Laziness : She''''s not a girl who misses much...

AbleMabel: Папа научил меня слушать Еву Кэссиди, она поёт: «Time Is A Healer» и ещё там разное, вот по этой ссылочке в папочкином сборнике. Папа у меня, папа у меня, у меня — п а п а. Вот… www.moskva.fm/user/raul_26/music/collection/3066799 Соседи с утра приходили, говорят: «Мабель, мы сбросились и купили тебе то, что ты головкой своей измыслила — нелюдимое пальто цвета „задумчивый кобальт“. Ты только забудь про нас. Совсем. Полностью. И к детям нашим не подходи. На выстрел. Баллистической ракеты. А уж как мы тебя любить будем! Хорошие у меня соседи. Странные только. Что ни говори. Просили ни с кем о них не говoрить. Говорят — ты такая вежливая, мягенько произносишь, послушаешь — вешаться впору. Люди...
Ну и что, что Кэссиди плохо кончила? Папочка сказал, что для эпохи пост-мо-дур-низ-ма, в которой нам посчастливилось прозябать, это вполне приличный результат – большинство просто не в состоянии начать.И нечего за глаза говорить… Вот Харон отвезёт к ней повидаться – там и злословьте…
Зэ педерал гавенмент… — нет, мой папочка и слов-то таких не знает. Откуда ему. Он же на детской площадке не бывает. От меня в отличие… Смотрит на меня вчера в спальне, думая, что я сплю, и бормочет: „Смена наша.., сколько раз — безупречно, надо же, чтоб как раз на ней — и прорвался.“ И плачет таким ди-а-фраг-маль-ным плачем. Бедненький. Понимает — ещё месяц, другой — я подрасту и он без куска хлеба. Хлеб, я думаю, не самая полезная еда. То ли дело мелкий щебень и питательные для мозга морские камушки. Папа напрасно сокрушается. Со мной не пропадёт. Голодать я ему не позволю, ни под каким предлогом...
У меня ножка затекла. Я на папин „Лярусс“ стала на цыпочки и печатаю. Раньше он как-то нервно на это реагировал, а теперь нервничает непрестанно, так что и не разберёшь — то ли „Лярусс“ тому причиной, то ли колебания биржевых курсов и отмена смертной казни, которой папа стал большой приверженец через несколько дней после того как я произнесла первые слова и сделала первые шаги. А до этого был просто болезненным толстовцем и пацифистом. Взрослые. Что с них взять? Хотя я кое-что присмотрела. Думаю, сами отдадут. А почему ж не отдать. Не каждый день такой случай представляется. Только фром тайм дай дайм и пронесёт, пожалуй...
Sorry, обещала папиного Тишку обучить мышков ловить.
Он так обрадовался. Пришлось с вечера в валенок запереть на верёвочку и проволочку. Хотел эмигрировать. В какой-то Мирный. Как будто у нас тут война. Коты тоже странные бывают. Ничего, теперь у них есть я. Поправлю всё, налажу. Ещё спасибо скажут. Посмертно. В завещательной бумажке. Многие стеснительные просто. Не умеют в глаза приятное говорить. Приходится… Эсквайр, значит. Что ж, многое видится под другим углом в косо падающем свете...
Я не умею долго разговаривать. Мне начинает заскучиваться, позёвываться, поёрзываться. Папа говорит – это оттого, что у меня быстро истощаются эти, которые предшествуют свободной, яркой, живой, образной, связной и разумной речи. Мысли, вот… Папа обычно ведёт себя разумно. Даже когда накуривается. Но порой ляпнет такое – прямо не знаешь – во что это засунуть и какие условия хранения предложить. Никаких мыслей у меня сроду не водилось. Ещё чего. Я бы и не позволила. Им только позволь завестись. Заведутся неизвестно куда. И тебя за собой потянут. Я просто открываю рот и начинает разговариваться. И никаких мыслей мне для этого не требуется. Мне взрослые не нравятся. Папа говорит – это неправильно. Болезненные психические проявления. Он хороший, конечно, но его рассуждения о душевном здоровье просто смехотворны. Зачем душевно здоровому человеку креститься и сплёвывать через левое плечо всякий раз, прежде чем войти в мою комнатку? А ещё я видела – вы не поверите – но я своими глазами видела, как один дяденька в приличной одежде и с портфелем на рыженьком замочке бросил камнем в ничейную собаку. У него, я уверена, мыслей хватает. Он в них недостатка не испытывает. Видно по глубокой морщинке между бровями. Есть среди вас и милые, конечно. С виду. Вроде бы. Но мне всё чаще кажется, что при сочетании определённых условий почти любой из вас способен бросить камушком. Не обязательно в собаку. Просто в живое существо. Поэтому я не хочу быть взрослой. И не буду. И не уговаривайте. Всё…

AbleMabel: Папа ходит как в воду опущенный. Кто-то там умер. Я не понимаю. Он давеча читал толстую книжку и забыл её на диване. Дядя Гена ему позвонил. Позвал пойти по девкам. Он, конечно, сразу же согласился. Удивительно – вроде не идиот. Книжки читает такие толстые – я их приподнять – и то не могу. А туда же. Куда и дядя Гена. Какая радость – по девкам ходить? Они же неровные. Выпуклости, впадины. Кому может в голову взбрести по кочкам разгуливать? У нас ковёр есть. Старенький, но ровненький. Я по нему чудненько хожу и гуляю. Да – книжка. Я там вычитала, что акт познания есть приобретение и осмысление нового опыта. Помимо всего прочего. Чего – прочего – я не поняла. Это, наверное, на другой странице. Потом доберусь и разберусь. Так вот – смерть это ведь и есть приобретение нового, никогда ранее не бывавшего опыта. Разве нет? Узнавать – весело. В голове как-будто огоньки загораются. Как на ёлочной гирлянде. Бегущие и никогда не добегающие. И ты начинаешь видеть. И понимаешь, что до этого не видела. C’est tres joli… Взрослые, каких я знаю (кроме дяденьки Иммануила, но о нём – позже), как-то глупо о смерти полагают и обо всём, что вокруг неё происходит. Да и не полагают они,
по-моему, ничего. Ничего своего, я хотела сказать. А просто воспроизводят клише, внушённые имманентной по отношению к ним силой – коммоном сенсом, коллективным бессознательным, ещё какой-то заразой. Я точно не скажу. Меня пустые глупости не интересуют.
У нас до Тишки был другой кот – Нельсик. Я с ним знакома не была. Я тогда ещё не родилась и в доме, как говорит папа, ещё знали, что такое счастье. Как в Европе до 1789-го года. Мне бабушка рассказывала. Он, когда почувствовал, что ему пора в ту страну, где на кошек не кышкают
по пустякам и не пристают с совершенно идиотскими претензиями за съеденное сало, со всеми попрощался (это, бабушка говорит, они уже потом поняли, а тогда и внимания не обратили – ну, ласковей, чем обычно, с рук не сходит, трётся, мурлычет – думали, гормональное) и ушёл. Очень деликатно поступил. По-моему. Если ты кого-то любишь – ты же его жалеешь. Не хочешь, чтобы ему было больнее, чем уже больно. Ведь жить больно. Не только. Но и это тоже. Не нужно поэтому умножать боль. Если вы уже настолько любите арифметику, что никак не можете без неё обойтись, как этот седенький ребусник, дяденька Боря, умножайте что-нибудь другое.
Да и самому каково – ты собираешься приобрести какой-то новый, никогда ранее не бывавший опыт и осмыслить его, если удастся, а вокруг зеваки толкутся, маются и думают. Когда же это кончится. В смысле – когда ты уже кончишься. Чтобы можно было разойтись и всякие другие дела. Заняться, одним словом. По-моему – это отвратительно. Просто непристойно. Куда непристойней тех фильмов и журналов, на которые моралисты ругаются.
Моралисты эти тоже, скажу я вам, продукт не для слабонервных. Исключительно в человечестве производимый. Но об этом как-нибудь в другой раз. У меня уже скулы сводит. Я вообще-то не болтливая. Молчаливая. Немногословная. Тихая. Робкая. Застенчивая. Неуклюжая. Папа говорит – у меня дефицит позитивного опыта общения со сверстниками. Откуда же ему взяться – стоит во двор выйти, как во всех окнах искажённые лица соседей: “Мила, а ну домой, Павлик, бегом, кому говорят, бегите по дуге к чёрному ходу, не оглядывайтесь, бородавками и цыпками оббросает!”
В головах у них уже оббросало. И обсыпало. Не скупясь. Щедрою рукой, как папа говорит, торжественно выдавая мне ежемесячный пятачок на безумства и развлечения…

AlbeMabel: Сегодня девять дней тому дяденьке, который умер на следующий день как папа за дядей Геной увязался. За завтраком на папу элегическое настроение нашло – он начал рассуждать о том, как правильно умирать. (Обратите внимание на наречие – “правильно”. Как же это, думаю, нужно накуриться?) Лепетал какие-то банальные, тривиальные, затасканные прописи – в собственной постели, под музыку Вивальди, в окружении чад и домочадцев. Я слушала, слушала, терпела, терпела, но сколько же можно – уже омлет доели – а он всё не успокаивается. Я ему говорю – поготовнее откликайся на дяди Генины призывы – как раз умрёшь в чужой, под Успенскую, в окружении семи слоников и плакатиков с Димой Биланом. Он аж поперхнулся. А нечего… Я с ним поделилась своими мыслями о конечном опыте. Он выслушал, ничего не скажу – это он, в отличие от других взрослых, умеет, и попросил меня, чтобы я, когда все соберутся, поменьше вякала. И так уже разговоры пошли – мол, у Рауля дочка малахольная. Раздаёт всё – игрушки, бутерброды, подзатыльники. А зачем мне? У одного дяденьки Моэма, который, как начитанная Фира говорит, любил дяденек, один персонаж – тоже дяденька (что-то дяденьки взялись плодиться как кролики) – говорит, что люди недооценивают душевные радости. Пусть бы он мне это сказал. Я – дооцениваю. Каждый день буквально.
Папа говорит – будешь так относиться к материальным ценностям – умрёшь под забором. В канаве. Это он после паузы добавил. Подумал – забора маловато будет для устрашения меня. Я промолчала. Не хотела его разочаровывать. Но канава тоже впечатления не произвела. Не только такого, на которое папа рассчитывал. Вообще никакого. У меня по всему кругу проблем, которые папа, вывихивая себе язык, а мне ушки, называет
эк-зис-тен-ци-аль-ны-ми, есть собственное мнение. Маленькое, но плотное и упругое. Как я сама. Какие же они ценности, если они материальные. Так, кусочки вещества. Ар-те-фак-ти-ки. Ещё одно слово, которое я не люблю произносить. Вслух, по крайней мере. Начинают так пристально всматриваться, норовя в глаза заглянуть. Думают – там гюрза колечком свернулась. И никакой там гюрзы, конечно же, нет. А прыгает через скакалочку маленькая девочка в колпаке с бубенчиками на голое тело. А если ей так нравится? Ну и не приставайте. И голоса такие якобы тёплые делаются, будто бы заботливые. Ничего, что я перескакиваю? Во мне так скачется и брыкается – как лошадка, как-будто кругленьким таким переключателем кто-то пощёлкивает. Папа говорит – нужно обуздывать это дело, приструнивать и дис-цип-ли-ни-ро-вать. В переводе на мой эйдетический – завести упряжь, шамберьеры, хлысты, мундштуки, шпоры – всю эту жуткую пыточную амуницию. И пользоваться ею не в каких-нибудь Дарфуре, Руанде или Абу-Грейде, а в себе самой. Благодарю покорно за совет. Я знаю, к чему это приводит. Дрессура эта. Всё станет последовательным, линейным, послушным и управляемым. Для нанимателя – удобно. Но я наниматься пока не собираюсь. И когда соберусь – никто не знает. Я умею долго собираться, если нужно. Практически бесконечно. Мне результат этой управляемой затеи не нравится совершенно. Выйдет из этого разве что офисный планктон, которого в любой задрипанной конторе на медный грош двенадцать полных дюжин и всё никак не могут распродать. Вот уж нет уж. Со мной у них этот номер не пройдёт.
У этих сгустков материи, ценностей этих материальных – всё как следует быть – форма, цвет, фактура, ритм, пластика, даже какая-то фразировка присутствует – мама так говорит. Она у меня ди-зай-нер. Придумывает форму для прищепок бельевых. Чтобы, как она говорит, наповал разило. Покупатели чтобы не отлипали от прилавка, пока не накупят полные рюкзак, карманы и запазуху маминых прищепок. И ещё попросят продавщицу мешочек отложить. Они, мол, мигом – не успеет с Рафиком из скобяного до толку перемигнуться… Всё едино – день, другой, ну неделя, месяц – а уже того холодка в душе – увы… И с собой не поносишь – тяжеленные. А мои – всегда со мной. И расползаются, разумножаются, и веселят меня. Чего ж ещё? Забор, канава, скотомогильник, поле чистое – они со мной останутся, никуда не денутся. Куда ж им деваться? Они в других не выживут. Заглушат их. Эти, рациональные, прагматические, всякие такие. Заклюют. Заморят. Со свету сживут.Так что – что моё, то моё. Пока всё…

Мои советики.
Трещит TV. Прорехи между строк.
Не сбрасывай себя как ноты в чайник.
Пусть “С ними бог”, ты, отключив мычайник,
займись любовью с головы до ног…
* * *
Как с цепи сорвался ветер.
Не сидится на цепи.
Я длиной почти zwei meter,
хоть флажочек прицепи.

Я росла и даже больше
протяжённости во мне,
чем от Гамбурга от Польши,
и до истины в вине.

И куда ж меня в панамке
приспособить на ветру?
Пригласите в гувернантки,
я вам носики утру.

AbleMabel: У меня по поводу этой марьиванны, которую папа курит, есть своё, особое мнение. Совпадает с мнением Смиттика, над которым вы тут часто потешаетесь. Если уж такого лота как трезвый мужчина ни “Soteby’s”, ни “Christie’s” не предлагают и ни об одном тендере на такой объект никто не слышал, а многие прислушиваются, – пусть уж лучше курит, чем пьёт.
Дяденька Иммануил из седьмого подъезда, с которым мне мама ка-те-го-ри-чес-ки запрещает разговаривать, шутит: “Пьяница приходит домой и бьёт жену, растаман приходит домой – жена бьёт его”. Думаю, не нужно объяснять – какой жене слаще намазано. Дяденька Иммануил вообще занятный. Если бы только не мамочкина к нему неприязнь и предубеждённость. Не может простить ему, что он над ней подсмеивается. Называет: “Дизайнер божьей снисходительностью”. Женщины не любят, когда их невсерьёз принимают. Как и кошки. Когда он говорит, у меня в головке так щекотно делается, искорки мерцают, шутихи кипят и узелки завязываются. Это так ошеломительно и притягательно. Я их потом, когда папа с мамой уснут, помолившись за меня, чтобы со мной как-то всё устроилось, расплетаю и многое видится совсем не таким, как вокруг взрослые говорят. Папа меня наставляет: “Слушай дяденек Сванидзе, Ремчукова, Млечина”. Спору нет, они правильно всё объясняют. И мило так. Дяденька Карлович только головой подныривает. Мама говорит – он в прошлой жизни был совкой и в каком-то там тонком теле оттиск сохранился. У меня об этом пока не сложилось до конца понять, но прописи эти как овсянка – и полезная, и доступная, и недорогая. Одна беда – невкусная. Много миру прописи помогли. Меня мама как-то в манежике вынесла на балкон, чтобы я не мешала ей делать генеральную уборку и радоваться загубленной жизни.
У нас с ней трагическое и неустранимое несовпадение точек зрения на парадигматические особенности современного обыденного сознания. Переспорить не умеет, поэтому отправляет в ссылку. Распространённая практика. У вас в чате тоже, кстати. Папу чуть не каждый день вышвыривали. Теперь реже. Если не пришёл – тебя и не вышвырнуть. Правда ведь?
Сижу я в манежике, учу свою лоскутную куклу Нюшку правильному отношению к вещам и ничем не ограниченному произволу хозяйки, и всматриваюсь в окружающий мир, расстилающийся, как сказал бы Серёженька Довлатов, “необозримым минным полем”. Бездомные собаки. Бездомные кошки. Бездомные дети. Бездомные взрослые. Те, у кого есть крыша над головой, такие же бездомные. Только мёрзнут меньше. И вот я хотела вас, умненьких, спросить, а то дома никого, мама с папой ушли к аналитику – они его теперь, как я родилась, регулярно посещают, с каждым днём всё чаще, скоро совсем к нему переселятся, а дяденька Иммануил слушает своё любимое Felenko Jefe и по полу покатывается от смеха, – эти
прописи, их к этому миру, который расстилается – каким углом приложить, чтобы в него плюнуть не хотелось? Это я цитирую одну чаморошную недотыкомку, которая под балконами хлеба просит. Я ещё пока правильно плеваться не умею. Но учусь. Так что надежды не теряйте. Всё…

Я вот сижу тут, слушаю всё, что вы говорите, очень внимательно (я вообще очень внимательная девочка – этого у меня не отнимешь, даже и не пытайтесь), пока мама с папой полируют спинами кожу на кушетке аналитика, пытаясь понять, что же это с ними происходит и как с этим жить. И вот что я вам скажу. Для вас всех родной язык – русский. Вроде бы. И вы на нём выражаете свои мысли. Якобы. И свято в это верите. Что удивительно, но типично для сегодняшнего состояния умов. И всё это напоминает мне один мой сон, в котором девочки из консерватории Канзас Сити установили на пюпитрах партитуру Шопена и начали старательно играть, свято веруя, что играют Шопена. И никак не удавалось им объяснить, что с Шопеном их мяукание имеет общего не больше, чем я, мыслящая с предельно достижимой точностью и ясностью, с водорослями, из которых несчастное Саргассово море вот уже сколько веков не может выпутаться.
И настолько они не желали эту простую в своей основе и очевидную, как дерево за окном, мысль понять, что пришлось сжечь их всех. И девочек, и консерваторию, и Канзас Сити. Хорошо, я проснулась, а то бы в погорельцах вся планета оказалась и мне утром некому было бы показать свой новый лиловый бант и как я специально под него научилась замысловатую косичку заплетать. Я этот способ назвала: “Безоблачный союз теории струн и трансфинитного множества”. Но дело не в этом. Чуть всё не закончилось как в этой истории с синицей, которая море синее сожгла. И вот я думаю – может, есть ещё какая-то Мабелька, постарше, которой все мы снимся, и ей вдруг невмоготу станет терпеть, и она нас всех сожжёт дотла или утопит как котят. Кстати, не знаете, кому это в извращённую головку пришло живых, маленьких, беззащитных, беспомощных котят в воде топить? Какой же это немыслимой падлой нужно быть, чтобы такое измыслить? Это слово – “падла” – я вчера узнала. Дяденька Иммануил на жену заругался – он как раз слушал живое выступление Джо Сатриани, Стива Вая и Джона Петруччи в рамках проекта G3 в Токио, а жена пробки выкрутила. Дескать, мешает ей по телефону с Фирой разговаривать о том, какие всё же мужики козлы и сволочи. Слово “падла” очень выразительное, по-моему. И экспрессивное. И почти такое же универсальное как “сука”. С несколько суженной областью применения, пожалуй. Но я отвлеклась, упрыгала в сторону немножко. И вот я вас прошу убедительно так, слёзно – вы почитайте что-нибудь, украдите минутку-другую у футбола или сериала слезоточивого. Если не по силам Даля, Ожегова или там Набокова с Буниным – хоть “Родную речь” для младших классов. Пожалуйста, дяденьки и тётеньки. Сгорим ведь ни за грош. Или ни за понюх табаку утонем. В оцинкованном ведре. Всё…