philmore : С ПРАЗДНИКОМ, ДОРОГИЕ ВЕТЕРАНЫ!

Страна готовилась к радости. В длинном путаном выступлении дуче объявил предстоящий день Победы главным государственным праздником года. «И горе тем, кто посмеет грустить», — закончил он.
В центре города был выстроен огромный мемориальный комплекс Неизвестного солдата; по улицам вывешивались красочные транспаранты с надписями: «С праздником, дорогие ветераны!» и «Вы победили, мы защитим»; под угрозой лишения лицензии в витринах магазинов выставлялись плакаты и фотографии, изображающие дуче в обнимку с ветеранами, дуче на фоне горящего танка и даже со знаменем над поверженным рейхстагом. Готовились парады и демонстрации, военные оркестры и самодеятельные коллективы, клоуны, салюты и факельные шествия.
И вот наступил день Победы. Перед трибуной дуче промаршировало, бряцая незаряженным оружием, элитное воинское подразделение, за ним потянулась демонстрация переодетых в гражданскую одежду милиционеров.
Когда демонстрация закончилась и дуче поехал обедать, в разных концах города загремели военные оркестры, закружились самодеятельные танцоры. Там и тут тележурналисты передавали восторженные репортажи, переодетые милиционеры радовались изо всех сил...

Он жил в трущобах. По-другому жизнь в бараке с удобствами на улице нельзя назвать. С какой-то грустью Васильич вспоминал те дни, когда он воевал в Германии. Какими роскошными казались ему, выросшему в дощатом бараке, каменные немецкие дома с отоплением, горячей водой и канализацией. «Как же так, — порой думал он, — почему немцы еще в те времена жили лучше, чем мы? Что у них есть такого, чего у нас нет? Притом, что после войны вывезли половину Германии: и золотой запас, и мебель, и станки. Куда все подевалось?..»
Вот и теперь, через шестьдесят лет после Победы, Васильич все так же жил в дощатом бараке. Вообще-то его звали Алексей Васильевич, но с годами имя его иссохлось и уменьшилось так же, как иссохся он. Жена умерла, а дети разъехались в разные стороны.
Ко дню Победы Васильич готовился, как и все. Купил в магазине бутылку водки, половинку хлеба, и шестьсот грамм вареной колбасы. Он взял бы чего-нибудь получше, но пенсия не позволяла. Хорошо было тем, кто был на принудительных работах в Германии, — им немецкое правительство присылало крупные суммы денег. Васильич точно не знал, сколько, но слышал, что где-то около шестьсот евро. А его пенсия, если перевести на евро, не дотягивала до ста. Минус квартплата, минус коммунальные платежи. Да и продукты в последнее время снова подорожали… В общем, если бы не дети, было бы совсем невмоготу.
Утром не спалось. Ворочаясь на кровати, Васильич вспоминал эпизоды из жизни, всякий раз удивляясь тому, как ему удалось выжить во время войны. Почему-то вспомнился госпиталь, куда он попал весной 1942 года. Тогда его больше всего поразили не раненые, но дистрофики — вышедшие из окружения солдаты Второй ударной армии генерала Власова. Какими исхудавшими, совершенно изможденными были они после двух месяцев в Волховских болотах с пятидесятью граммами сухарей в день. Как все, даже раненые, старались дать им что-нибудь от пайки. Много чего было после этого с Васильичем на фронте, но судьба изможденных, преданных, брошенных умирать среди болот солдат Второй ударной всегда казалась ему самой страшной. Говорили, что в блокадном Ленинграде было еще тяжелее, но этого Васильич даже не мог представить...
Поворочавшись, решил вставать. Оделся, спустился во двор в туалет, помыл руки. Одна и та же раз и навсегда заведенная процедура. Вернувшись в барак, сходил в комнату за чаем («Принцесса Гита», из самых дешевых) и пошел на кухню заваривать чай. Как всегда по дороге на кухню, Васильич надеялся встретить кого-нибудь из старых друзей, Петю Шлыка, или Степаныча, или еще кого-нибудь.
Но сегодня снова никого не было. В последнее время стариков становилось все меньше и меньше. Порой Васильич удивлялся, как ему еще удается держаться.
Заварив чай, Васильич присел на «всехнюю» колченогую табуретку, закурил и задумался о теперешней жизни. Конечно, без младшенькой, Аннушки, то и дело приезжающей к нему, было бы гораздо труднее. А дочка – умница, всякий раз словно ангел является. То в комнате уберет, то суп приготовит. Без нее Васильич совсем бы отощал. И сын приезжает, правда гораздо реже. Но зато всегда с запасом продуктов. Занятый очень, говорит, что много работы. Вот и сегодня не приедет.
Васильич выпустил дым и снова подумал про Аннушку, приезжавшую вчера с внуком, Сережей. Они приехали повидаться и поздравить с наступающим днем Победы, а сегодня собирались пойти в парк на концерт и вечером на салют. Приглашали и его с собой, но Васильич отказался: «Что мне, старику, с вами таскаться? Вы уж сами, потом расскажете...» Может, нужно было сходить с ними?
«Нет, — ответил сам же себе, — пусть они с Сережей погуляют. Может, еще наладится что-нибудь в ее жизни. Не век же ей без мужа жить». Васильич подумал о том, что вот, и женщина же хорошая, Аннушка, а не заладилось что-то с мужем, развелись. «Дааа, — протянул он, — в наше время такого не было. Всяко бывало, но муж с женой всегда старалась держаться друг друга. Другие времена, другие нравы...»

Попив чаю, Васильич сел было посмотреть телевизор, но вспомнил о празднике и решил немножко подзаправиться. Нарезал хлеба, колбаски, достал две рюмки, обе наполнил водкой. Взял в руки рюмку, посидел, припоминая ушедших, и, чокнувшись со стоящей на столе рюмкой, выпил.
Откуда-то из глубины выплыли слова Константина Симонова:

Кто говорил, что мы на праздник не придем?
Когда погаснет свет, и гости будут пьяны,
Невидимо подсядем к вам за стол
И сдвинем за живых бесшумные стаканы

Васильич курил за столом, снова и снова припоминая всех, кого он потерял. И чудилось ему, что слышит голоса ушедших друзей, словно и они где-то там, неведомо где, сейчас вспоминают о нем.

Ближе к вечеру Васильич решил прогуляться по городу, развеяться.
На улице стоял серый весенний вечер. Он отправился, было, к мемориалу Неизвестного солдата, но передумал. Что он там не видел, прилизанного бетона? Свернул на переименованный к празднику проспект Победителей.
Здесь вовсю кипело гуляние: небо заволакивал дым шашлычных, тут и там валялись пустые водочные бутылки, бродили нетрезвые компании. На всякий случай Васильич решил держаться поближе к милиционерам.
Под грохот начавшегося салюта он отправился по празднично иллюминированной улице, размышляя о том, для чего же нужна была та война, и не находя ответа. «Сколько людей полегло, — думал Васильич, — а для чего? Как жили в пьянстве, нищете и невежестве, так и остались. И ничего не изменилось». Можно было, конечно, вслед за дуче твердить про защиту отечества от агрессоров, но он в это не верил. Васильич вспоминал немецкий образ жизни, их аккуратные, ухоженные дома и считал мысли об их агрессивности ошибкой. «Нет агрессивных наций, — думал он, — дело не в национальности, но в чем-то другом, в психических и душевных особенностях каждого отдельного человека».
И вдруг он подумал о том, что по большому счету война была выгодна только вождям, тем, кто пережил войну, прячась за чужие спины. И даже больше того: и гражданская война, и голод в Поволжье, и раскулачивание, и колхозы, и голодомор на Украине, и война с Германией проводились в конечном счете для того, чтобы сломить сопротивление народа, чтобы навсегда истребить дух свободы.… Чтобы после всего пережитого, после войны, голода, холода, потери близких, уже никто не вспоминал ни дореволюционные свободы, ни сытую доколхозную жизнь…
За размышлениями Васильич не расслышал оклика и опомнился только тогда, когда почувствовал болезненный удар в плечо. Он обернулся. Перед ним стояли два подвыпивших милиционера.
- Что, дед, погулять вышел? – услышал он глумливый голос стража порядка. – А документы у тебя есть?
- Какие документы? – удивился Васильич.
- Какие-какие, денежные! – заржал второй милиционер.
Первый мент стал брезгливо шарить по карманам Васильича.
- Что вы делаете? – опешил тот, пытаясь задержать жадные руки.
- Сопротивляться? – завопил юнец. Прыщи на его физиономии стали пунцовыми.
Ухватив Васильича за воротник левой рукой, правым кулаком милиционер стал избивать ветерана. И хотя Васильича так и подмывало применить боевые навыки разведчика, что-то в душе мешало ему ударить человека. Он просто терпел избиение.
Где-то далеко разливались фанфары факельного шествия в честь победителей. Но был ли это их день? Вряд ли. Скорее этот день нужно было бы назвать днем дуче, это был его праздник, и все свелось к его прославлению, что бы ни было написано на рекламных щитах.
Один такой щит стоял прямо над головой избиваемого Васильича. На щите красовались пожимающие друг другу руки седой ветеран и ухмыляющийся милиционер. И надпись: «С праздником, дорогие ветераны!»

… Если мы, обретя свободу, потеряли ее, что нам мешает обрести свободу заново?