Шева : В борьбе за это

С наступлением первых по-настоящему теплых весенних дней, Коленька Ударцев начал буквально светиться. От нежданно свалившегося на него счастья.
Он любил — и его любили.
Коленька до сих пор не мог в это поверить. Из-за этого самый неподдельный щенячий восторг иногда просто захлестывал его.
Да еще новые товарищи с горящими глазами, — готовые умереть в борьбе за это!
Их социал-демократический кружок был создан недавно – всего три месяца назад. Вобщем-то и студеем университета Коленька стал лишь год назад.
Но как теперь, причем он уверен – безвозвратно, изменилась его жизнь!
Одних новых слов сколько он узнал: революция, свобода, равенство, братство, эксплоататоры, Марксова теория классовой борьбы, прокламации, сходки…
И это удивительное, сладкое, такое необычное слово – минь-ет.
Он даже долго не мог его запомнить. Пока Нинель не подсказала, — а ты вспомни сначала какое-нибудь похоже звучащее слово, — например – виньетка! а потом уже и это вспомнишь.
М-да…Как виньетка — вычурное украшение в книге, так и божественные минь-еты, которыми Нина одаривала Коленьку после занятий их революционного кружка, были, как она говорила, — вычурными изысками межполовых отношений.
Которые должны будут стать обычной нормой в коммунистическом далеке.
Нина вообще-то не любила, когда Коленька называл ее по-простонародному – Нина. Она предпочитала европейское – Нинель.
Ну, правильно, ведь последние пять лет она провела в Швейцарии, на берегах Женевского озера. Именно туда загнал ее в эмиграцию ненавистный царский режим. С другими товарищами, — какое восхитительное слово! по революционной борьбе. Намучилась, наверняка, бедняжка.
Зато у них в кружке она заслуженно пользуется непререкаемым авторитетом. По слухам, и в других кружках о ней знают. И тоже отзываются очень положительно – проверенный товарищ, настоящий революционер! Профессионал своего дела!
Вот только маман ее почему-то совершенно не восприняла. Вернее, наоборот, — сразу приняла «в штыки».
Пару раз Нинель была у них в доме, когда Ударцев-старший по служебным делам находился в присутствии. А маман ездила с визитом то к одной из своих многочисленных подруг, то по шляпочных дел мастерам.
Но прислуга быстро донесла барыне о появлении в доме незнакомки.
Коленька был вызван к маман, и после непродолжительного язвительного допроса, говоря революционным языком, — раскололся. Мало того, что его как кутенка презрительно потыкали носом в дурнопахнущую лужицу не самых приглядных поступков его предыдущей жизни, но в категорической форме маман потребовала, чтобы Нинель была ей представлена.
Нехотя, но Нинель дала согласие.
Этот ее приход оказался первым и последним официальным визитом в их дом.
- Сын мой! — причитала после ухода Нинель маман, картинно заламывая руки.
– Да ты полный дурак! Или круглый? Не знаю, что сильней! У тебя голова, что, — только чтобы кушать? Да ты открой глаза! На семь лет старше тебя! Уродина! Волосы крашеные, брови выщипанные! Лицо вытянутое – будто его утюгом долго гладили. Зубы – как у лошади Пржевальского. Хромает! Грудь «с кулачок» — но уже отвисшая! Это в ее-то годы! Взгляд исподлобья, злой, неприятный! И курит, небось! Профурсетка! Чтоб ноги ее здесь больше не было!
Коленька стоял понурившись. Аж в животе стало как-то нехорошо, — даже в уборную захотелось.
А про пахитоски Ниныны маман точно угадала. Но Коленьке хватило ума об этом ей не сказать. Само собой, и про революционный минь-ет.


После приснопамятного разговора с маман Коленька замкнулся. С маман больше разговаривать он не хотел, с отцом – не мог. Тот жил своей отдельной жизнью, отдельной, как догадывался Коленька, даже от маман. Единственный человек, с кем он раньше мог поговорить начистоту, был не чаявший в нем души дед.
Но тот жил уже не в Москве. Выйдя в отставку в генеральськом чине, большую часть времени он проводил в своем имении в Псковской губернии, изредка наведываясь в Санкт-Петербург. Виделись они теперь редко.
Жизненное пространство для воркования влюбленной парочки несколько сузилось, но зато отношения стали еще более близкими и доверительными.
- Люблю, люблю, люблю! — не уставал твердить Нинель Коленька.
- Ах, оставьте, мой милый друг! Вы еще так молоды! — жеманно грассируя, отвечала та…


Беда нагрянула, как это обычно бывает, неожиданно.
На Вербной неделе, в аккурат перед Чистым четвергом, Нину арестовали. Арестовали причем нехорошо — прямо в тайной квартире, куда с недавних пор под строжайшим секретом был перевезен гектограф. Тут же находился только что отпечатанный тираж прокламаций. С призывами к свержению ненавистного самодержавия.
И самое плохое – по слухам, при аресте Нина то ли плюнула в лицо жандармского начальника, то ли даже бросилась на него с ножом. И при этом еще и покрыла жандармов матерными словами.
Помрачневшие товарищи по кружку говорили, что раз она была застигнута «на месте преступления с уликами», ей грозит ссылка на немалый срок.
С одной стороны, Коленька очень переживал, конечно. С другой, — иногда внутри проскакивало гаденькое такое чувство, — А хорошо, что меня в типографии не было! Ведь если бы… — об этом не хотелось и думать. Но на душе становилось еще постыдней.
В одну из таких горьких минут к нему подошел староста их кружка – Щербатов.
- Есть разговор, — загадочно бросил он, — давай, отойдем!
Отошли, достали по папиросе. Закурили.
- Переживаешь? – спросил Щербатов.
- А то! – убитым голосом ответил Коленька.
- По информации оттуда, — а у нас везде есть люди! она держится хорошо. Но сам понимаешь, что сатрапы могут с ней сделать…, — и Щербатов испытывающе посмотрел на Коленьку.
Тот неожиданно густо покраснел.
Щербатов загасил папиросу, – Ты готов во имя общего дела, ну и…за Нинель, конечно, пойти на самопожертвование? На подвиг!
- Вот оно, вот оно! Искупить надобно свои подлые жалкие мыслишки! – подумал Коленька и с горячностью ответил, — Да, конечно! Можете во мне не сомневаться!
Щербатов негромко продолжил, — В Санкт-Петербурге лютует нынешний глава тамошней охранки обер-полицмейстер Романов. Да нет, не думай, — не родственник. Однофамилец просто. Многих наших взял. Три типографии разгромил. Одним словом, истинный сатрап и держиморда. Пойдешь? Не струсишь?
И Щербатов внимательно посмотрел Коленьке в глаза.
Будто в душу глянул.
Коленьке стало страшно. Облизнул вдруг пересохшие губы.
— А…а…чем? Бомба? – спросил.
- Нет, — ответил Щербатов. — Из револьвера надежней. Наши давно ведут за ним наблюдение. Он по субботам в одно и то же время любит гулять в Петергофском саду. Охрана — двое, в штатском. Но обычно там много фланирующей публики…Так что шанс уйти есть. И неплохой.
Он бросил взгляд на Коленьку.
- Забздел ты, брат, как я посмотрю! — вдруг ухмыльнулся Щербатов какой-то нехорошей улыбкой, обнажив гнилые зубы.
- Нет! Да ты что?! Как ты мог подумать? – лихорадочно начал оправдываться Коленька., — просто зрение у меня плохое, близорукий я! И подумал…
- А ты не думай, за тебя есть кому думать! Там рядом будут наши люди, подскажут! Ну что, — заметано?
- Конечно! – попытался как можно бодрее ответить Коленька.
- Ну что же. В эту пятницу вечером чугункой и выедем.


…Руки дрожали, пот застилал и так плохо видящие глаза. Но Коленька понимал, что обратно дороги нет.
Разве что застрелиться.
И когда получил условленный сигнал от петербургского «товарища», сидевшего ближе к воротам сада за две скамейки, он, взведенный как пружина, немедля поднялся со своей скамьи.
Быстрым шагом подойдя со спины к плотно обтянутой генеральским френчем фигуре, резким движением он достал револьвер и выстрелил.
Пока к нему подбегали, успел выстрелить еще раз.
Когда ему заламывали руки, он все никак не мог отвести глаз от лица упавшего.


…Расхлябанность, разгильдяйство и интеллигентская нервическая экзальтированность уже сделали системой их трагические ошибки при терактах.
В прошлом году социалисты-революционеры, думая, что это генерал-губернатор Трепов, убили генерал-адъютанта Козлова. В Пензе вместо жандармского генерала Прозоровского убили пехотного генерала Лиссовского. В Киеве вместо жандармского генерала Новицкого ударили ножом отставного армейского генерала. В Швейцарии вместо министра Дурново убили немецкого купца Мюллера…*
Обер-полицмейстер Романов макнул перо в чернильницу.
- Пора заканчивать на сегодня. Устал я что-то, — подумал он.
И своим каллиграфическим почерком, которым он гордился еще с кадетского корпуса, закончил запись в дневнике:
Вот и сегодня. Студент Ударцев, из юных неофитов, подпавших под влияние так называемых революционеров, в Петергофском саду совершил теракт. Явно рассчитывая, что его жертвой станет очередной царский сатрап.
Дознание выбьет из него, кто должен был стать их очередной жертвой.
А убил-то, подлец, — своего деда.



------------------------------------------------------------------------
* Перечисленные теракты и фамилии жертв подлинные