zzx : ТИХОН И КЛАВДИЯ

Давным-давно жили дед с бабкой. Жили они в старом покосившемся домике, с окнами без занавесок, с подушками без наволочек и с удобствами во дворе на самом краю их забытой людьми и Богом деревни. Хотя, живи они хоть в самом центре, один хрен разницы бы не было бы никакой. А все, потому что были они идиотами. Особенно бабка. Дед же был просто дураком, раз жил с такой идиоткой вот уже 64 года вместе под одной крышей. Давно еще, на самой заре их совместной жизни, когда они оба стояли пред алтарем, готовясь дать клятву в вечной верности друг другу, деду впервые открыли глаза на его умственные способности. А было это вот как.
Преподобный отец Анатолий (находящийся на тот момент в очередном «запое») с загадочным выражением лица, торжественным, хоть и немного охрипшим голосом буквально выдохнул в лицо молодым всем до боли знакомый риторический вопрос, окутанный парами его благородного перегара:
— Клавдия, согласна ли ты взять в мужья Тихона и быть ему верной, если не женой, то хотя бы помощницей до конца дней ваших?
— Я-я-я…м-м-м-…я-я-я – попыталась ответить Клавдия, напрягая то немногое, что было спрятано в ее черепной коробке.
— Так согласна ли ты? – чуть громче пробасил преподобный отец Анатолий.
Клавдия, судя по выражению ее глаз, вообще не понимала сути происходящего здесь действия. Она стояла, ковырялась безымянным пальцем в носу и, громко хлопая ресницами, смотрела на преподобного отца Анатолия. Тот, видя что ситуация не из простых решил немного отойти от формальностей.
— Скажи, ну ты хотя бы не против того, что бы он, — отец Анатолий крестом указал на Тихона, — жил с тобой в одном доме?
Клавдия перевела свой пустопорожний взгляд с отца Анатолия на Тихона и перестала ковыряться в носу. А тот стоял, беззаботно улыбаясь, и не подозревая еще какую роковую роль в его жизни сыграет все то, что сейчас с ним происходило.
— Да пусть живет, — наконец ответила Клавдия и улыбнулась так широко, что отец Анатолий даже поперхнулся своими словами. Он поспешил повернуться к жениху.
— Ну, а ты Тихон? Согласен ли ты взять в жены Клавдию? – зевая, спросил преподобный отец Анатолий.
По всему было видно, что ему вся эта церемония особенно интересна.
— Да, — не на секунду не задумываясь, гаркнул Тихон, забрызгав своей пожелтевшей от табака слюной рясу отца Анатолия.
— Прости Господи дурака этого, ибо не ведает, что творит, — сказал преподобный отец Анатолий и, перекрестив молодых, плюнул себе под ноги, махнул в сердцах рукой и ушел похмеляться.
Так Тихону впервые сказали, что он дурак.
Затем конечно, он, как и любой другой нормальный человек частенько слышал это слово, пущенное в его, Тихона адрес. Но это не мешало ему жить в согласии с миром, с самим собой и со своей женой Клавдией.
Тихон, пока был молодой, работал дояром в колхозе. Он добился не малых успехов на этом поприще и быстро прославился на всю деревню своим необычным умением. Тихон настолько виртуозно дергал коров за вымя, что те, лишь только завидев приближающегося дояра, начинали буквально истекать молоком от одного лишь предчувствия надвигающегося удовольствия. Довольно часто все деревенское население (особенно его женская половина) приходило в сельский клуб, где на празднично украшенной сцене под абсурдно-загадочные звуки деревенской балалайки Тихон профессионально обрабатывал молоденьких телок, удивительно быстро работая своими огромными волосатыми руками. Особенной популярностью пользовался номер, в котором Тихон усаживался между двумя до предела возбужденными коровами и доил ту, что стояла справа правой рукой, а ту, что стояла слева — левой, успевая при этом дергать их за хвосты и шлепать по заду. В конце своего выступления он, как правило, выходил на сцену и после хорошо отрепетированного театрального поклона, обливал неистовствующих крестьянок парным молоком. Эффект был потрясающ! Отец Анатолий, присутствующий на подобных оргиях в состоянии близком к неадекватному, по-хозяйски обнимал сидящих рядом с ним баб и горланил на весь клуб, что с таким талантом Тихон нигде не пропадет, что его непременно ждет большое будущее. И практически после каждого выступления Тихон на собственной спине выносил не в меру чувственного батюшку из клуба до ближайших кустов, дабы тот мог, как следует проблеваться наедине с собой. Неоспоримый, неподдающийся никакой системе оценок триумф Тихона длился около трех лет. Но в день своего тридцатипятилетия Тихона неожиданно для него самого поразила тяжелая длань Судьбы. Вот, что сохранилось в деревенских преданиях о том роковом дне. Сидя у себя дома за праздничным столом в обнимку со своей любимой женой Клавдией, Тихон лениво потягивал из кружки жуткую смесь сыворотки и самогона, устало наблюдая за тем как преподобный отец Анатолий прямо в рясе вот уже второй час отплясывал на столе в вприсядку, топча своими поповскими сапогами кем-то недоеденный укроп. Допив то, что было в кружке, Тихон почувствовал, что ног своих он уже не ощущает и имени своего уже не помнит. Обернувшись и увидев у себя под боком какую-то незнакомую бабу вместо жены, и обнаружив свои исчерченные мозолями руки на ее прыгающей вверх-вниз груди он понял что подошел к той черте за которой его в лучшем случае ждет лишь черная дыра беспамятства, в худшем же – белая горячка, в самой злокачественной форме. Тихон уверенно бросил кружку на пол (а может быть, просто случайно уронил – суть одна), выплюнул какое-то неприличное слово в лицо своей соседке, и громко матерясь, заявил, что сейчас же пойдет в их покосившийся сарай и подоит как минимум пять коров. Под торжественные аплодисменты, свист и улюлюканье он гордо выполз из избы и, расцеловав спящего на пороге пса, направился в сторону сарая. Все гости выкатились из дома вслед за Тихоном, крича, смеясь и дергая друг друга за интимные места. Жена Тихона, Клавдия тоже выскочила на улицу, кое-как успев выпить на посошок с отцом Анатолием, который так и остался отплясывать на столе в гордом одиночестве, не обратив никакого внимания на уход всех гостей. Зайдя в сарай, Тихон гаркнул на не в меру развеселившихся односельчан, призывая их к тишине. Он затянул потуже ремень, поплевал на ладони и подошел к первому попавшемуся стойлу. Видимо в тот день сама судьба вела Тихона. Иначе как объяснить то, что он выбрал именно то стойло где стоял единственный во всем их сарае бык-осеминатор Гендель (названый так в честь великого австрийского композитора Х.Х. Генделя, которого, следует заметить, Тихон ни разу в своей жизни и не слышал). Тихон был настолько пьян, что даже присев на корточки и нащупав своей правой рукой могучие яйца Генделя, так и не понял что перед ним стоит здоровый бык, а не ждущая его натренированных рук не доеная корова. Гости начали скандировать «Ти-хон! Ти-хон!». В это время столяр Реечников подрался с гробовщиком Замогильным, который как бы в шутку начал снимать с Реечникова мерки для гроба, в то время как тот нагло лапал напившуюся до беспамятства жену Замогильного. Гости перестали кричать и кинулись разнимать дерущихся, постепенно, один за одним включаясь в драку. Никто уже не смотрел в сторону Тихона. А тот, вконец захмелев, распластался в коровьем навозе и, держась за бычьи яйца, безуспешно пытался если уж и не встать на ноги, то хотя бы оторвать лицо от пола. Бык непрерывно мычал, нервно дергая то хвостом, то головой и переминаясь с копыта на копыто. Так продолжалось несколько минут, пока не произошла следующая цепь событий: Тихон, грозно нахмурив брови и громко произнеся «Да ёб твою мать» хватается обеими руками за яйца Генделя и пытается встать; Реечников бьет Замогильного правой рукой в левый глаз; Клавдия, на правах хозяйки дома, хватает Реечникова за волосы, но поскальзывается на сгнившей тыкве и падает, таща его за собой; Гендель мычит, в его мычании слышны тревожные нотки приближающейся трагедии; Тихон, приложив титанические усилия, становится на одно колено, продолжая держаться левой рукой за яйца, а правой упершись в пол; Реечников, падая на Клавдию, тащит за собой Замогильного; Гендель, видя, что мычанием он никого не удивит, долго не мудрствуя, становится копытом Тихону на правую ладонь, давая понять, что происходящее ему не нравится; Тихон визжит голосом пятилетнего ребенка, которому тяпкой ударили в темечко, и инстинктивно сильнее сжимает бычьи яйца; Гендель, совсем обезумев от подобной фамильярности, бьет Тихона задними копытами в грудную клетку и тем самым выкидывает его из сарая; теряя сознание, Тихон пролетает над бушующей в его собственном дворе дракой; последнее что он успевает увидеть это то, что Реечников во второй раз бьет Замогильного правой рукой в левый глаз; Тихон ударяется о колодец, опрокидывает ведро с водой и падает на не застеленную больничную кровать. Вот так внезапно и неожиданно для самого себя Тихон закончил празднования своего тридцать пятого юбилея. Обнаружили его только под утро, когда Замогильного и Реечникова окончательно удалось разнять, и те решили выпить «мировую» у колодца. Пролежав в больнице три с половиной месяца, Тихон больше уже никогда не сможет, да и не захочет доить коров. После своего злополучного юбилея он устроился работать сторожем и, проработав семь с половиной лет, ушел на пенсию, начал собирать грибы и сплетни, плести лапти из малиновых прутьев и небылицы из слухов и собственных бредней и регулярно пить настойку на еловых шишках.
Что же касается его жены Клавдии, то она как устроилась на птицеферму сразу же после свадьбы так там до пенсии и проработала. Общение с курицами благотворно отразилось на ее умственных способностях и добавило ей красноречия. Уже после двух лет работы на ферме Клавдия «пилила» Тихона не хуже любой нормальной жены и довольно-таки профессионально била его скалкой по голове, когда тот в тайне от нее пил свою лечебную настойку.
В общем, жили они, что называется хорошо. Была только одна проблема: не было у них детей. Чего они только не пробовали: и к колдунье ходили, и 77 поз сменили, на сеновале в полнолуние пробовали, и партнерами с соседями менялись (причем обоими и по несколько раз в году), и ежовым молоком яйца деду мыли, в общем, все что нужно и самое главное, что не нужно – все попробовали. А толку никакого. Со временем Тихон начал терять интерес к женским гениталиям, пока совсем не стал убежденным импотентом. Клавдия, жена его тоже постарела и утратила какой бы то ни было интерес к вопросу продолжения людского рода. И вот тогда-то жизнь их стала спокойной и размеренной. Жизнь уже больше не обременяла их никакими глупыми вопросами и не стоящими внимания проблемами, которые в молодости кажутся жизненно важными и порой даже роковыми.
Был тогда вторник. Или даже среда, но, в общем-то, не это важно. А важно то, что была масленица, и зашли в гости к Тихону и Клавдии соседские ребятишки, на блины. Наложила им Клавдия гору блинов на тарелку как коровам сена перед бойней, полила подсолнечным маслом второго отжима, посыпала сахаром, пожелтевшим от кошачьей мочи и по стакану кислого кваса налила. Едят дети, сплевывая то и дело на пол закаменевший от времени сахар. А бабка Клавдия смотрит на них и радуется, временами косясь на спящего на печи Тихона. Тот празднично храпел и громко пускал слюни на раскаленные угли во сне. Наелись ребятишки до боли в кишках и собрались домой уходить. И вот младший из них, рекомый Толик, говорит:
— Бабка Клавдия, а почему у вас с дедом Тихоном своих детей нет?
— Да вот уж как не завели, покуда молодыми были так и нет их, — вздохнула бабка Клавдия и стала тарелки со стола убирать.
Руки у нее тряслись вот она одну тарелку и разбила и разбудила Тихона.
— Ага! Детвора у нас! – захрипел дед Тихон, прыгая с печи и утирая на ходу слюни рукавом, — ну накрывай бабка на стол, покорми гостей.
— Весь обед ты уже проспал старый дурень, — заворчала бабка Клавдия, собирая осколки с пола, — сыты уже дети-то.
— Ах, вот как! – сказал дед Тихон и положил в рот огромный блин.
— Вы знаете такую сказку «Мальчик — с-пальчик» называется? – опять спросил Толик, надевая пальто, — там дед отрубил себе палец, завернул его в тряпочку и из него вырос сын. Может и вам так попробовать? А вдруг получится?
Сказал он это и вслед за другими детьми выбежал на улицу. А бабка как стояла с осколками в руках, так и замерла, не сводя с Тихона глаз. Дед Тихон жевал-жевал блин, и в окно смотрел и под стол и даже в стакан с квасом, наконец, не выдержал он бабкиного взгляда, выплюнул не дожеванный блин ей под ноги и закричал:
— Ну что ты старая уставилась на меня? Неужели думаешь, я и вправду буду палец себе рубить?!
— Да ты погоди кричать-то, — стала уговаривать его бабка Клавдия, — ну зачем они тебе в гробу-то все пальцы?
— Чего ты каркаешь, старая дура!
— Сам посуди. Ну а вдруг все ж получится? Масленица все ж на дворе-то.
— Да ты что старая, совсем ополоумела?! Мне, поди, не пять лет, что б я в сказки верил.
— Да что ты кричишь-то попусту? Не хочешь — не надо. Так и подохнешь со всеми пальцами и без сына.
Нахмурил дед Тихон брови, задумался.
— Ну и что ж мне, по-твоему, теперь ни ложки не подержать в руках ни топора? Как же я без пальца траву-то буду летом косить?
Бабка Клавдия замахала руками, проворно подбежала к окну и, убедившись, что никто не подсматривает и не подслушивает, шепотом заговорила:
— А мы на руке тебе пальца рубить и не будем.
— А на чем тогда? – осипшим голосом проговорил дед Тихон, схватившись правой рукой за сердце.
— Эх, дед, дед! Старый стал, а ума не нажил, — закачала головой бабка Клавдия, — это ж в сказке из пальца с руки мальчик вырастает. А в жизни нужно кое-что другое.
— И что же нужно? – закипая, прорычал дед Тихон.
— Как это что? То, чем детей и делают! Из чего ж еще дитятю вырастить возможно? Только из этого.
— Чего-о-о?! – зарычал Тихон.
Да ка-а-ак треснет бабку Клавдию стулом по спине! Завизжала бабка Клавдия, схватила самовар со стола и деду прямо по голове. Дед заревел и бабке в ухо ударил. В общем, сцепились они не на шутку и пока две трети всего того, что в доме было, не переломали, не успокоились. Наконец, они выдохлись, сели за стол, достали дедову настойку и начали залечивать раны как телесные, так и духовные. Пили-пили и сами того не заметили, как помирились. Затянули песню. Затем другую. Пели больше часа, пока дед Тихон вдруг не встал из-за стола.
— Ты чего это? – говорит пьяная бабка Клавдия, пытаясь отыскать глазами Тихона.
А Тихон взял бутылку и на одном дыхании допил все, что в ней оставалось. Затем размашисто кинул бутылку прямо в окно, побив все стекла, сорвав одну занавеску и опрокинув горшок с фикусом.
— Пойдем во двор старая, — приказным голосом сказал он потихоньку сползающей со стола Клавдии.
— Это зачем это? – удивленно спрашивает Клавдия прилипшим к деснам языком.
— Детей делать будем, — каким-то бесцветным голосом проговорил дед Тихон и смачно сплюнул на скатерть.
Выпив еще одну бутылку настойки, они вышли из дома, романтично шатаясь из стороны в сторону и распевая церковные псалмы. Дед Тихон повеселел. Он что было сил напрягал свои голосовые связки, одной рукой обнимая бабку Клавдию, другой держа огромный колун. Зайдя за дом, они остановились и прекратили петь, в результате чего бабка Клавдия тут же упала на свою внушительную пятую точку. Дед Тихон больше десяти минут только тем и занимался, что пытался ее поднять. Наконец бабка Клавдия немного пришла в себя и дрожащими руками взяла топор.
— Погоди, — вдруг сказал дед Тихон, — дай хоть последний раз подержусь за него. Мы ведь с ним как-никак восемьдесят четыре года вместе прожил. Не чужой он мне все-таки.
— Ну, подержись за него, подержись напоследок, — снисходительно сказала бабка Клавдия и даже прослезилась.
Дед снял штаны и начал совершенно беспощадным образом мять и крутить свой старый потрепанный временем и супружеской жизнью член.
— Эх, жаль не стоит! – вздохнул дед Тихон и отвесил смачный щелчок прямо по головке члена.
— Да если б он стоял, кто б тебе дал его отрубить-то?! – меланхолично промычала бабка Клавдия и глаза ее укрылись пеленой воспоминаний о тех далеких днях, когда член у деда Тихона еще, хоть как-то, но стоял.
— Да я б тебе лучше голову твою снесла, чем его отрубила, — вдруг ни с того ни с сего добавила она и грациозно высморкалась, взбудораженная переполнявшими ее воспоминаниями.
Дед растроганный столь теплым отношением к его детородному органу заслушался и выпустил член из рук, но, правда быстро пришел в себя и снова взял его в руки.
— Ну, что ли хоть помочиться напоследок? – спросил он у нависающего над ними ночного неба.
Но небо ему не ответило. Так как мочиться ему как назло совсем не хотелось, Тихон понял, что дальше оттягивать нет смысла. Он подошел к большому пню, перекрестился и, постелив шерстяной платок, положил на него свой член.
— Одно утешение – будет сын. Может быть.
Бабка Клавдия, как заправский палач поплевала на ладони и вскинула топор.
— Ты хоть яйца-то не задень, — с тревогой в голосе проговорил Тихон, видя, как шатает бабку Клавдию, — пусть хоть они у меня останутся.
Он закрыл глаза, сжал кулаки и стал ждать.
— И какой сын может вырасти из этакой дохлятины? – вдруг услышал Тихон голос бабки Клавдии, которая от принятой дозы спиртного начала не просто мыслить, но даже мыслить вслух.
Скрепя зубами он решил промолчать, сделать вид, что ничего не слышал. Но бабка Клавдия продолжила:
— Тихон, а Тихон! А чего это он у тебя такой кривой? Не вырастит ли сын наш из-за этого горбатеньким?
— Да если ты щас не заткнешься старая дура, то я тебе этим топором прямо промеж глаз засвечу!!! — зарычал дед, — руби, давай уже!
— Ну, с Богом! – выдохнула бабка Клавдия и, что было силы, махнула топором.
Целых две недели Тихон пролежал в полубессознательном состоянии, издавая какие-то тягучие утробные звуки. Шевелить он мог только волосами, растущими в носу, да и то лишь когда вдыхал и выдыхал. Под себя ходил с завидной регулярностью, хотя ел совсем мало. Бабка Клавдия не оставляла его одного ни на минуту, всячески стараясь облегчить страдания. К концу третьей недели Тихон пошел на поправку. Первым, что он сказал, после столь длительного молчания было:
— Ну, что старая? Получилось?
Бабка Клавдия лишь виновато улыбнулась в ответ и ничего не ответила. Да и что она могла ответить? Сразу же после того, как она опустила топор, дед Тихон потерял и член и сознание. Через час его уже везли к местному хирургу Костылеву. После долгих поисков Костылева случайно нашли в своем собственном саду лежащим в обнимку с преподобным отцом Анатолием под старой яблоней. Оба пьяные в доску задорно храпели и на крики и шлепки никак не реагировали. Естественно, ни какой помощи со стороны Костылева ждать не приходилось. После бурных, но не продолжительных споров было решено везти Тихона к местному ветеринару Собачкину. Собачкин, непрерывно зевая, со скучающим видом, осмотрел Тихона. Он молча обработал кровоточащее место зеленкой, наложил марлевую повязку, перевязал бинтом и пошел спать. А Тихона повезли домой. Бабка Клавдия всю дорогу сидела рядом с ним в санях. В одной руке она держала болезненно-горячую руку деда Тихона, в другой – его остывающий член. Когда деда привезли домой и уложили на печь, бабка решила, пока он спит сварить щей. Она положила член деда, завернутый в шерстяной платок, на стол и пошла к колодцу за водой. Вернувшись в дом с полным ведром, бабка Клавдия в ужасе закричала и уронила ведро на пол. Она увидела как их рыжий кот Башмак, сидя на столе тихо и мирно ел отрубленный член Тихона.
— Ну, так что? Получилось или нет? – еще раз спросил Тихон.
Бабка Клавдия села на покосившийся стул и снова ничего не ответила.
— Дай-ка мне настойки еловой и чего-нибудь пожрать, — проворчал дед и отвернулся к стенке.
Распивая настойку, бабка Клавдия разговорилась и рассказала деду всю правду, в том числе и про кота. Дед, как ни странно воспринял это известие с поистине философским спокойствием.
— Ну, в общем вот так все и было, — закончила свой рассказ бабка Клавдия, залпом выпила очередной стакан и посмотрела на Тихона.
Дед долго молчал. Затем выпил свой стакан, шлепнул ладонью по столу и засмеялся.
— Ну и дура же ты Клавдия! – дед закашлялся от смеха, — а я видимо еще дурнее, раз тебя, дуру такую послушался.
И дед Тихон опять засмеялся, наливая настойку в стаканы. Видя, что дед не сердиться и даже напротив весел бабка Клавдия тоже засмеялась.
— Одно хорошо, — сказал дед, выпив очередной стакан, — хоть кота в масленицу голодным не оставили.
— И то верно, — согласилась бабка Клавдия.