Григорий Перельман : В чом-то по Грину, в чом-то по Дали...короче, по Охлобыстину

Вьетнамского порося, девочку, Григорий купил очень даже по уму. То-есть с умыслом. «Выращу, выпестую, выебу!» Так отвечал Григорий любопытствующим друзьям, а особенно дамам. Правда, друзей у Григория не было, а дам ещё меньше, иными словами — быть не могло, отчего наглый крик отдавался эхом лишь в душе.
Впрочем, даже гипотетическим друзьям Гриша недоговаривал. Дефлорированного вьетнамского порося он собирался употребить далее, а точнее — съесть. Сожрать. Безжалостно и беспощадно. Его привлекал акт полного поглощения любимого существа.
Откуда, спросите, родился сей крутящий момент в его личной истории? Почему вьетнам? Зачем крайние меры? А ответов-то всего два: любовь к чтению и желание приобщиться.
В безоблачном и вполне математическом детстве, Григорий читал много и жадно, не только для ума, но и с пользой. Вот и погорел на Грэм Грине с его аннамитками. Проникся трепетом мохнатых ресниц над косыми глазами. Ну, и по мелочи проникся, различными тайнами, теми, что под хвостом. Воображаемыми, конечно, но оттого ещё более манящими тайнами.
Разумеется никаких вьетнамских баб Григорию не светило, но визгливый отголосок Далата сам пришол в руки. По случаю.
Гриша отправился покупать кролика. На Кондратьевский рынок. Покупать в пищу, чтоб по Дали. А купил порося, по Грину. Для души.
А! С кроликом по Дали всё просто. Порешав известную всем теоремку, Гриша просветлел настолько, что вышел за пределы всего, что укладывалось в математическую систему. За пределами остались лишь чувства. Они были неописуемы, чувства эти. И если описать при помощи цифр бабу не представлялось особо сложным, тем более бабу гипотетическую, то присунуть ей в золотое сечение было труднее. А уж отцифровать сладкий момент слияния и пароксизм чувств, так и вообще не представлялось возможным. Переживание выходило за грань математики, но могло быть пережито… а точнее — пережёвано.
Гала Дали накормила припадочного супруга фаршированным домашним любимцем. С её точки зрения акт совместного поглощения близкого существа единил и сближал. Сальватора стошнило, она сладко просралась. Григория занимал вопрос, сможет ли он, или тоже тварь дрожащая, как Дали? Решил проверить, нахлобучил на буйную голову юродивый петушок, почесал яйца, и поехал на базар покупать рагу для грядущей любви. Или гуляш. В общем — в пищу. А вернулся зачарованный поросём.
И понеслось.
Это был счастливейший из вьетнамцев чуркобес, несомненно. Он рос под скрипку Хейфеца, ласковый скрип арифмометра, а порой и под заковыристые колыбельные с элементами матанализа. Малышка быстро набирала вес, в глазёнках светился вполне человеческий ум, а порой сверкала и жажда познания. Фуонг, так звали хрюшу, была мила и отчётливо готова принести себя в жертву на алтаре любви. Подсознательно она сразу приняла в душу бесноватые взгляды повелителя, а его судоржные блуждания по аппетитным окорочкам будили в ней вполне ответное чувство. Порою она ласково тыкалась влажным пятачком в ногу хозяина, и когда он, наклонившись и шумно сопя, нервно поглаживал замшевое подбрюшье, сочные, с паволокой поросячьи глаза будто молили: «Я готова! Бери! Еби! Жарь!». Но время ещё не пришло, Гриша яростно дрочил, рыча изливая злость на шелковистую спинку, и вновь становился далёким Богом… Фуонг жрала отруби, и грезила о любви. Ей тоже становилось одиноко. И хотелось совместной трапезы, пусть и последней, но единящей.
Время тянулось мучительно медленно для этих двоих.

Развязка наступила внезапно, подло, и вовсе не так, как мечталось. Знал Гриша, что внешний от математики мир жесток и изменчив, знал. Чувствовала и Фуонг, что хватит крутить хвостом, пора бы уже закончить с намёками, высказать прямо. Но тормозили, тянули папа с дочей грядущий инцест, ебли вола и лепили горбатого. Вот и допрыгались оба.

Позже Гриша и сам не мог ответить себе на вопрос: как он пустил на порог этого вёрткого японского корреспондента. Зачем? Поверил смиренной азиатской улыбке? Был прельщон гонораром? Просто лоханулся? Да что уж гадать-то теперь, когда поздно.

Наглый писака втёрся в доверие к Перельману. Особенно своим вниманием и чуткостью к милой Фуонг. Изо дня в день приходя в дом, он не только чирикал в блокноте Гришины бредни, но всякий раз приносил данайские дары обворожительной и кокетливой животинке. То морковку принесёт, то букетик салата, то расшитую попонку из бутика. Свинка таяла, а влюблённый Григорий попускал. Любовь слепа, а он уже любил, хоть и не понимал этого. Хуже всего, что осторожный, как паук, Перельман потерял бдительность. Он проникся доверием к потомку самураев, и в виду не имел, что подлец может оказаться ронином, бесславным ублюдком и макакиным семенем, блять! А именно этой хуйнёй косоглазый и оказался.

Уже заканчивая цикл интервью для объёмистой монографии, Гриша опрометчиво и благодушно принял от упыря литровый пузырь какого-то зелья, типа вискарь или как там. Мол, отметить союз, да на посошок, и типа за мир во всё мире. За горизонты науки, бля, и расширение этих йобаных горизонтов. Закуски в холодильнике на срослось, и крикнув в небо нечто фрагментарное из Пуанкаре, Гриша опрометчиво ломанулся в ближайший лабаз. А когда вернулся, то реально прихуел...

Желтомордая тварь грязно пёрла в зад его щастье. И хотя на глазах вибрирующей Фуонг мгновенно навернулись испуганные слёзы, свисающие с мокрого пятачка сопли свидетельствовали о вполне неземном удовольствии, получаемом парнокопытной… Страшно вскрикнул Григорий, бросившись в кухню, крепко сжала рука давно заточенный свинокол, взбледнул пиздоглазый, взвизгнула вьетнамская зайка!
И страшная месть свершилась, дада.

-- А ведь правда единит, что тааааммм… ыггг!
Гриша довольно отрыгнул, и отвалился на спинку стула.

-- Не так я конечно, планировал, что уж… Ну да ладно. Всё полезно, что в рот полезло. Кажется пересолил, не? Как считаешь?

Всеядная Фуонг деликатно опустила взгляд в свою миску. Японский рубец показался ей жестковат, но чего не простишь любимому человеку? Этому можно простить излишнюю жосткость, а второму — излишнюю мягкость.
Оба мужчины, оба дураки, и с обоими очень неплохо.