дважды Гумберт : Moscou sur la merde (на говноконкурс)

Фрагмент открытого письма русского художника Ивана Аллегрова в газету французских колумнистов *Человечество*.

*В детстве я усвоил две важные вещи. То, что дети заводятся под ногтями у пьяниц. И то, что все настоящие художники живут в Москве. Ну, еще в Париже. Я рос очень чистоплотным, и нравственное чутьё моё было обострено без меры. И едва мне исполнилось сорок лет, я рванул из родного городка Белово в Москву.
Поначалу мне очень понравилось в Москве. Город пузатый, шебутной, героический. Правда, далеко не белокаменный. Как молодому художнику из глубинки мне выделили жильё в одном из расписных бараков на территории Винзавода. Своя койка, зеркальце, умывальник, сетевой конец. Все новички упражняли таланты в артелях. В артели, куда меня распределили, художники рисовали на лубяных плошках мусульманские иконки. Они пользовались устойчивым спросом у московских таксистов. Мне не понравилось то, что художники пьют и ругаются матом. За короткое время я сменил несколько бараков и нигде не прижился. В одной артели точками рисовали голых актрис. В другой – мучили кошек и снимали это на камеру. В третьей цвела театральщина, там вообще ничего не делали, только пили и дрались. Наконец, я попал в барачную мастерскую, где стоял посторонний запах, от которого меня замутило. Здесь художественно высирали матрёшек. Это было большое искусство. Но не моё.
- В чем дело, Малевич? – спросил бригадир, ставящий художникам жопы.
- Говном воняет, — ответил я.
- Ничего, привыкнешь.
Я собрал фломастеры и ушел с Винзавода. Я решил довериться своему нравственному чутью и автопилоту фантазии. Я шагал по бескрайней Москве, а запах говна шел за мной, как приклеенный, обгонял меня, обтекал и морил. Запах говна становился всё сильней и сильнее. Стали видны жирные потёки говна – на асфальте, на автомобилях, на стенах зданий. Люди, проходили мимо то веселые, точно просрались, то печальные, точно никак не могли посрать. Я дошел до какого-то театра, с большим портретом артиста Калягина. И сразу вспомнил его первую роль в кино. Он играл Вонюкина, того самого потного толстячка, который отравил красного комиссара. На той же улице я столкнулся с усатым кривоногим человечком, которого не раз с ненавистью наблюдал по телевизору. Больше, чем на половину этот телевизионный человечек, в прошлом тренер футбольной столичной команды, состоял из говна. Кляксы говна оставляли на память сексапильные незнакомки. Говно бурлило, переливалось и чавкало в салонах дорогих машин. Наконец, в каком-то полубреду я добрел до Александровского сада. Здесь смрад отхожего места стал настолько грандиозным и мощным, что буквально свалил меня с ног. Смеркалось. Передо мной возвышалась необъятная кирпичная стена. Впрочем, кирпичная ли? Стена ли? В тот момент мне явственно представилось, что я блестящая зелёная муха, застывшая в религиозном экстазе у края выгребной котловины.
- На, братан, поднимись, — услышал я голос. Какой-то паренек в черной толстовке протянул мне бутылку крепкого пива. Я сделал глоток, другой, и чувство реальности стало медленно втекать в меня через согретый желудок. Правда, оно было тоже говняным. Дело в том, что я тогда на дух не выносил алкоголь.
- Что, не местный? – спросил паренек. Лицо его было невзрачным, как скомканная переводная картинка, а голова качалась туда-сюда на веревочной шее. – Чувствуешь, как шибает? Крышу рвёт.
- Я художник, — солидно представился я. – Аллегров моя фамилия.
Так я стал пить. Каждый день я хотел уехать из Москвы. Но ее зловонная аура далеко от себя не отпускала. Образ страшной выгребной ямы терзал каждый клочок трезвого сознания. Примерно через полгода я очнулся в каком-то крысином сквоте на окраине Коломны. Вокруг лежали штабелями полудохлые тела таких же мучеников от искусства. Из-под грязных ногтей на моё падение таращились хищные детские рожицы. И тут меня посетило прозрение. До меня дошло. Я увидел, что обшарпанная комната, в которой я нахожусь, обломки мебели, объедки и тела людей, окно – всё забрызгано говном. Но не тем говном, которого я чурался, к которому не мог поиметь привычку – а совершенно иным говном. Говном свежим, неузнанным и пророческим. Говном небывалым, преображенным. Метафизическим говном. Оно было полупрозрачным, вязким, слоистым, чуть синеватым, и пахло так, как пахнет пляж после цунами. Я сразу преисполнился сил и стал соскребывать метафизическое говно кухонным ножичком. Те немногие, кто проснулись, с энтузиазмом мне помогли. Это был удачный день. Мы сразу же наковыряли столько метаговна, что его бы хватило на то, чтобы взбунтовать, перевернуть, отмудохать шестнадцатый округ вашего прекрасного, буржуазного, блядского, странноприимного, запашистого города…*