antonioboroda : Запах Смерти

Меня преследует запах Смерти.
Издевательски-сладкая вонь с приторной горечью формалиновой накипи, тонкие брутальные флюиды льются из внезапного смеха ковыляющих прохожих, из ржущих пастей детских песочниц веет удушливой могильной прохладой, солнечный блеск насилует пересохшую слизистую трупозаборным перегноем внезапной развязки. Сжатый трусливый комочек в груди бешено отрыгивает потоки страха, заполняя узкие траншеи засаленных вен. В кровяных канализациях скребётся отчаяние четвертованным чучелом абортированной самки в камерах, изощрённых пыток недоразвитого выкормыша инквизиции, беззубое эхо рваными кандалами шепелявит по траурным стенкам капилляров с вырезанными богометками и проклятиями. В мягкий пол ввинчены ожоговые свиньи и обезглавленные матереубийцы. Они трясутся от надвигающейся интимной близости Тартарского Пса, оскалившего ненависть в поисках молитвенного мяса, звон его ошейника подобен конвульсирующему стоп-кадру.
Пустые глазницы пережёвывают каждый мой шаг на тропинке стонущего мирозданья, невидимый трупный цензор ведёт меня по черепным осколкам вечности, указуя путь в адскую клоаку, будущую кормилицей утраченного эго сосцами гневной слизи и порочного молока. Страшным наказаниям подвергается каждая любопытная мысль, неловко ускользнувшая из конвоируемого сознания. О, лучше бы ей быть стерильной праведницей! Ведь та кара, прожигающая её самость циркулярна и по-королевски жестока, вряд ли найдётся хоть одна жалкая субстанция, пожелавшая воздеть себя на колокола боли. Усеянная стёклышками гнева, распаренная дыба земляного упоения радостно хохочет под треск разлившейся пытки, брызжет изогнутыми ритуальными иглами раздутая язва, отпуская коготь из чрева к нити внутренностей, наматываемых на лебёдку. В слабый мозг кто-то недобрый вплавил три стигматы. Знак Зверя.
Она приходит по утрам продолжительной скоростной рвотой и пустому невинному желудку приходится расплачиваться частями врождённой глупости, извлекая наружу розовые подрагивающие кусочки с уксусным писком пищеварительной ванны. Глухими безобразными ночами плетью откровенной неизбежности хлещет по темени, размягчённому спокойной жизнью, иной раз, калеча непослушные извилины, копошащиеся червячками в поросшем болоте бессонницы. Порой я чувствую, как Она дышит мне в спину, и тогда я думаю, вот и всё, но «всё» не наступает. Зачем Она мучает меня?
Я беремен смертью.
Забитый в угол, я вырезаю Её профиль на запястьях. Рыдая, они не дают завершить мне портрет, в пустынных городах багряных подземелий назревает бунт, и крики заглушают скорбный вой подвала. Окно кровоточит грязью, стекая густыми мразями в мою жаркую обитель. В свете жёлтой лампы кощунственные извивания обрекают мозг на невыносимые страдания, в почве страха прорастают кошмары, лезут вон, дерутся у Её ног. Она смотрит сквозь меня в самую сердцевину прогнившей души, озябшая астральная тряпка мечется по мясному мешку, колотится в сумрак, затаившийся под лестницей рёбер.
Неловкое гробовое молчание раздражает Госпожу. Пёс жалобно скулит, наблюдая за стягивающейся петлёй ошейника, он свернулся плаксивым зародышем и лижет могильную пыль с её ступней. Говорить со Смертью не очень легко, с языка слетают разодранные фразы, шипящие изнасилованными подобиями речи, гортанный кашель пустых разговоров. Она смеётся, встревоженные опарыши валятся из беззубого рта, прогнивший кадык источает траурное веселье. Я жалок. Волнение охватывает вжатое в угол тело, холодным потом, пропитывая каменную ширму, воображение дразнит обезумевший бред. Оно привыкло к тошнотворной монотонной жизни, заколотившей мир от понимания Танатоса, вселившей рабское трепетание перед бесстрашной властительницей сущего, сопровождающей нас от самого извлечения из материнской плоти и до того откровенного момента, когда грёзы смывает с очей и приходит долгожданное искупление. Предательские оковы испаряются, и рандеву с незнакомкой начинается. Ей нравится моя болтовня и, отпустив Пса, Она садится по-японски напротив, откинув на плечи капюшон, пристально всматриваясь в рассеянный взгляд безумца. Я смотрю на нее, и проходит вечность, прежде чем я отрываюсь от смертельного гипноза. На самом деле, она не такая, как изображают Её те бездарности, спрятавшиеся в капризной каморке искусства, воочию не насладившиеся по истине нечеловеческой красотой. Ни одна женщина не сравниться с Ней, в ней тайна всех Женщин.
От прикосновения Её губ веяло морозным жаром Преисподни, запекающаяся кровь прыснула в потолок солёной мякотью, сознание покоряло новые пространства паранормальных прерий, оставляя позади виртуальные цепи жизни.
Время остановилось или точнее его вовсе не было. Слипшиеся мрази у окна продолжали танцевальные совокупления, разбрасывая ворчливые тени по скисающим стенам подвала. Суккуб моей похоти влился в мертвенную плоть смертельной страсти, разбавляя кадры фальшивой жизни, мелькающие в мозгу, пепельным всплеском фантазий. Оргазм за оргазмом крошил шаткий мирок на осколки, гнилая ложь бытия плавилась под напором адского пламени, сжирающего законы и материи. Пропасть некрофилии поглощала космическую бесконечность.
Смерть уснула фарфоровой куклой на погрызенном ветхостью диване. Улыбка не покидала её бледные бескровные уста. Ласковый пожелтевший плед скрывал холодную наготу.
Накинув на голову капюшон, оставив липкую обитель, Я ухожу в разинутую глотку ночи, сжимая холодный ошейник в руке. Ветер играет на острие косы, и Пёс рычит на лунный фосфорный пузырь в протёртом небе.