Яблочный Спас : Мастер визуализаций (отрывок)

В ту зиму морозы круто зажали хутор в ледяные тиски. Голодные волки подбирались по ночам прямо к тыну и рылись в мусорной яме, временами тоскливо воя на огромную луну, парящую над лесами в фиолетовом гало.
Градусник, висевший у заиндевевшего кухонного окошка, лопнул еще неделю назад, когда столбик ртути всего за час съежился с минус тридцати пяти до пятидесяти – трреньк… и хутор остался без данных о состоянии окружающей среды. Правда, на это никто не обратил внимания: самогонный аппарат (шестискоростной, с таймером) исправно булькал, брага выстаивалась в пятидесяти литровых пузатых бутылях, а ряды раздутых резиновых перчаток неподвижно застыли, словно ладони прокаженных поднятые в прощальном салюте.
Хутор зимой пил и проедал заготовленное за лето добро. На холода всем было насрать.

Тутовый Иггдрасиль занесло снегом аж до первого сука. Дед Петро сидел, прислонясь спиной к жарко натопленной печи, и, возложив руки на изрядно потрепанную книгу, размышлял о тщете рода человечьего возвыситься над могучими и грозными силами, управляющими миром. Думал он о схожести людей с мельтешащими в траве муравьями, о завтрашнем Рождестве, а также о том, существует ли Дед Мороз взаправду, или все это ложь и провокация агентов ЦРУ, призванная смутить православный мир. Усугубив суету и приблизив начало Апокалипсиса. Короче говоря, Петро был заперт в четырех стенах и пребывал в миноре. Даже самогон не помогал — ибо питие должно быть в радость, а тут вместо теплого солнышка и голубой линзы небес, лишь необъятная Танькина жопа, да тусклые уголья в печи. Совсем не веселая картина, эх-эх.

Бабка Танька времени зимой даром не теряла. Залудив с утра пару стаканов ароматной тутовки, она плела на продажу корзины из тонких ивовых прутьев, которые Мишка с Колькой рубили по осени на заросших кущами берегах Выпляди. О приближающемся Рождестве Танька не думала, в дедов морозов не веря, а молилась только на фотографию Святого Никодима Исповедника, бывшего настоятеля близлежащей церквушки и по совместительству Колькиного биологического папаши. Никодим преставился два года тому назад, подавившись пасхальным яичком, но благодаря настойчивым требованиям паствы был канонизирован областным отделением синода. Теперь причинный орган новоиспеченного святого играл роль мощей, хранясь в специальной каморе за алтарем. После смерти Никодима он был отделен от тела, и тщательнейшим образом обработан секретным составом (рецепт которого, по слухам, был тайно вывезен из Византии еще Мстиславом Поддатым. С тех пор, тайное знание передавалось из поколения в поколение, пока поколения эти, учахнув, не осели на Черниговщине). Ключ от потайной каморы висел у Таньки на шее, и выдавался прихожанкам строго в соответствии с расписанием, висевшем у входа в церковь. Лобызая Никодимову шнягу, истинно верующие бабы испытывали внутрях томительное жжение и тихо спускали под благостными взорами иконописных ликов. Былого азарта, конечно, не было, но ведь и бабье постарело.
Мишка писал, что на Сретенье церковь, возможно, обретет нового настоятеля, и бабка Таня вспоминала, что предшествовало этому долгожданному событию.

В позапрошлом году, осиротевшую паству попытались было прибрать к рукам польские миссионеры, шастающие по окрестным деревням в поисках обиженных и недовольных, но были выпизжены из церквушки силами взъярившихся баб, вооруженных обрезами вил, под предводительством Таньки.
- Я таких как ты, сотнями под Ишимом валила, падла кафоликозная! — Орала бывшая вохра, тесня отмахивающегося требником, тщедушного ксендза.
- У-у, пся крев! В аду корчиться на сковородах железных будете, — не сдавался упрямый посланец Папы.
В конце концов миссионеров, окромя главного, загнали в амбар и, навесив пудовый замок на перетянутые стальной скобой ворота, принялись судить. Тощий ксендз висел отдельно, распятый на еловом кресте, и стращал бабье войско неминучими карами, напрочь отказывая в благостном посмертии. От этих угроз бабы сатанели еще больше и, потрясая вилами, алкали смертоубийства нечестивцев путем воспламенения. Вместе с амбарным сеном. Когда атмосфера сгустилась настолько, что амбар казалось и сам вот-вот вспыхнет безо всякого керосина, у дверей внезапно появился Мишка.
- Стоп, бабье, — повелительно поднял руку Мастер визуализаций. — Хорош трендеть попусту.
Бабы как-то сразу угомонились, и приготовились внимать. — Мишка говорил коротко, емко и главное, всегда по делу, а потому пользовался авторитетом.

- Вы — зверье. — Начал он, и все окончательно заткнулись в предвкушении. — Нет в вас ни совести, ни жалости, ни сострадания. А значит — грех на вас тяжким ярмом ляжет. Да таким тяжким, что хуй отмолите, бестолочи. Кто ксендзы эти неразумные? Думаете враги? — Нет, нет и еще раз нет. Просто они заблудшие овцы, свернувшие во время поисков истины на неверный путь, поддавшись медоточивым речам лживых пастырей. Они несчастны — а вы хотите их погубить! Вот что я вам скажу, сестры мои! — Тут Мишка воздел руки, сделавшись похожим на Ангела, спустившегося с небес. — Не казнить их надо смертью лютой, а простить и отпустить восвояси. Ибо только проявленное милосердие зачтется нам на Суду Страшном. Ибо именно так избежим мы Геены огненной и обретем благодать и покой. Только так, и никак иначе.
Тут Мишка опустил руки и добавил уже тише:
- Совсем охуели что ли, голубушки? Менты приедут и всех повяжут гуртом как телят. — А потом снова возвысил голос.
- А поелику, вторжение на территорию Храма Господня, пускай и районного масштабу, с рук спускать нельзя, — тут он вытянул палец и направил его на распятого ксендза, с открытым ртом слушавшего новоявленного Проповедника (ксендз сразу насторожился и захлопнул пасть), — то согласно Церковному уставу от пятьсот десятого году от Рождества Христова, каждый иноверец, замысливший хитростью или посулами ложными заставить отказаться от Веры истинной паству благоверную, карается оскоплением. С последующим выкалыванием буркал. Бельмы мы этим пидорам, ясен пень, выкалывать не будем — времена чай не те. А вот с остальным у нас строго. — Добавил Мишка и вытолкнул таившегося до поры у него за спиной Сашко Праца — местного лекаря и коновала, держащего в руке короткий, изогнутый крюком, нож.
- Согласны, сердешные? — Вопросил он присмиревшее бабье воинство.
- Согласны! Да! Действуй, Мишенька! — Дружно загудела толпа, потрясая вилами.
- Ну, что ж тогда, приступим. Давай, Сашко. — Скомандовал Танькин сынок, и Прац медленно направился к еловому распятию, угрожающе поигрывая яйцерезом.

Танька дотронулась до вышитого мулине кожаного мешочка, висящего на поясе: настроение у нее всегда поднималось, когда находилось время припомнить дикие вопли папского посланца и дьявольский хохот неторопливо орудующего кривым ножиком Сашко.
Каждая баба получила из рук Мишки мешочек, в котором хранилось по одному, оттяпанному Працем у нахальных кафоликов, яйцу. Без обработки секретным составом, конечно, не обошлось, ну тут уж чего жалеть – память важней. Мамке же, сын презентовал мешочек побольше — за Особые Заслуги. Под дробный перестук мудей главного ксендза и шагалось как-то бойчей, и работалось легче. А главное, после того случая Мишку пригласили на краткосрочные курсы молодого Попа, и он отбыл в Чернигов, дабы через год возвратившись, принять на себя трудную, но благородную миссию настоятеля маленькой церквушки имени Святого Никодима Исповедника, затерянной в непролазных лесных дебрях.
На возмущенную ноту протеста, направленную в адрес областного синода Папским престолом, православные чины не ответили. Ибо нехуй на всякую шваль внимание обращать. Чести много больно.