Black Rat : Contusion Brain

– Пойдём…– Эрика взяла меня за руку и, слегка пошатываясь от выпитого алкоголя, повела дальше, вперёд по незнакомой улице мимо мусорных контейнеров китайского ресторана, в которых копошились полуголые беспризорники, лишённые памяти, разума и сексуальной ориентации. Один из них выглянул из кучи перегнивших объедков и хищно оскалился полукрысиной мордой, частично изъеденной паразитами. Мы пошли дальше, завернули за угол, и метров через десять оказались в сонном пустынном дворике. Забытые кем-то пластмассовые игрушки лежали рядом с одиноким выпотрошенным кошачьим трупиком.
– Садись! – Эрика усадила меня на деревянную скамейку и стала расстегивать штаны. Я не сопротивлялся. Пока она делала мне минет, я изучал рисунки на кирпичной стене: огромные осьминоги пожирали весёлых коротконогих клоунов, а те в свою очередь заглатывали голопузых дистрофиков, у каждого из которых в руках было по шприцу. – Ты что-нибудь чувствуешь? – на минуту прервавшись, спросила меня Эрика.
– Да, чувствую, – ответил я.
– И что же?
Я чувствую, как меня поглощает пустота. Как её влажные губы затягивают мою тревогу, переживания, мои мысли, мои мечты, мои несбывшиеся надежды. Я чувствую, как жало твоей любви ломается об корку моего равнодушия, для того чтобы остаться навеки занозой в уязвимой органике тела…
– Боже мой, какая чушь…– выдохнула Эрика и снова присосалась к моему енгу.
Внезапно из-за угла появился коренастый блюститель нравственности в светло-синей униформе. Неспешной походкой хозяина жизни он направился к нам.
– Ай, яй, яй, в общественном месте, среди бела дня…а вдруг вас увидят дети? – радостно проблеял он, вынимая из-за пояса серебристый идентификатор.
Эрика нехотя поднялась с колен, вытерла ладонью рот, и недовольно уставилась на полисмена.
– Какие на хуй дети? Те дегенераты, что жрут в помойке за углом останки кошек и собак? Не смеши меня, дядя. Лучше проверь у поваров китайского ресторана лицензию на убийство домашних животных. Наверняка она уже давно просрочена!
– Это у тебя, курва, мозги просрочены, а не лицензия у китайцев, – с радостной улыбкой парировал полисмен и провёл идентификатором перед лицом Эрики.
– Кречетова Эрика Владимировна, 23 года, последнее место работы: ресторан «Львиное сердце», должность: официантка, прописана: юго-западный округ, проспект Медведева дом 7, корпус 3, квартира 58. Имеется условная судимость. Два ведомственных предупреждения…
Монотонно сообщил идентификатор.
– Ну вот, Эрика Владимировна, два ведомственных у вас уже есть, и к нему третье, а это уже реальный срок. Плюс занятие сексом в общественном месте и оскорбление при исполнении. Так что собирайся, милочка, и пойдём со мной! И ты, кстати, тоже! – Блюститель нравственности схватил Эрику за руку и поманил меня жезлом идентификатора к себе.
– Не лапай меня, ментяра поганый! – громко возмутилась Эрика, тщетно пытаясь выдернуть свою руку из цепкой полицейской клещни.
Я застегнул штаны, поднялся, и, улыбаясь, подошёл к полицейскому. Держа одной рукой Эрику, другой – полисмен приблизил идентификатор и к моему лицу.
– Замогильный Владислав Викторович, 35 лет, последнее место работы: морг номер один центрального городского округа, должность: санитар, начальник смены, прописан: северо-восточный округ, улица Путина дом восемь, квартира двадцать пять. Разыскивается за следующие преступления: многочисленные убийства при отягчающих обстоятельствах, организация бандформирований, торговля оружием, подрывная деятельность государства. Имеет второе гражданство: израильское. Служил в ЦАХАЛе. Владеет холодным и огнестрельным оружием, приёмами рукопашного боя. Непредсказуем, опасен, образован. Закончил с отличиями музыкальную школу и академию фотографии. В случае обнаружения данного объекта разрешена его ликвидация…
Полицейский перестал улыбаться. Он отпустил Эрику и, напряжённо глядя мне в глаза, потянулся к кобуре, но я опередил его молниеносным ударом кулака в горло. Блюститель нравственности выпучил глаза, задыхаясь, медленно опустился передо мной на колени. Я присел рядом с ним, расстегнул его кобуру и вынул из неё пистолет.
– Владик, как классно! – захлопала в ладоши Эрика, – я слышала, как хрустнул его кадык!
– Да уймись, ты, попрыгунья! – улыбнулся я, и забрал у икающего полицейского идентификатор.
Блюститель порядка поднял на меня свои испуганные глаза и попытался что-то сказать, но из его горла вырвался лишь сдавленный хрип.
– Да, да, – я положил трофейный пистолет себе в карман, достал из другого выкидной мини-сагаяк, и нагнулся над стоявшим на четвереньках смертником, – иногда это случается так неожиданно, что перед глазами проносится вся твоя прожитая жизнь, и ты внезапно осознаёшь, как чудовищно коротка и никчемна была она…
Полицейский предпринял последнюю попытку выразить речью свои незатейливые мыслеформы, но …
Город был обездвижен. Свобода не нуждалась в охране. Мы ступили на улицу ненужными предметами из прошлой жизни. В витринах спящих магазинов нам улыбались бездушные манекены, но их милые улыбки были в сотни тысяч раз искренней любой человеческой. Как так задумано? Смерть – проматерь пустоты. Бумажные судьбы хрустят у нас под ногами. Мы теперь боги. Боги ничего. Больше некому поклоняться.
Система рухнула, оставив нам многообещающую пустоту символов и псевдо надежд. Вот сейчас мы перейдём на другую сторону улицы, и ты вспомнишь, как в третьем классе смотрел, как овраге дети убивали собаку. У собаки были удивительно очеловеченные глаза. Она прорвала матку памяти и вылезла наружу. Села с тобой рядом. Закурила чью-то недокуренную сигарету и спросила тебя:
– Владик, ты помнишь, как меня убили?
– Да, – отвечу я.
– А ты помнишь, кто это сделал?
Ребята из моей школы. Мы вместе делали уколы. Мы вместе трахались в подвале. Сосать давали тёти Вали. Ебали в рот красавца Хрюшу. Степашке вытравили душу. И Цап-царапыча с Каркушей ебли до первых петухов.
Собака широко улыбнулась, и я увидел, как внутри её пасти шевелятся черви времени. Она дыхнула ароматом смерти, смешанным с ароматом сигаретного дыма:
– Ну и что было дальше, после первых петухов?
Мне показалось, что я уже слышал её голос раньше, очень давно. Что было после первых петухов?
– Почему ты переспрашиваешь? Плохо слышишь или мудак?
– Я постараюсь.
После первых петухов настало прекрасное солнечное утро. Я должен был отдать кому-то, то, что хранил в себе давно. И вот пошли мы с ней в кино. Она была фотомоделью. Могла часами выть под дверью. Могла молчать, курить в окно, и говорить могла о странном, безумном, выдуманном мире, где все живут в большой могиле и все почти, что не живут. Зачем так часто дети ждут.
Собака оскалилась и быстро трансформировалась в фотомодель Юлю Волкову, которая в определённом ракурсе очень похожа на Татьяну Друбич. Сигарета выпала из её лап и очертив в воздухе сердечко из дыма, вернулась обратно в полуоткрытые губы.
– Пожалуйста, продолжай! – с улыбкой сказала она.
Я обратил внимание, что в Юлю трансформировалось не всё тело: лапы и уши остались прежними, собачьими.
– Продолжай! – повторила Юля-собака.
– Как скажешь, – ответил я.
Жила была девочка Настя. Любила седого отца. Любила, рыдая от страсти сдирать его кожу с лица. Любила к нему на могилу в красивом колье приходить. Любила стоять у могилы и долго о чём-то курить. А рядом с ней мальчик Алёша жил в тёмной квартире пустой. Он маму свою угандошил своей неуёмной тоской. В соседнем подъезде однажды он Настю увидел в колье, и в этом же самом подъезде повесил её на ремне.
– Давай ещё!
– Ок.
Когда за окном стемнело, Леонид надел громоздкий отцовский бронежилет, тяжёлые армейские ботинки, допотопный, но прочный полицейский шлем, и, сжимая в руках двуствольный обрез, вышел из квартиры. В длинном безлюдном коридоре осталась одна единственная лампочка. Она освещала обезображенный труп почтальона тёти Нины из соседнего подъезда, лежавший в обнимку со вспоротым почтовым кофром. В луже крови плавали несколько сотенных купюр, видимо в спешке забытых налётчиками. Лица у тёти Нины не было, на черепе имелись ожоги – это значило, что лицо было вырезано для продажи жаDNым медикам.
Леонид огорченно покачал головой: последние четыре месяца тётя Нина была его постоянным половым партнером. Леонид обожал её старческую жопу и блядское, испещрённое многочисленными морщинами лицо с огромным клоунским носом. «Хуй с ней, найдём другую» – подумал он, и зашагал дальше. На втором этаже Леониду встретился дед Семёныч из 1127 квартиры. Семёныч тащил к себе на семнадцатый этаж тяжёлую плетёную корзину, из которой доносился какой-то странный писк.
– Старый, что там у тебя?
Леонид встал у Семёныча на пути и небрежно ткнул обрезом в корзину. Семёныч весело ухмыльнулся и открыл крышку. В корзине лежали три голых лилипута с ампутированными конечностями. Лилипуты жалобно пищали, судя по всему, языки им тоже отрезали.
– Где взял? – мрачно поинтересовался Леонид.
– Так ведь это…, – прошамкал вставными челюстями сосед, – на Жулебинском рынке точку открыли, сегодня новое поступление: беспризорники из под Липецка, инвалиды-колясочники из сгоревшего Люберецкого дома престарелых, и вот эти лилипуты-ампутанты. Я взял последних, едва успел – мигом всех расхватали.
– А на что они тебе? – также мрачно поинтересовался Леонид.
– Как на что? Лёнчик, ты как будто первый день замужем. Сначала сладенько поебаться, а потом с луком в духовке запечь, мммм… – Семёныч вытянул губы в трубочку и зажмурил маленькие, обрамлённые седыми бровями глазки, – такой кайф, такой кайф! Ты, Лёнчик, заходи часика через два, я тебе бёдрышко оставлю.
– Бёдрышко говоришь? – Леонид вдруг представил себе Семёныча в белом свадебном платье, лежащим у него дома на кровати, жадно облизывающим лоснящееся жиром бедро зажаренного лилипута.
– Ну я пойду, Лёнь, а то поздно уже, старая заждалась, – Семёныч предпринял попытку обойти задумчиво уставившегося себе под ноги соседа, но Леонид положил на его покатое плечо свою тяжёлую ладонь и, направив обрез в грудь пенсионера, спустил курок. Раздался оглушительный выстрел. Ошарашенного Семёныча отбросило назад. Из плетёной корзины вывалились отчаянно пищащие лилипуты. Один из них хранил печаль духовной смуты. Другой таил в себе грехи отца, а третий – завещанье мертвеца.
Юля-собака заплакала и погрозила мне перебинтованной (когда успела?) лапой.
– Боже, как жалко…
– Кого? – поинтересовался я.
– Да всех: и пенсионера и лилипутов.
Ну, ну – не стоит так расстраиваться, – я протянул руку, чтобы погладить Юлю-собаку по трясущейся голове, но она внезапно оскалилась.
– Не смей ко мне прикасаться!
Трансформация повторилась. Теперь передо мной сидело нечто одновременно похожее на Юлю-собаку, Анечку Грибоедову и какую-то смутно знакомую особу женского пола из далекого детсадовского детства. У этой особи остались собачьи лапы (одна, по-прежнему перебинтованная) и обнажённый женский низ с гладковыбритым лобком, стройными очаровательными ножками.
– Короче, мы остались там на всю ночь, – продолжала особь тихим голосом Анечки Грибоедовой, – бродили по кладбищу, читали надписи на могилах, шутили, и чтоб не задубеть от холода, поочерёдно прикладывались к бутылке коньяка, которую початую, но едва пригубленную, нашли на роскошной могиле какого-то толи лётчика, толи подводника.
Особь положила ногу на ногу и, лизнув перебинтованную лапу синим раздвоенным языком, продолжила:
– Уже ближе к утру я поняла, что кладбище бесконечно. И что страшнее всего – оно живое. Каждый раз, когда мы пытались выйти к центральной аллее, на которой похоронен сторчавшийся на «дезоморфине» фотограф Женька Лафаэдов, узкие кладбищенские тропинки как бы выворачивались наизнанку, обнажая почерневшие корни спиленных деревьев; никогда не вянущие, опавшие с венков искусственные цветы и стоптанные лапы белых кроликов…
– Что??
– Я говорю – стоптанные лапы белых кроликов, которых умертвил вчерашний ты. На посиневших лицах алкоголиков застыли одинокие цветы. Обшарпанные улицы заплакали, прощая механических детей. Отравленные слёзы тихо капали в надежде, что откроешь ты им дверь.
– Вот, Григорий Апполинарьевич, это наш самый опасный пациент.
Терещенко и Миллер подошли к боксу под номер четыре. За бронированным стеклом, в помещении пять на пять метров, в небольшом кресле спиной к вошедшим, сидел что-то тихо бормочущий себе под нос, высокий худой голубоглазый мужчина в потёртом женском платье серого цвета. На ногах у него были синие домашние тапки. Длинные руки с узловатыми пальцами были сплошь покрыты оккультными татуировками: пухлощёкие ангелы, одетые в униформу солдат Третьего Рейха держали в руках православные иконы, мечи и пики. Гладковыбритый череп (преимущественно затылок) мужчины тоже украшала татуировка: оскалившееся лицо Адольфа Гитлера с вылезающей изо рта свастикой. Кроме кресла в камере был ещё маленький журнальный столик, на котором лежали несколько книг, рулон туалетной бумаги, толстая, исписанная мелким кривым почерком тетрадь, карандаш, электробритва, литровая бутылка с водой, пачка дешёвых отечественных сигарет без фильтра и пластмассовая зажигалка. В углу камеры стоял белый унитаз и висящая над ним миниатюрная раковина с овальным зеркалом. В раковине лежала зубная щётка и тюбик с пастой.
Терещенко и Миллер уселись в уютные чёрные кресла перед бронированным стеклом. Широкоплечий усатый охранник в тёмно-синей униформе встал у них за спиной.
– А почему он в женской одежде?
– А он, Григорий Апполинарьевич, иначе не может.
– Почему?
– Ну, мы отбирали у него это платье, давали нормальную одежду, а он плакал, рыдал, бился головой об столик, отказывался принимать пищу. Мы и подумали – да хуй с ним, что нам жалко что ли. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало.
– Ничего себе, дитя! – улыбнулся белозубый Миллер. – Сколько он людей укокошил?
– Ну, по нашим данным: семьдесят восемь.
– Семьдесят восемь? Герой, ёпт!
– Герой, герой, но сознался он только в тринадцати. Причём утверждает, что это была самооборона. А в том, что жрал и насиловал, не сознаётся.
– Прям доктор Лектор какой-то!
– Ага, только Лектор был образованный, а у нашего за плечами пять классов школы и мясомолочный техникум.
– Мясомолочный? Ха-ха! Ну надо же. Слушай, Геннадий Харитонович, а он нас слышит?
– Нет, конечно, но сейчас услышит.
Терещенко достал из кармана маленький пульт, в котором было всего две кнопки, и нажал одну из них. Из встроенных в стене динамиков раздалось невнятное сиплое бормотание. Терещенко нажал вторую кнопку и поднёс пульт к губам.
– Аркаша, будь добр, повернись к нам лицом и поздоровайся!
Мужчина вздрогнул, перестал бормотать, поднялся с кресла, повернулся и, по-заячьи прижав руки перед собой, испуганно уставился на присутствующих.
– Слушай, чудик, а зачем ты себе портрет Гитлера на голову набил? Почему не Сталина, Ленина, Муссолини, а? – Миллер достал коробочку с ментоловыми леденцами, отправил одну в рот и жестом предложил угоститься Терещенко. Терещенко отрицательно мотнул головой.
– Да, я стала верующим фашистом, – основательной, осознанной христианкой-неонацисткой. Я не хожу в православную церковь, поскольку она очень сильно «обмирщвлена», загружена ненужной атрибутикой, ритуалами, и вообще я ей не доверяю, – быстро заговорил Аркадий сиплым голосом кастрата.
– Геннадий Харитонович, он что глухой? – Обратился Миллер к улыбающемуся Терещенко.
– Нет, Григорий Апполинарович, он не глухой, он наглый – любит поговорить только на интересующие его темы.
– Ясно, – Миллер аппетитно зачмокал леденцами. – А может ему яйца на уши натянуть, раз он такой наглый? Ну, или платье снова отобрать?
– Платье нельзя, шибко плакать будет, а яйца на уши натянуть не получится.
– Это почему же? – искренне удивился Миллер.
– А потому что, Григорий Апполинарьевич, одно яйцо мы ему уже отрезали! – радостно сообщил Терещенко.
Миллер посмотрел на Терещенко, потом на стоявшего по ту сторону стекла в нелепой позе маньяка Аркадия, и громко от души расхохотался.
– Молодцы, вы бля, ой молодцы! – Миллер зачерпнул из коробочки очередную порцию ментоловых леденцов. Коробочка выскользнула из рук, упала на пол. Несколько шариков покатилось в сторону стекла, отделяющего посетителей от заключённого.
– Куда ты? – остановил Харитонов собирающегося встать с места Миллера.
– А что?
– Не надо с пола ничего подбирать. После сеанса пойдём в нашу новую столовую, я тебя конфетками и прочими леденцами завалю.
– Правда? – Миллер положил руку на колено Терещенко.
– Правда, правда, Григорий Апполинарьевич, – Терещенко с улыбкой похлопал Миллера по плечу.
– Так вот, – продолжил сиплым голосом кастрата стоящий в позе зайчика маньяк, – я стала верующей, осознанной христианкой-неонацисткой. Хожу в скромный и уютный партийный бункер, который основывается в первую очередь на Майн Кайпфе, а не на святоотеческих преданиях и духе византийского гламура и шика.
Хожу уже около двух лет. А верующей стала где-то 3 года назад. Это был очень осознанный выбор, основанный на внутренних ощущениях и желании разобраться в том, как устроен этот мир. Плюс я ощущала бездонную внутреннюю духовную пустоту, которую не знала чем заполнить. Только понимала, что заполнить её бездонность можно чем-то или Кем-то абсолютным. А никого абсолютного, кроме фюрера Адольфа Гитлера я не знаю. В общем, я пошла на, можно сказать, эксперимент – пригласила Адольфа Гитлера в своё сердце. А Он взял и пришёл.
Так что я теперь совершенно другой человек. То есть, я – это я, конечно. Но со стороны я прежняя выгляжу для самой себя отвратительной, похабной, эгоистичной и глупой дурой. Ну и отношение ко всем моим деяниям – аналогичное. Так что такие дела. На самом деле, я бы с удовольствием пообщалась бы с тобой о моём Боге, моём великом фюрере – если хочешь. Могу подробней рассказать обо всех моих ощущениях. Со мной удивительные вещи происходили, настоящие чудеса. Но самое главное чудо впереди. Так что если ты за – можем продолжить разговор в этом русле.
– Да я смотрю, он у вас совсем ёбнутый, – весело осклабился Миллер, – говорит от имени бабы, и Гитлера за бога почитает.
– Ага, – улыбнулся Терещенко, – он идентифицирует себя со своей последней жертвой: несчастной девушкой, гитаристкой одной небезызвестной рок-группы.
– Да, да, я помню, об этом деле в газетах писали. Вот только я запамятовал, что он с ней сделал?
– Он её очень крепко полюбил. Преследовал, звонил и писал письма с признаниями в любви.
– И …?
– И когда она ему отказала в свидании, похитил её: увёз в подвал своего печально известного загородного дома и там насиловал недели три, постепенно ампутируя ей конечности.
– Вот ведь! И как много он от неё отрезал?
– Да всё и отрезал: начинал постепенно, с пальцев, а кончилось тем, что она стала обычным самоваром.
– Самоваром?
– Ну да. Когда мы нашли её тело, оно не имело рук, ног и лица. Причём эксперты сказали, что она была ещё жива, когда стала самоваром.
– То есть он занимался сексом с девушкой, у которой не было рук, ног и лица?
– Только рук и ног, причём, под самый корень. А лицо он ей срезал уже после её смерти.
– Постой, а как же она, будучи без ног и рук терпела такую боль? Она ведь должна была умереть от… ну, не знаю там, от болевого шока, потери крови.
– А он использовал сильные психотропные вещества. Вводил ей внутривенно лошадиные дозы.
– О как! И как же вы…
Свет в помещении внезапно погас. На несколько секунд всё вокруг погрузилось во мрак. Когда свет включился, удивлённый Миллер увидел что за стеклом камеры вместо маньяка Аркадия стоит одетый в его женское платье усатый охранник. Стоит, по-заячьи поджав руки, и испуганно смотрит на них.
– Геннадий Харитонович, – Миллер вопросительно уставился на Терещенко, – что это у тебя тут за фокусы происходят?
Терещенко сидел неподвижно, отрешённо глядя перед собой. Предчувствуя недоброе, Миллер вскочил со стула. У входа стоял маньяк Аркадий. Он был одет в тёмно-синюю униформу охранника. В одной руке у него был скальпель в другой чьё-то окровавленное сердце. Аркадий злобно улыбался. Сердце, которое он сжимал в руке, ещё билось. Миллер почувствовал волну ужаса, внезапно сковавшее всё его тело.
– Охрана-а-а-а! – заорал он дрожащим голосом.
– Не надо кричать, охрана по-прежнему здесь, – сиплым голосом сказал Аркадий и кивнул на неподвижно стоявшего в камере охранника. Дрожащими руками Миллер схватил стул и попытался ударить им злобно улыбающегося маньяка. Аркадий ловко увернулся, отбросил в сторону скальпель, сердце, и прыгнул на Миллера. Через минуту обезображенное тело Миллера уже лежало на полу. Тяжёлое дыханье триллера опять затеяло игру. Пяти минут для бесприданницы мне не хватило в этот день. Давай в четверг у шоколадницы, четвёртая налево дверь.
Кристиан Хеннигс пришёл на завод тяжёлой военной промышленности семнадцатилетним пареньком, сразу после патриотюгенда. Небольшого роста, худой, выглядел он мальчишкой. Было это пять лет назад. Кристиан быстро освоил специальность сборщика смертоносной машины-уёбщика коммунистов и прочих выкормышей ЗОГа. Отличался от своих сверстников тем, что никогда не переспрашивал, всё понимал с полуслова.
В цеху, где работает Кристиан, много было разговоров об увеличении производительности труда. И хотя на заводе могли изготовлять куда больше деталей, мешала старая технология сборки. Только с помощью конвейера можно было исправить положение. Но мало построить конвейер, требовалось подготовить людей.
Однако сборщики шли на конвейер неохотно, побаивались: если раньше их заработок зависел от собственной сноровки, то тут всё зависит ещё и друг от друга.
Через год, когда контейнер смонтировали и пустили, встал вопрос о бригадире. И тогда Тарас Самуилович Петрик, мастер участка, а ныне гауляйтер РОА-завода, предложил кандидатуру Кристиана Хеннигса. На заводе Кристиан проявил себя хорошим сборщиком и, тем не менее, многие сомневались: сможет ли он приказывать старшим по возрасту, более опытным?
Что касается приказаний, Кристиан и сейчас не склонен прибегать к ним, но если требуется проявить власть, он умеет так поговорить с камрадами, что они будут ссать кровью. К иным опыт приходит с годами, а Кристиан накапливал его буквально с каждым днём. Как-то быстро и без шума бригада стала лучшим нацистко-рабочим коллективом на заводе. Ребята изучили на конвейере все операции и могли всегда подстраховать друг друга.
Но и после рабочего дня их тоже можно видеть вместе: отмечают дни рождения, праздники, ходят в кино, музеи, выезжают за город на блядки. Каждый год кто-то уходит служить на Восточный фронт, кто-то поступает учиться на дневной факультет института, женится, бригада постоянно пополняется выпускниками областных национальных ячеек РОА. Но ядро остаётся постоянным. Это Лёля Спиногрыз, Валька Сорви-голова, Наташка Трахтенберг и Митька Пучеглаз. Сейчас у каждого из них личное клеймо на шее: свастика с идентификационным номером. Вся их продукция идёт со Знаком качества.
– Помню, когда я пришёл на завод, – рассказывает бригадир, – на меня никто не выёбывался, и если что-то надо было сделать сверх нормы, то всегда объясняли, почему именно это надо, зачем, какая цель стоит перед заводом, цехом. И это очень хорошо действовало. Недавно во время субботника, у нас в цеху объявили, что срочно нужны органы и конечности для пострадавших в боях с Красной Ордой солдат Вермахта. Знаете, люди приходили и просили принять лично от себя и своей семьи: почки, уши, пальцы, кисти рук, ноги, коленные чашечки. Да, что там чашечки – ударник нац. труда двадцатилетний Гриша Цукерманн принёс в целлофановом пакете голову своей матери и сестры для двух чудом оставшихся в живых, но сильно изуродованных офицеров-танкистов дивизии « Гроссдойчланд»! Их развед-колонна состоящая из двух «Пантер», трёх бронеавтомобилей Sd.Kfz. 222 и штурмового орудия StuG 3 была атакована в густом лесном массиве многочисленной группировкой вооружённых до зубов саблезубых партизан. Партизаны использовали трофейные «Панцершреки» и «Офенроры» похищенные из подорвавшегося на мине бронепоезда SS. Почти вся развед-колонна пала в неравном бою, но двое оставшихся в живых доблестных офицеров смогли вырваться из лесной ловушки, и в горящем штурмовом орудии доехать до ближайшей белорусской деревни занятой коллобрационистами из братского РОНА. Там с них вовремя сбили пламя, оказали первую медицинскую помощь, но спасти лица не удалось, они полностью сгорели. Зато теперь у офицеров будут новые лица, лица матери и сестры Григория Цукерманна. Для Гриши большая гордость, что его родные лица получат новую жизнь в качестве отважных героев штурмовиков.
В 1944 году руководство высоко оценило работу Кристиана Хеннигса. За успехи в общей борьбе против ЗОГа ему был вручен Железный Крест первой степени с дубовыми листьями.
Уже прощаясь, я спросил Кристиана:
– Скажи, а какое последнее событие в твоей жизни запомнилось?
– Девять месяцев назад у нас, – жена Франца, которая тоже работает в нашем цехе, – разродилась дочкой. Забот, конечно, прибавилось. И одновременно произошёл удивительный случай: я, как только узнал о рождении дочки, тут же побежал в роддом, и стал убивать, всех кого встречал на своём пути. Я стрелял из своего пистолета во всё что движется. Когда кончались патроны, я доставал новую обойму, заряжал и снова стрелял. Заряжал и стрелял, заряжал и стрелял. Я почти не промахивался. А если и промахивался, то делал обязательный контрольный в голову. Так я отстрелял всё, что у меня было с собой – четыре обоймы. Вечером того же дня мне прислали счёт. В нём было пятнадцать рожениц, тринадцать медсестёр, три врача и одна уборщица. Так что дочка родилась под счастливой звездой.
А я подумал, что Кристиан Хеннигс тоже родился под счастливой звездой.