Maksim Usacov : Мертворождённая тушёнка

Баллада

Обычно Лапочка перед придурками не форсила, предпочитая задницу свою от приключений оберегать. А то народ нынче пошёл духовно нищий, простейших стоп-кранов лишённый. Сейчас даже малолетством не каждого испугаешь, хотя органы дела стабильно в суд передают, каждым в массах прославляя статью 155 уголовного кодекса Украины. И подумаешь третий размер… Хорошо прощупывающаяся взглядом грудь, ещё не повод для того, чтобы клеиться. С её точки зрения, конечно. Так вот. Обычно была она скромной девушкой шестнадцати лет отроду, с двумя косичками, несчастной любовью и рюкзачком, достаточно вместительным, чтобы в нем хранить всю её жизнь. Обычно. А вот сегодня она будто на ежа села. Вадика увидела. Кто бы рассказал – не поверила, к фантазиям отнесла, а тут, словно тысяча иголок пронзило. Прям магия какая-то. Кинематографическая… И юбку поправила демонстративно, и губы облизала, даже счет телефонный уронила и нагнулась, эротично так сказать, с прогибом. Место, конечно, было беспонтовым. Лестничные пролёты, площадка между вторым и первым, закрашенные форточки, куцый лучик света, запах, когда вроде и не воняет ещё, но уже терпишь, а не дышишь.


И ведь кто такой этот Вадик? Бык поскотский. Ни ума, ни образования. Одно что глазки голубые, волосы золотые и носик, как у ребёночка, курносый. А так мразь мразью. Лапочка, которая мужские члены держала на дистанции выстрела, про Вадика только дерьмо и слышала: там он нахамил, там облапал, там не предохранился, там напился. Вся Одесса утыкана местами его бесславия и понтов. С таким мутить или отношаться – себе карму портить. Ещё и ославит. Так чего ж вдруг? Может оттого, что плакал он? Натурально: сидел на ступеньках в подъезде и плакал. Тихонько, не по-бабски, как другие мужики, и не выдавливал как похоронные пять капель. Нет, прямо взаправду.


– Вадик, ты чего так? – спросила она, борясь с желанием обнять его, прижать к груди…


– Уйди, Лапа, не лезь, – пробормотал он, пряча лицо в рукав.


Лапочка никуда не ушла. Села рядом, приобняла.


– Вадик, ну Вадик, – произнесла она, мысленно укладывая этого мальчика в кроватку под колыбельное мычание «скорпов».


Вадик дёрнулся, освободившись из объятий. Он поднял голову и посмотрел на Лапочку красными глазами.


– Что тебе от меня?


– Не знаю, – честно призналась она. – Мне тебя жалко.


– В жопу жалость засунь, не нужна она мне… – тихонько и неуверенно прорычал он.


По правде и не знал Вадик, нужна ли ему эта жалость, которая всегда казалась глупой придумкой телевизора. Так, по жизни, не сталкивался, не предлагал никто, а как самому взять не понятно. Это же не лопатник и не мобила – чувства. Неуверенность его от Лапы не укрылась, схватилась она за неё и потянула.


– Не засуну. Жалко мне тебя, – произнесла она. – У тя случилось что?


Вздохнул Вадик.

– Папка у меня умер сегодня, – хмуро сказал он и все же сдержался, не заплакал.


Тут Лапочка поняла – попала. Открылся ей страшный секрет женских чувств, непредсказуемых и неумолимых, как общее среднее образование.


– Бедный, как же ты теперь? – спросила она.


В мысли лезли всякие глупости, Лапочка дрожала, ей хотелось, чертовски хотелось, чтобы Вадик сейчас разрыдался, ткнулся носом в её плоть, утонул между грудями, а она гладила бы его по голове и шептала какие-то мелочные жалейки. С высоты шестнадцати лет все это казалось банальным, как мороженное в вафельном стаканчике, и в любое другое время, Лапочка – умная и воспитанная девушка – ржала бы в голос, как молодая лошадь над подобной чушью. Сейчас же, почему-то именно сейчас, смеяться не хотелось.


– Каком теперь, – ответил Вадик, и Лапа разочаровано выдохнула. – Мне и не нужен папка, просто… Просто… Как бы…


Он неожиданно запутался в мыслях и еле сдержался, чтобы опять не расплакаться. И посмотрев на её третий размер, спрятанный в тесной футболке, и Вадику представилось: лежит его голова на этих двух половинках мужского счастья и медленно тонет, погружаясь в забытьё, в такт её дыхания орошая слезами соски и щеки. Пришлось Вадику на грустном мысли фокусировать, отбрасывая на периферию желаний всякие сексуальные приятности.


– Как бы жалко его, – наконец выдавил он из себя. – Он же хоть и алкаш, но правильным был челом. С козлами не пил, не голосовал, не крысячничал, не чморил никого. Тянул свою лямку, мужик мужиком, но по понятиям мужик. Вот. И рано ему было помирать. Здоровый был. Сердце в напряге только. Вот и… А как он мамку любил.


– Бедный ты, Вадик, – пробормотала Лапочка и погладила его коленку.


– Не я. Папка, – поправил хмуро тот. – Он же умер.


Очередная волна накатила на Лапочку. Забилось сердце, в напряге застучало кровью.


– Выпить тебе надо, – будто вспомнив о чем-то, произнесла она. – Точно выпить.


– Не-не-не… – помотал головой он. – В завязки я. Папка умер.


– Так что-нибудь лёгонькое, – заволновалась Лапа. – Чай! Хочешь чай?


– Я есть хочу, – хмуро ответил Вадик.


Это было форменным идиотизмом. Несусветной глупостью. Вести домой Вадика это все равно, что козла домой пускать, пусть даже рыдающего. А Лапа самым ужасным зверем на Земле считала именно козла. И не в блатной фени дело. Не ботала она по ней. Просто козел был единственным живым существом, которое в её представлении не поддавалась дрессуре. Вы представляете насколько тупым и неблагодарным животным они были. Даже мыши и те радостно запрягались в игрушечные кареты и бегали в стеклянном лабиринте. А с козла ни радости, ни смеха. И Вадик ничем от него не отличался. И какого она сама вела его домой, отпирала длинным ключом дверь, доставала тапочки, устраивала на кухне, находила в холодильнике съестное, разогревала. И получала от всего этого удовольствие. Нездоровое извращённое удовольствие. Вот откуда вылезла визгливая радость, что питается Вадик, несмотря на свою быко-козлинную сущность, аккуратно и не чавкая?


– Вкусно? – спросила Лапа.


Вадик кивнул, не отрываясь от тарелки.


– Это хорошо… – пробормотала она.


На самом деле все в этом мире хорошо. И Лапочке уже давно пора понять: переживают люди по таких пустякам копеечным. Стыдно должно быть. А на самом деле все в этом мире хорошо. А если и плохо, то вполне приемлемо. Особенно если без истерик и понтов.


– Спасибо тебе, Лапа, – произнёс Вадик, отодвигая тарелку.


– Та ладно. Маме. Она же готовила.


– Ну, ей передай, – легко согласился он.


Лапа только улыбнулась. Даже представить не смогла, как она скажет матери, что у них был Вадик. И не просто был, питался.


– А кто она у тебя? – спросил он, откровенно разглядывая кухню. – Деловая всегда такая. Но на бизнес-телку не тянет, серьёзная слишком.


– Препод, – объяснила Лапа, но не стала вдаваться в дальнейшие пояснения.


Они рассказали друг другу о предках. Поговорили ни о чем. О глупостях, об эмтиви, о доме-два. Падали слова, будто и камни, да не в почву даже, а прямо в бездну. Бесполезно и бессмысленно в бездну, в которой по определению никогда не будет дна. В общем, падали именно туда, куда просто обязаны упасть слова, произнесённый мужчиной и женщиной наедине друг с другом. «Ну, как женщиной, – неожиданно смутилась Лапочка, – пока потенциально». И тут же успокоила себя: «Да и мужчина, только условно». Незаметно разговор сбился на какие-то частности. Лапа рассказала о куклах, о своей любимой книжной полке, о красных углах, о шашлыках, о пустышках. А Вадик как-то совершенно безнадёжно утонул в своём детстве и летних каникулах, которые проходили в какой-то деревне.


–Я сметану люблю, – рассказывал Вадик. – А знаешь, какая там сметана? Ложка стоит. Не, в натуре стоит. Как член. И знаешь что там самое главное? Сметаны этой хоть залейся, натурально корыто! Даже ванная. Прикинь целая ванная сметаны. Ну не чудо ли это?


Лапа пожала плечами. Вдвоём в сметане очень глупо. Максимум на что она могла бы согласиться – лишиться девственности в бассейне с молоком. Это даже символично. Тонкий красный ручеёк, постепенно растворяется в белом океане.


– А еще там камыши. Вот ты же читаешь эти свои книги, песни слушаешь, и шумят они там. Но это же фигня все. Ты знаешь, как они шумят на самом деле? Это же… Это же… Шуууууу… – не хватило Вадику слов. – Оно же накатывает. И каждую секунду это шу другое. А потом, вдруг, словно мир другим стал, застывает все, ни звука, ни движения, кажется умерли камыши. А потом опять за забьются, зашукают, шушуканьем своим заливаясь, как трелью.


А вот в камышах точно нет. Лапа в романтику верила, она же не больная и не лесбиянка, но вера в комаров была намного сильней. А еще постепенно отпускало желание. Как камыши замирало.


– Аж там, как взрослый стал, и не попал туда ни разу. Мы туда за картошкой ездили, за огурцами, помидорами. Ну и к бабушке конечно. Только за едой – главное. Потом, когда отец завертелся во всех этих шнягах, пропал интерес у родителей. Сами выбирались редко, и меня не тянули. Помогать не надо, а пить я только мешал.


– А сам-то почему не поехал? – спросила Лапа.


– Не знаю, – пожал плечами он. – Не срослось.


– Что не срослось? – спросила она.


И вот не пойми зачем спросила. Эта вся муть сельского часа, будто из гнуси вечного зова провинциала выплывшая, никак не задевали её, крепкозадую молодую городскую поросль поколения некст, которое выбрало не столько пепси, сколько лёгкостью бытия, тиражируемую упрямыми циниками и ленивыми подлецами от искусства. Вздохи о потерянной аркадии покинутых пашен и нив были противны Лапиной вросшей в асфальт природе.


– Жизнь, – пояснил Вадик. – Эта хреновая жизнь… А там даже небо другое. Вот не поверишь: совершено другое небо. Неправдоподобно другое небо. Тучи иногда как прожилки в камне, а иногда, словно ленивые толстые черви, ползающие по мясу. И цвет у неба или непередаваемый синий, или грозный черный, пустой как выключенный телевизор. А изредка серый, мертвенно серый цвет, куда там дворовым печалям с их асфальтом, отражающимся в окнах. Пхе… А потому вдруг полоснёт по всей этой цветовой концентрации бордовым, словно из пореза кровью… А у меня… Жизнь…


Лапе такой Вадик не нравился. И откуда, только шпаненок слов-то таких понабрался. Ей, девушке в чем-то даже интеллигентной, все эти красочности трахнутые молью и временем опротивели донельзя. Плачущий он был намного обаятельней. Можно даже сказать эротичней. Выражение лица, с каким он выдохнул смешное слово «Жизнь», показалось ей умильным и трогательным, но совершено неправдоподобным.


– Давай потанцуем, – неожиданно предложила она.


– У меня папа умер.


Но Лапа уже двигала стол. Потом очнулась, вспомнила, что не любит мать, когда танцуют на плитке, и потащила его в гостиную. Там судьба предусмотрительно задёрнула шторы, так что тонкий, полумертвый уже, лучик солнца прошивал пространство, упираясь в часы.


– Лап, ну что ты, не умею я… – уперся Вадик, но как-то не очень серьёзно.


Но она не слушала его жалкий бред. В конце концов, никто танцевать не умеет. Редкие уникумы выступают со сцены, оставшиеся только топчутся. Поэтому, включив проигрыватель, даже не проверяя диск, Лапа прижалась к Вадику и легко его подтолкнула. Валик осторожно поддался. Они начали медленно кружиться, толкая друг друга. «Вот такие мы, пингвины, странные птицы» – подумала улыбаясь она.


– У тебя действительно много книг, – прошептал Вадик.


– Наверное, – пожала плечами Лапа. – Я стараюсь их не замечать.


– Не замечать? И не читаешь даже? – с искренним удивлением спросил Вадик.


Лапу это позабавило.


– Читаю. Но тогда я с книгой один на один, а тут они все на одну меня, – пояснила она.


– Я тоже книг боюсь, они злые.


– Почему? – тут уж удивилась Лапа.


– Они всегда лгут. Хоть в мелочи, но стараются нас кинуть. Я только немного читал, может, есть где-то книга, которая не путает мозги. Но что-то сомневаюсь.


– А мне кажется: каждая из них говорит правду, только по своему, как умеет. И привирает вынужденно, из-за того только, что на всех не хватает.


Они ещё сказали по какой-то глупости и дальше некоторое время танцевали молча. Только после третей песни Лапа тихо произнесла.


– Я вот все жизнь боялась таких как ты.


– Пацанов что ли?


– Нет. Тушёнок.


– Кого? – не понял Вадик.


Да Лапа и сама до конца не поняла о чем она.


– Ну, как объяснить… Вы же все не настоящие люди. Вас давно сварили, даже костей не осталось. Вы как дерьмо, только съедобное.


– Что?


Вадик застыл ошарашенный.


– Ну не обижайся. Это же правда. Всего лишь банки тушёнки с понтами. Вот даже эта твоя сельская жизнь, с членами в молоке…


– А с ней, что у меня не так, – с неожиданной злостью спросил.


– Ты так говоришь «жизнь» будто жопа, будто хату сожгли родную, а на самом деле семки по подъездам щелкаешь и в истории разные влезаешь. Тебе просто яиц не хватает, чтобы убраться в эту вонючую деревню. Ты боишься, что все выдумал, а на самом деле вместо всяких этих прилагательных – навоз.


– У меня папка умер, – произнёс обиженный Вадик.


– И что? Поменялось что-то? Семки закончились, с херней завязал?


Сказала и тут же пожалела о сказанном. Вадик не захныкал, не покатились слезы по щёкам. Он её поцеловал. Просто поймал за плечи и поцеловал.


– Где ты только дерьма этого вычитала? –спросил он отстранившись.


– Сама поняла. Это же правда?


– А хер его знает, – ответил Вадик. – Давай действительно танцевать. Мне понравилось.


Надо было подраться, угостить пощёчиной, заехать кулаком в глаз, пнуть ногой, плюнуть, наконец. Но вместо этого они топтались по комнате, натыкаясь на мебель. Было в этом дурости так много умильно-семейного, что Лапа даже расстроилась. И никакого намёка на секс. Он даже за попку её не схватил, так и не соскользнула рука с талии. И не разговаривали даже, анекдоты травили. А когда поняли, что давно за полночь, не стала Лапа его гнать, предложила чай. Дик завалился на диван, перевести дух, а она убежала на кухню. Вернулась с бутылкой вина и бокалами. Сама не понимая зачем. Только Вадик спал. Она потолкала его, но ничего путного не добилась, кроме, произнесённого с закрытыми глазами:


– Ты меня прогони завтра. Прямо с утра прогони. Глупый я. Да и есть во мне какая-то хрень нездоровая. Не, козлом буду, сам чувствую, просто сделать ничего не могу.


Поправила Лапа диванную подушку, накрыла бедолагу одеялом. И легла, не раздеваясь, рядом, чтобы слышать его дыхание. Спокойное, ровное, может и счастливое, кто их мужиков разберёт. Взгляд её блуждал по корешкам ничего не объясняющих книг, а мысли бились с очередной загадкой: вот отчего так волнительно, ощущать, как расходится от мужского тела тепло и сон? Слушать, как сопит в две дырке тело, ничем не примечательного мужчины… Даже не мужчины, а так… пацанчика… Слушать это тело, чужое, не родное, не любимое и в то же время ощущать, как бьётся в венах желание, обычно томящееся где-то на задворках сознания?

«Гормоны!» – молча кричали ей умные книги. Но Лапа не слушала их бухтение. Она просто не могла поверить, что не будь Вадик таким рохлей, то сейчас лежали бы они под одеялом вместе. И перестала бы она быть хорошей девочкой, превратившись в обыкновенную бабу, разве что пока молодую. А там, глядишь, обучилась бы и минету, и прочим мужским мерзостям. И покатилась бы жизнь половая по начертанному природой пути.

«А как же ОН?» – спросил портрет на стене. И действительно как же он, спросила она собственные чувства, но те полыхнули, привычно обжигая. Значит, любовь ей не привиделась, а миражем был именно Вадик? И стоит ей только закрыть глаза и представить, что рядом не Вадик, а Он… Но вместо Него в голову лез кто угодно. Вадик, Саша, Толик. И все они рыдали, плакали, размазывая по щёкам слезы. И каждый обжигал. «Все страньше и страньше» – пронеслась мысль. – «А может я шлюха? Надо будет раненько разбудить его и выгнать. Мне не хочется быть шлюхой. Это нынче не модно. А если я на самом деле шлюха, я убью Вадика.»