаясь в темном стекле. Мы сидели, дегустируя деревянный привкус польских спиртов. Зазеркалье накрыла ночь. И только изредка по матовой поверхности пролетали звездочки. Всего лишь искры от сыроватых каминных дров. Никаких тайн. Зато где-то в мрачной глубине вывернутого наизнанку мира, я поднимался по склону Небельхорна, а навстречу несся гигантскими скачками огромный пес, с развевающимся подвесом и вытянутым по ветру хвостом.

На следующее утро нас разбудил страшный грохот. Вбежав в гостиную, я увидел бледного Дитриха и море сверкающих осколков, которые покрывали ровным слоем пол.
- Оно просто разбилось. Лопнуло. Что скажет жена…
- Что случилось, дружище? – я подошел к нему, осторожно ступая по радужным льдинкам.
- Черт его знает. Я спал. Вдруг что-то как будто взорвалось. Я побежал сюда. А тут… Вот. Эта штуковина стоила целое состояние.
- Оно же застраховано,- я попытался вернуть приятеля в немецкое русло прагматичности.
- Не в деньгах дело, — ответил он, постепенно приходя в себя, — где такое теперь найдешь.
- Ты иди, выпей что-нибудь. Вызови страхового агента. А я приберу пока. Иди, иди.
Я вытолкал Дитриха из комнаты, а сам, взяв швабру, принялся сметать осколки к центру ковра. Когда посередине выросла серебристая куча, высотой сантиметров тридцать, и пол перестал походить на радужное море, я увидел под опустевшей бронзовой рамой клок шерсти.

***
Жизнь любит ударить исподтишка. Когда убаюканный чередой непрерывных удач, ты начинаешь подумывать о приобретении антикварных статуэток, ловле марлина недалеко от Гаваны в последнюю субботу каждого месяца, и покупке очередного участка в природоохранной зоне на берегу залива. Так что пришлось уезжать в спешке. Когда за тебя берется Власть, то лучше не спорить, а тихо смыться. Согласившись даже на чрезмерно скромные отступные. Впрочем, по моей оценке их должно было хватить надолго.

Геноссе Дитрих с радостью предоставил дом в полное мое распоряжение. Супруга решительно не пожелала возвращаться в логово зеркальных собак, променяв его на дивные СПА Калифорнии. Да и торговля в Штатах шла не в пример лучше. Так что теперь я мог наблюдать за баюкающим облака Небельхорном хоть круглый год. Жаль только, что мир, оправленный в бронзу, исчез. Осыпался стеклянным водопадом на побитый молью ковер, оставив на память лишь клок шерсти призрачного пса. Впрочем, черт с ним. Главное, сам живой.

В тот день я решил подняться до отметки в две сто. Маршрут был отмечен на карте черным, но зная обычную для европейцев любовь к перестраховке, плюнул и зашагал вверх по тропе, ведущей по краю двухсотметрового ущелья. Когда до поворота на вершину оставалось примерно пара километров, кто-то большой и мягкий рухнул мне на плечи, стиснув горло и вгоняя в солнечное сплетение ледяной осколок разбившегося три года назад венецианского зеркала. Падая, я успел заметить, как с вершины стремительно катятся волны густого тумана.
А потом стеклянный клинок провернули, царапая ребра, и серые камни Небельхорна вышибли из легких остатки воздуха.

***
Я открыл глаза.
Нет. Не так. Я прозрел.
Словно кто-то сорвал целлофан с тщательно запакованной головы. Мир вокруг стал иным. Хотя другого я и не ожидал. Слишком много знамений. Ты живешь, догадываясь, что давно пойман в прицел неведомых сил. Они играют с законами твоего мира, сводя с ума случайных свидетелей. Рвут, не задумываясь, нити судеб, что плетут равнодушные Норны. И всегда доводят дело до конца. Уж в этом им отказать нельзя. Если ружье висит на стене — факт, из него пальнут. Если супруга Дитриха видела в зеркале пса, то значит, он обязательно появится. Я долго думал о том, как это будет выглядеть. Но даже не мог предположить, что так…

…и я стоял на смотровой площадке, держась рукою за отполированный ветрами крест. Подо мной колыхалось серое нечто, сверху похожее на облака. Только гуще. Плотнее. Вязкое, словно булькающая на огне похлебка. И…

… Господи, отпусти же грехи мне, ибо знаю, что слаб и грешен. Не могу я вынести это. Никому не дано увидеть иное и сохранить рассудок. Поэтому прошу тебя… нет.
УМОЛЯЮТЕБЯЗАБЕРИМЕНЯОТСЮДАПОЖАЛУЙСТА.

…и собираю осколки разбившегося зеркала в гостиной Дитриха. Я – средоточие всех Фобий. Одна из них особенно безжалостна. Верхом на драконе, чешуя которого изо льда, она преследует меня, разъяренная, потрясая в руке похожим на ятаган куском стекла. Если я буду неосторожен, то острая льдинка вопьется в тело и по реке из сосудов дойдет до сердца. И в этот момент осколок входит туда, где тоненькой ниточкой бьется испуганный пульс.

… тысячи тысяч раз бросаю вперед сплетенный Норнами клубок. Новым узором ложится под ноги нить, указывающая дорогу. Опускается на колени побледневшая мать. Хохочет, торжествуя, холодный сквозняк. И старинное зеркало в бронзовой раме медленно и торжественно падает на отполированный до блеска баварский паркет.

… снова цепляюсь за острые камни, поднимаясь вверх по тропе, ведущей на последнюю смотровую площадку. А навстречу, радостно лая, несется огромный волкодав, на котором я ездил верхом, когда был ребенком. Серый туман, колышущийся далеко внизу, на мгновение редеет, и я вижу себя, приветственно поднимающего почти опустевший бокал…

… и длинные тени ложатся на побелевшую от инея траву. Я убираю в папку очередной рисунок, и медленно иду вниз. По дороге к маленькому домику, стоящему вровень с отметкой тысяча пятьсот над уровнем далекого моря.
Воды его пустынны, и только ветер, рожденный дыханьем Твоим, срывает с волн кружевные шапочки пены.
А Ты, летящий во мраке над безвидной землей?
Услышишь ли мою молитву?
Узришь ли меня в хаосе осколков?
Если найдется минутка, приди. Я и пес давно ждем тебя здесь, на склоне горы, рождающей облака и туманы.
В тени облаков, лежащих на вершине проклятого Небельхорна.
В навеки застывшем в бронзовой раме мгновении, которое я раньше называл зеркалом.

… и тихо звенят в окне колокольчики ветра.