виктор иванович мельников : Цвет страха

Я полагаю, что все беды мои исходят от этого человека в чёрном кресле, — я понимаю, какой бред сейчас несу, но моя навязчивая идея убийства кажется правильной, она имеет твёрдую почву под собой, как мои ноги на невспаханной земле. Его часто показывают по местному телевидению, он сидит в своём чёрном кресле, в одной и той же позе, говорит одни и те же чёрные слова, разукрашенные новогодней мишурой, они блестят у него, срываясь с губ; он сам кажется чёрным, с ног до головы, словно шахтёр, поднявшийся из угольной шахты. Только на человеке этом не угольная пыль, совсем другое вещество, без запаха и вкуса – оно, видимо, пропитало и его внутренние органы. Я представляю, как всажу нож ему в горло, и из раны хлынет чёрная кровь, она не будет алой, я в этом уверен, как уверен в том, что земля круглая, а солнце горячее. Сделать это будет не трудно, я думаю, если действовать хладнокровно, а не придумывать разные уловки, чтобы избежать смертного греха. Тогда успех обеспечен. И я понимаю, как важна решимость. Но я сомневаюсь, хватит ли мне выдержки, чтобы сохранить эту самую решимость, ибо работа убийства, надеюсь, не столь уж трудна. Сначала, я думаю, что запугаю жертву, когда выслежу, обычным кухонным ножом, ведь любой нож, если его умело применить, годится для убийства. А затем, не раздумывая, совершу правосудие.
Я иду в кухню и выбираю орудие преступления. Вначале моя рука берёт маленький нож, затем пробует лезвие другого ножа, побольше. В этот момент взгляд падает в окно, где, я вижу – и мне хочется плакать, остались обугленные стены сарая, остатки сожженного трактора и комбайна, дохлая корова, а через забор – поле с неубранным урожаем. Всего несколько дней назад два чёрных лица в чёрной машине требовали отдать землю в аренду другому человеку. Я отказался. И теперь мотивы, и решимость моя были далеко не шуточные. Рука достаёт самый большой нож с широким лезвием. Я точу его. Он должен быть острым, как бритва.
Я вижу людей, они имеют разный цвет. Но не кожи, а разное свечение, что ли. И это остаётся Государственной тайной. Правда, тайна остаётся, а я, хранитель тайны, становлюсь ненужным сразу после расстрела Белого Дома. Меня отпускают, и я, невеликая птичка с острым коготком, уезжаю прочь из большого города, с глаз долой, занимаюсь фермерством.
Всякий раз, когда свыше хотят, чтобы информация, жизненно важная для страны, не попала в руки человека, имеющего дурные намерения, можно услышать, что это есть Государственная тайна, а любая тайна, что не секрет, покрывает тёмные делишки. Но самоуверенность может превращаться в наивность. Про меня вначале забыли, после оскорбили, а затем попытались уничтожить. Сейчас, может быть, я и сам почернел – себя мне не дано видеть, — но это произошло из-за внешних факторов, и самое страшное, что всё меньше и меньше людей я вижу белыми. Нет того чистого свечения, какое присутствовало раньше. Какие-то примеси жёлтого и серого цветов встречаются, и всё, как будто нет других оттенков. Я не удивляюсь, почему так происходит. Об этом подробно говорить не стоит, наверное, и так всё понятно. Но замечу лишь, что каждая эпоха выбирает свой цвет, например, пурпур – Древний Рим, как символ власти. А если нация процветает, я наблюдаю большое разнообразие цветов – Швеция сегодня.
Но видеть со стороны – это одно, присутствовать, ощущать на себе негативное воздействие «чёрных» – совсем другое дело.
Моё странное поведение в течение нескольких дней объясняется так же просто, как волнение во время демонстрации на Манежной площади. Так или иначе, но я постоянно думаю о чём-то грубом, отчаянном, и от этих мыслей меня вдруг бросает то в жар, то в холод, я не могу сидеть на одном месте. Но сил почти не остаётся, однако, чтобы направить их на восстановления хозяйства, как и самих средств.
Нож цепляется за точильный камень, я роняю его из рук. Он падает вниз, цепляет лезвием большой палец левой ноги. Порез глубокий. Выступает кровь. Она белого цвета. Меня это не удивляет – белая окраска вбирает в себя все цвета радуги. Значит, там обязательно присутствует чёрный оттенок. Он везде, видимо. Но белый цвет не означает чёрный, это – лёгкость, открытость, самоотдача, а вместе с этими определениями – это отрешённость и разочарование.
Я иду в ванную, смываю кровь, накладываю бинт. Мне думается, что я конченый человек. Я не смогу теперь стать другим. Убийцы остаются убийцами. Отныне, какой бы счастливый жребий ни выпадет мне в жизни, наверняка я останусь с клеймом в душе. Пусть даже не исполнено пока моё желание, а нож заточен.
Волны гнева захлёстывают меня с головой. Я возвращаюсь к точильному камню и довожу лезвие, оно приобретает идеальное острое состояние: брошенный лист бумаги разрезается пополам. Я любуюсь своей работой, осторожно касаюсь пальцем острия.
И тут мне в голову приходит успокоительная мысль, что, по сути дела, именно сейчас мне никто и ничто не угрожает. А если так, то должен бояться ни я, а тот чёрный человек, который, надеюсь, не догадывается о моих планах. Глупо, конечно, но я вдруг воображаю, что у того человека с телеэкрана наивная душа, что он – утончённая натура, умеющая одинаково человечно отнестись и к бомжу, и к гостю, и к убийце, если примет последнего за кого-нибудь другого. Наивные люди, правда, умирают наивно. Верить, кстати, своему воображению – какой наив тоже! Я усмехаюсь.
Я заранее решаюсь по возможности действовать без плана. Ибо любой план предопределяет и отклонения от него. Стало быть, план – пустое место, возникающие по ходу дела проблемы – провал.
Ночь не проходит быстро.
И вот я возле дома, где живёт чёрный человек. Раннее утро. Выбранное место очень тихое. Я оставляю попытку залезть в чужую квартиру или совершить преступление в подъезде. Больше часа я скрываюсь в кустах. Выбранное место само по себе очень тихое, но всё же иногда кто-то проходит мимо и в глаза бросается жёлтый цвет. Почему, интересно, жёлтого цвета больше, чем серого?
Разные мысли лезут в голову. Может быть, я зря ожидаю? Чёрный человек заболел, например, или у него выходной день среди недели?
Проходит несколько минут, я смотрю на часы. Мне кажется, вечность затаилась в этих минутах. Человеческое терпение имеет границы, и я собираюсь уходить, чёрт с ним, приподнимаюсь из зарослей, как вдруг совсем рядом вижу приближающегося чёрного человека. Это он! Ошибки не должно произойти.
Вытянув руку, я хватаю человека за горло и резким движением забрасываю к себе, в кусты, валю на землю. Перед глазами чёрное пятно. Я не могу разобрать его лица – может, я ошибаюсь? Тут я чувствую, что хочу помочиться: желание, отлить в сей момент, нарастает настолько, что я еле сдерживаю порывы мочеиспускания. И вот становится ясно, не выдержу – и заношу нож над чёрным человеком. Мне кажется, что я хочу поскорей убить его не потому, что он виноват во всём, а потому, что я могу опозориться прямо перед ним, перед своей жертвой. На какое-то мгновение рука замирает в воздухе, чёрный человек сжимается в комок и начинает белеть от страха. Он приобретает естественный цвет младенца. Именно младенцы чисты и невинны, они рождаются чистенькими и беленькими существами. Я вспоминаю, что белый цвет может вобрать в себя всё чёрное, но какая-то невидимая сила заставляет отступить, не опускать нож на горло этому человеку, изменившему окраску, как хамелеон. И я ретируюсь. Но мои позывы помочиться настолько сильны, что я, не бросая ножа, достаю свободной рукой член и мочусь прямо на лицо жертвы. От страха он не зовёт даже на помощь… А я тем временем освобождаю мочевой пузырь полностью, застёгиваю ширинку и бегу прочь от испуганного человека, выпрыгнув из кустов так быстро, что, идущая девушка, жёлтая, отпрянула от меня с испугу, как ошпаренная. И побелела. Я это вижу, не могу упустить из виду такой перемены.
И вот возвращаюсь домой: к сгоревшему сараю, к дохлой корове, к неубранному урожаю… хотя понимаю, так назад возвращаться нету смысла, а деваться-то некуда…
Нож прячу.
Надо иметь чувство сострадания, думаю после. А мыслям своим не верю.
- Молчал бы, — говорю затем. И приступаю к работе.